Глава 7
Неделю я промаялся в постели. Простуда оказалась препротивной, но все же отступила. За это время Вера навещала меня несколько раз. Мы часами разговаривали, и, когда она узнала, что Фурманша в больнице, то много спрашивала о медицине и разных болезнях. Почти полное отсутствие у меня в библиотеке художественных текстов ее озадачила, и в следующий приход она принесла мне книги Ремарка и Джека Лондона. Сама она с блеском в глазах рассказывала про свою учебу, что не могло не радовать.
Я чувствовал себя очень счастливым человеком, когда Вера была рядом, но не мог отделаться от беспокоящего чувства, будто делал что-то неправильное. Вскоре и она это заметила.
– Ты хочешь поговорить?
– Хочу, но пытаюсь подобрать для этого правильные слова.
– Что тебя тревожит?
– Мы. И в то же время это сейчас главная причина моего счастья. Но мне кажется, что я поступил с тобой непорядочно.
– Почему ты так считаешь?
– Между нами разница в десять лет. Я беспокоюсь, как бы ты не поспешила связать себя со мной отношениями, а потом пожалеть об этом.
– Поверь, все это такая мелочь. Или ты пытаешься сказать, что я незрела для тебя?
– Вовсе нет… черт, это трудно сформулировать.
– Лев, я не буду навязываться, если ты не захочешь этого. Может, я и молода, но с этой ситуацией справиться смогу. Тебе не надо давать мне ответ сейчас – ты знаешь, где найти меня. Поэтому мне лучше уйти.
Я постыдился, что за меня, как за ребёнка, приняли решение, но испытал облегчение. Все же события развивались стремительно – это нужно было хорошенько обдумать. Вдобавок завтра я должен был вернуться на работу и разобраться с делами.
Больнице, куда я устроился почти сразу по возвращении с фронта, можно было желать только лучшего, как и другим таким же учреждениям. Чем дальше было от центра, тем печальнее. Один из корпусов так и не восстановили после того, как туда угодил снаряд. Каждую зиму мы мучались от перебоев с водой и отоплением, пациенты мёрзли, и реабилитация от этого затягивалась, не говоря уже о нехватке медикаментов и старом оборудовании. Бывало так, что единственный рентген-аппарат ломался и людей перенаправляли в другую ближайшую больницу. Тем, кому не хватало даже на дорогу, врачи и медсестры вместе собирали деньги.
Гуськов сидел на своём привычном месте, когда я вошёл, но в кабинете было накурено.
– Жора, – закашлялся я, – поимей совесть! Ладно я, но тут же пациенты ещё есть.
– Вот что ты за человек, Якубов, с порога сразу тычешь в погрешность! Хоть бы поздоровался.
– Здравствуй.
– Да и на часы посмотри – без двадцати восемь. Ещё успеет проветриться. Возьми свои истории болезни, – он указал на стопку, лежавшую на столе. Как себя чувствуешь-то?
– Удовлетворительно. Сейчас посмотрим, что ты тут наколдовал… а почему ты до сих пор не выписал Селиванова и Морозова? Они уже почти две недели лежат.
– Молодой ты и неопытный – всему тебя учить надо. Ты что-то про «койко-день» слышал?
– Слышал, разумеется.
– А про то, что от этого государственные выплаты больницам зависят, слышал?
Не говори со мной, как с умалишённым. Я таким не занимаюсь. За то время, что они тут валяются, можно было бы ещё двоих вылечить.
– Хороший ты человек. Одно в тебе плохо – слишком честный.
– А с соседкой моей что?
– С Орлеоновной? Ничего особенного. Прооперировал, скоро, может, выпишу. Нашёл у неё в желудке полипы, представляешь. Но уже назначил лечение. Она, конечно, та ещё язва, но со мной любезна.
– Люде стоит начать ревновать?
– И, кстати, с чувством юмора у тебя отвратительно.
Рабочий день пролетал незаметно. Пациентов у меня было больше, чем у Гуськова, но тот сегодня так бурно реагировал на каждого, что даже забавляло.
– Прописались в этой глухомани и сюда идут. А я принять всех обязан и даже отказать не могу… Я, может, хочу, чтобы ко мне Любовь Орлова пришла лечиться, а не эти бродяги. Никакого выбора, никакой свободы…
– Успокойся, к тебе Любовь Орлова точно лечиться не придёт.
Потом в кабинет попросился какой-то пожилой мужчина. Исхудавший, с землистого цвета лицом, он с трудом ходил, и каждое его движение сопровождалось кашлем.
– Георгий Андреевич, я к вам за подписью. Справку надобно получить, а то моя уже весь мозг проела, говорит, мол, рак да рак. Потому и живот болит.
– Владимир Тимофеевич, какой же у вас рак? Вы необразованных людей поменьше слушайте. Нет у вас никакого рака. А живот болит, потому что желудок нежный, диету надо соблюдать. Езжайте спокойно в свою деревню, я подпишу.
– Постойте, – встрял я, – вы обследовались?
– Георгий Андреевич осмотрел, сказал, что надобности нет.
– И даже анализов не сдавали?
– Нет.
– Все ясно, – я взял со стола Жоры бланк и выписал нужные направления, – сначала это сделайте для пущего успокоения, потом ещё раз приходите.
Владимир Тимофеевич выжидающе смотрел на Гуськова и ушёл, только когда тот одобрительно кивнул.
– Ты что делаешь?
– А ты что творишь? Как ты ему с такими симптомами готов выписать справку?
– Лёва, да ты видел его? Не сегодня-завтра у него что-то выстрелит, а в его глуши даже проверять не будут. А нам сколько мороки, если пациент умрет, или скажешь, я не прав?
– Разумеется, не прав, что за вопросы? – Жора ничего мне не ответил и вышел из кабинета. Несколько дней после этого мы не говорили.
В середине недели Евдоксия Ардалионовна вернулась домой. Я стал замечать, что за все время, которое она провела в больнице Жора частенько захаживал в ее палату и проявлял особое внимание. На все вопросы об этом он отвечал очень уклончиво. Когда на выписку Фурманши в больницу приехал Поплавский, взгляд, с которым они с Гуськовым смотрели друг на друга, граничил с презрением.
После операции старуха стала ещё невыносимее и капризнее. Она легко раздражалась и исходила криком на каждого, кто смел ее тревожить. Тяжелее приходилось Максиму Никифоровичу. Вдруг куда-то подевались его байки и увлекательные рассказы, да и говорил с ней он уже не так любезно. Радио вдвоем они тоже перестали слушать. Каждый вечер через закрытые с обеих сторон двери и коридор я слышал, как она стонала от боли и звала Поплавского. Когда я предложил осмотреть ее и проверить шов, на два голоса они прогнали меня.
Чаще приходил и Жора. Он засиживался в комнате Фурманши, о чем-то долго беседовал с ней, и теперь только на время его приходов она веселела. Однажды Максим Никифорович, сидя со мной на кухне, сказал: «Ваш товарищ – очень непорядочный человек» и ушёл. Шестым чувством я понимал, что происходило что-то странное, но без деталей я не мог никого поймать за руку. Один раз только Жора вышел диалог:
– Кажется, твоё лечение Фурманше не подходит.
– С чего ты взял?
– Ты не слышал, как по ночам она стонет. Все время жалуется на боли.
– Я регулярно осматриваю шов, там все в полном порядке. А что до стонов… думаю, она лишь пытается привлечь внимание. Препарат дает побочный эффект, возможно, пожилой организм к нему более реактивный, но не до такой степени.
– Почему ты не удалил полипы хирургически?
– Я посчитал, что она не перенесёт такую операцию. Что за допрос?
– Для меня странно, что ты вдруг стал слишком обходительным с ней.
– Послушай, мне каждый раз, как выхожу от неё, плеваться хочется. Но она прониклась ко мне душой, видимо. Теперь и Люде все время что-то передает: то духи, то масло, то специи и ещё всякую дребедень. Я как почтальон теперь.
– Поплавский явно тому не рад.
– Да пусть катится, куда подальше. Какое мне до него дело? Слушай, не хочу продолжать этот разговор, пойду домой.
– Сегодня даже без пивной? Я удивлён.
– И так у этой карги задержался. Не хочу дома лишний шум поднимать.
Всю неделю Вера не выходила у меня из головы. Я был готов пойти за ней в ту самую минуту, как она ушла, но решил мыслить трезво. Теперь же, когда, возможно, и она уже все обдумала, пора была действовать. Я пошёл по знакомому маршруту.
Сегодня людей было совсем немного – было занято от силы четыре стола. Я заказал кофе и сел подальше от сцены, где был менее приметен. Все повторилось, как и в прошлый раз: из тени в тусклый свет ламп выплыло пианино и вместе с ним кукла, которая была моей Верой. Но и теперь я не узнавал ее. В этот раз на ней было дурацкое розовое платье с рюшами, а волосы она убрала в хитрую высокую прическу. За ярко подведёнными глазами она ловко спряталась и даже для собственной матери осталась бы безликой певичкой.
Она спела парочку проходных романсов, в числе которых была и «Мурка»:
Как-то шли на дело, выпить захотелось,
Мы зашли в шикарный ресторан.
Там сидела Мурка в кожаной тужурке,
А из-под полы торчал наган.
Эх, Мурка, ты мой Муреночек!
Мурка, ты мой котёночек!
Эх, Мурка – Маруся Климова,
Прости любимого!
Стоило отдать должное – и это она пела с душой. Играючи, смеясь. Все в зале орали вместе с ней, совсем не попадая в ноты, и даже я стучал по столу пальцем в такт. Когда Вера закончила, она вдруг посмотрела на то самое место, где сидел я. Мы встретились глазами – все стало ясно. С новой композицией она помедлила, а потом, смотря прямо на меня, заиграла то, чего никто из присутствующих не мог ожидать:
Мы сидели с тобой у заснувшей реки.
С тихой песней проплыли домой рыбаки.
Солнца луч золотой за рекой догорал…
И тебе я тогда ничего не сказал.
И теперь, в эти дни, я, как прежде, один.
Уж не жду ничего от грядущих годин.
В сердце жизненный звук уж давно отзвучал…
Ах, зачем я тебе ничего не сказал!
Эту песню приняли холоднее, и после все закончилось. Я встретил Веру на улице через полчаса и, не договариваясь, мы направились ко мне. Стоило нам войти в квартиру, в коридоре показалась голова Фурманши:
– Что вы шумите? Спать не даёте! А это ещё кто?
– Это дочь моей пациентки, она пришла за рецептом.
– Знаю я, какие у вас рецепты. Не вздумайте развратничать, иначе вызову милицию!
– Она всегда такая? – спросила Вера, когда я закрыл дверь в комнату.
– Сейчас стало хуже, но обычно именно такая. Может, она специально готовилась к твоему приходу, чтобы показаться во всей красе. Хорошо, что я не снимаю у неё комнату, как Поплавский. Ты не замёрзла? Совсем легко оделась сегодня.
– Нет. Кстати, я заранее поняла, что ты придёшь именно сегодня. Но самой себе не верила. А ты пришёл… даже не сразу заметила тебя.
– Знаешь, в песне ты заражаешь настроением. Только не пойму – откуда ты берёшь эти ужасные платья?
– Администратор приносит. Даже не хочу знать, откуда они взялись.
Выражение ее лица стало очень серьезным, и я понял, что тянуть с разговором больше нельзя.
– Лев, скажи мне прямо. Одно слово, и я уйду.
– Я не хочу, чтобы ты уходила. Но боюсь за тебя.
– Почему?
– Посмотри на меня. Возраст тебя не пугает – пускай, но остальное? Мое происхождение, прошлое, моя маленькая комната, неблагодарная работа. Зачем мне тащить тебя за собой, если ты росла в окружении другой жизни? Одно дело – разругаться и разойтись, другое – если ты зачахнешь. Я не прощу себе этого. Ты дорога мне.
– Лев, я взрослый человек. Я не буду молчать, если мне что-то не понравится, я не стану покорно увядать. То, что ты так обеспокоен этим, убеждает меня в обратном. Мне нет дела до того, кто твои родители и каким было прошлое. Я лишь вижу перед собой человека, которого готова полюбить. Поэтому я спрошу: мне уйти?
Я стоял, смотрел на Веру и не мог поверить, что это происходило со мной. Она была удивительна, а сказанные слова возвели это качество в превосходную степень. О вопросах, которые казались мне трудными, она говорила спокойно и без страха. Говорила со мной, мной, которого готова была полюбить.
– Это твой ответ? – Вере не терпелось услышать от меня хоть слово, и волнение, казалось, захватило ее.
– «Ах, зачем я тебе ничего не сказал!».
Я притянул ее к себе и больше не отпускал. Она осталась со мной.
Глава 8
Прошло немногим меньше месяца, близился конец декабря. Жизнь моя преобразилась – стала полнее и в то же время безмятежнее. Я был спокоен, не ощущал обремененности и радовался простым мелочам. Вера была рядом.
Вскоре Евдоксия Ардалионовна совсем перестала показываться из своей комнаты. Когда однажды я увидел ее в дверном проеме, то не узнал. Она ослабела, исхудала, стала похожа на тень, и весь уход за ней взял на себя Поплавский. В доме стало непривычно тихо. Визиты Гуськова стали реже. Неделю назад (тогда и Фурманша впервые за долгое время вышла на улицу) он появился, сияя ярче кремлевской елки, живо интересовался моими делами и даже с охотой рассказывал про Люду.
А сегодня вечером, прийдя с работы, я заметил, что случился переполох. Из комнаты Фурманши доносился тоскливый плач, а Поплавский ходил по коридору взад-вперёд, как тигр в клетке. Сперва он даже не заметил меня.
– Что случилось?
– Не спрашивайте.
– Скажите, в чем дело. Ей нужна помощь?
– Никакой помощи не надо. Уже не надо. Сегодня диагностировали рак. Эти опухоли распространились почти по всем внутренностям. Сказали, что оперировать нет смысла, только пилюлями всякими пичкать, чтобы замедлить болезнь.
– Что за пилюли?
– Без понятия. Она мне никаких бумажек не показала, не говорит ничего. Только стонет да плачет. Сказала, пить ничего не будет, мол, это врачи-душегубы ее скорее со свету хотят сжить.
– А Гуськов что?
– Его одного не трогает. А он ничего, руками только разводит, мол, не его профиль.
– Понятно… я пройду к ней.
– Вам туда нельзя.
– Пропустите, я окажу помощь.
– Нельзя, говорю. Хотя… все равно ведь не отцепитесь. Идите, все равно выгонит вас.
Евдоксия Ардалионовна лежала под тремя одеялами, и с каждым вдохом плач ее становился громче. На потемневшем лице была глубокая печать скорби о собственной жизни. Тонкие полупрозрачные веки были натянуты на глаза, из которых катились слёзы, рот сжат. Стоило мне приблизиться, она открыла их широко-широко и посмотрела почти безумно.
– Евдоксия Ардалионовна, это я, не пугайтесь. Как ваше самочувствие?
– Самочувствие…? Ты о самочувствии моем спрашиваешь?! Позор медицины!
– Наверняка заметил у меня этот рак проклятущий ещё тогда и специально не сказал Георгию Андреевичу, не предупредил его. Он мне только добра желал, беспокоился, а по твоей милости оплошал. И меня скоро не станет по твоей милости!
– Пожалуйста, не нервничайте. Где заключение, выписка с препаратами, что назначил врач?
– Не нужна мне твоя выписка! Не верю я больше никому, не верю! Только и хотят, чтобы я умерла поскорее! Сама себя лечить буду, никого не подпущу больше кроме Георгия Андреевича. Он один моя опора… убирайся! Убирайся!
С каждым словом Фурманша все больше и больше приподнималась на кровати, с жаром крича. Она выпалила ещё несколько оскорблений, пока силы не покинули ее, и вернулась в прежнее положение. Тогда я понял, что оставалось вызывать Гуськова.
– Я не буду сейчас разбираться, как ты мог не заметить метастазы, с этим потом. Иди сейчас к ней и вдолби в ее голову, что надо начинать лечение, и тогда ещё будет не поздно.
При своей нелюбви к этой старухе, я все равно сочувствовал ей. Противная, злобная, лицемерная, она все равно была человеком. Я понял, что не успокоился бы, не сделав все от себя зависящее. Жора вернулся нескоро. Плач поутих, и вскоре из комнаты Фурманши не доносилось ни звука.
– Завтра Поплавский отвезёт ее на повторный приём. Отреагировала спокойно. Ты можешь идти отдыхать.
– Жора, этот разговор не закончен.
– Послушай, уже поздно, я устал, как пёс. Все обсудим завтра.
– Хорошо.
Возможно, это было правильнее. Я подумал, что смог бы ещё раз прокрутить все в голове. В коридоре хлопнула входная дверь, верно, Гуськов отправился домой. Пролежав на кровати, я понял, что сон не идёт, и взялся за принесённого Верой «Мартина Идена». Отойти от строгого стиля и точных данных медицинских книг оказалось для меня почти таким же непривычным, как ходить задом наперёд. Однако текст быстро увлёк, воображение уносило меня в богатые залы, рисовало в моей голове образ юной Руфь, и за чтением время пролетело очень быстро.
Стоило мне ощутить сонливость, как в коридоре послышались шаги и приглушённый шёпот. Кто бы там ни был, он был не один. На цыпочках я подошёл ближе к двери, стараясь случайно хрустнуть суставами или не закашляться.
– …просто свинство, Гуськов! – шипел Поплавский.
– Да что ты опять свою шарманку заводишь?
– Мало того, что из-за тебя я лишился комнаты, так и эта карга меня больше в себе не подпускает. Знаешь, как с ней тяжело?
– Ты сознательно пошёл на это.
– Я?! – воскликнул он достаточно громко, чтобы Гуськов цыкнул на него.
– Не вопи, идиот. Хочешь весь дом перебудить?
– О каком выборе ты говоришь, если сам меня к стенке приставил?
– Да потому что тебе, аферюге, ни один нотариус не одобрил бы дарственную по таким документам. А со мной ты под прикрытием. В любом случае, дело сделано, документы она переоформила на меня. С тобой, как договаривались – семьдесят на тридцать.
– Шестьдесят на сорок!
– Губу закатай. Всю работу сделал я. Документов сколько обойти, лапшу ей на уши повесить – ты бы до такого не додумался.
– А если раскроют?
– Не раскроют. Нигде в диагнозе рак не упомянут до настоящего дня. Симптоматика не была выражена, жалоб не поступало, лечение я назначил соответственно заболеванию. А были метастазы на момент операции или нет – кто проверять полезет? Завтра ещё раз повезёшь в больницу, я подойду, проявлю обеспокоенность.
– Ну, ты и заварил кашу.
– Все продумано. У меня для этого котелок варит. Все, пойду я. И ты не шуми особо.
Глава 9
– Это немыслимо! Как я мог быть таким дураком? Как не раскусил это сразу? Два и два не сложил.
– Главврач должен об этом знать, – сказала Вера, – я встретил ее после учебы на следующий день, и мы шли по парку. Она просунула руку в большой карман моего пальто и так грелась.
– Само собой. Я обязательно пойду к нему, но сначала поговорю с Жорой.
– Что это даст? Не думаю, что он раскаивается.
– Хочу посмотреть ему в глаза.
– Как знаешь… главное – не опоздать.
– Это верно.
– К слову, знаю, что говорю это не очень вовремя, но все же. Надя хотела пригласить тебя на ужин в эту субботу.
– По какому поводу?
– Просто так.
– Она о чем-то догадывается?
– Мы не говорили на эту тему, но что только ни происходит в ее голове, поэтому все возможно.
– А Элла Ивановна?
– Не сомневайся – будет рада тебе. Мы пришли, – вдруг Вера обняла меня, зарываясь в мой шарф, но быстро отпрянула, засмущавшись прохожих.
– Хотелось бы проводить с тобой времени больше, чем прогулка через парк до трамвайной остановки.
– Когда сессия закончится, станет полегче. У тебя есть планы на Новый год?
– Нет, я всегда встречал его один. Но в этот раз я хотел пригласить тебя, если домашние не будут возражать.
– Мама не особо любит этот праздник, шумиха ее раздражает. Надя всегда отмечает с друзьями. Так что я смогу прийти.
– Это замечательно.
Трамвай приехал гораздо быстрее, чем хотелось бы. Поцеловав ее на прощание, я двинулся в сторону дома, внутренне настраиваясь на вечер. Поговорить… поговорить… в то время, как чреве его жены зреет новая жизнь, по его вине умирает человек. Умирает беспомощно, сам доселе того не зная. Умирает бесславно, беспричинно и без огласки. Насколько полной и счастливой была жизнь для Фурманши? Выбрала бы она распрощаться с ней сейчас?
– … и я только не могу понять – для чего?
Гуськов сидел передо мной на кресле с вылетающими пружинами, потупив взгляд. Он упёрся локтями в колени, сложил руки в замок и молчал. Но молчать вечно было невозможно.
– Что за глупые вопросы… не будь дураком, Якубов. Ты все прекрасно понимаешь.
– Не понимаю.
– Не зли меня! Что я должен был делать? Я не хотел, чтобы вся моя семья пошла побираться на улицу через несколько месяцев!
– Что угодно, только не это! Как только ты мог додуматься до этого?
– Здесь даже идиот бы смог. Во время операции метастазы действительно было видно. – Я увидел, что случай пойти безнадежный, и долго гадать не пришлось.
– И что же, ни одна операционная медсестра потом не интересовалась этим?
– Для этого у них должна была бы быть наблюдательность, которой они никогда не обладали.
– И никаких полипов не было?
– Не было.
– Почему она вдруг стала так плоха?
– Операция ослабила ее, болезнь стала брать своё. Я не прикладывал к этому руку.
– Прикладывал, Гуськов, прикладывал самым настоящим образом.
– Хочешь сказать, лучше бы в ее комнату ехал Поплавский? Этот шулер без козыря? Да я бы вселил туда порядочных людей, мои дети и жена не голодали бы… если тихо сидеть и ждать, пока государство даст нам новое жилье, так можно и не дожить… Даже этот бедолага-картежник остался бы в выигрыше. Скажешь, что сам не устал от этой язвы-антисемитки? Мог бы тоже пожить спокойно…
– Ценой чужой жизни?
– Я не верю, что ты такой моралист. Очнись, Лёва, открой глаза! Кто мы? Мы, кого на выдаче диплома окрестили светилами науки, спасителями, кого обещали почитать. Никто, только прислужники таких, как Фурманша, вынужденные гробить своё здоровье за нищенские деньги. Неспособные никуда пойти за помощью, потому что нам сразу плюнут в морду и дадут под зад. Неужели ты этого не видишь? Кто предупреждал, что о нас разрешено будет вытирать ноги всем и каждому без зазрения совести?
– Ты видишь только чёрное…
– Я реалист, дурья твоя башка! Уж живу дольше тебя – знаю, как устроен мир.
– Ты же был на войне, ты видел, как легко могут умирать невинные.
– Вот именно. Я видел, для меня это не ново. Орлеоновна все равно умерла бы. Не сейчас, так чуть позже, ведь я уговорил ее лечиться. Пусть доживает спокойно.
Я не мог узнать Гуськова. Передо мной был человек без капли человечности. От него веяло холодом и глубокой злобой. В голове он давно оправдал свой поступок как правильный – его нечего было переубеждать. Жора не был рождён вершителем чужих судеб, но с трезвым расчетом решился взять на себя эту роль.
– Я пойду к Орлову.
– Делай, что хочешь. Но знай, что вместе с моим увольнением ты бросишь на произвол судьбы ещё пять душ.
– Уходи. Ты мне противен.
Внезапно квартира наполнилась полного ужаса криком. С трудом, но я разобрал голос Поплавского. Он вопил, стоя в дверном проеме комнаты Евдоксии Ардалионовны, и не двигался с места. Жора добежал до него раньше меня, схватил за плечи и отвёл подальше, освобождая мне проход. Входя туда, я почти был уверен в том, что увижу.
Иссохшее маленькое тельце Фурманши покачивалось на веревке, перекинутой через оконную раму. Голова сильно накренилась, а на синюшном лице можно было разглядеть одни только глаза. Широко раскрытые, невидящие, они были направлены куда-то в сторону. Поплавский не переставал взывать в Богу, Жора всеми способами затыкал ему рот, а в комнату из распахнутого окна в комнату залетали хлопья снега.