Романы Круглого Стола. Бретонский цикл. Ланселот Озерный.

V

Дама^[19], увлекшая Ланселота на дно озера, была фея.

В те времена феями именовали всех женщин, которые занимались колдовством и ворожбой. «Им была ведома, – говорит сказание бриттов, – сила слов, камней и трав; они постигли тайну, как сберечь себя юными, прелестными, дивно всевластными. Особо водились они в обеих Бретанях^[20] во времена Мерлина, обладавшего всею мудростью, коей дьявол может наделить человека». В самом деле, Мерлин у бретонцев считался то святым пророком, то божеством. А от него-то Владычица Озера и получила премудрость, вознесшую ее над всеми женщинами ее времени.

Несомненно то, что Мерлин был зачат женщиной от одного из злокозненных духов, кои часто посещают наш мир и настолько одержимы нечистым пылом, что стоит им бросить взгляд на женщину, как они теряют силы для воплощения своих дурных умыслов. Тем же умозрительным пылом обладали они еще прежде своего ослушания и прежде сотворения Евы. Пьянясь обоюдным восхищением, они довольствовались одним взором, чтобы вознестись на вершину взаимного счастья. Однако же одному из них Мерлин был обязан своим рождением^[21]. На границе Шотландии жил некий вавассер весьма скромного достатка; у него была дочь, которая, войдя в брачный возраст, заявила, что никогда не разделит ложе с мужчиной, увиденным ею собственными глазами. Родители делали все возможное, чтобы истребить в ней это странное отвращение; она же всегда отвечала, что, если ее выдадут замуж против воли, она сойдет с ума или наложит на себя руки. Не то чтобы ей недоставало любопытства узнать, в чем состоит тайна супружеского союза; но только ей претило видеть того, кто придет открыть ей эту тайну. Отец, не имея других детей, не хотел перечить ее решимости; но после его кончины демон, обо всем осведомленный, явился к девице ночью и стал нашептывать ей на уши слова нежные и льстивые.

– Я молодой чужеземец, – добавил он, – здесь я никого не знаю; мне говорили, что вы не желаете видеть того, кого могли бы полюбить; я пришел сказать вам, что и я некогда принял то же решение.

Девица позволила ему подойти и обнаружила, что он превосходно сложен из плоти и кости; ибо, хотя демоны – это просто духи и телесных форм не имеют, они могут создавать из воздуха подобие той материи, которой им недостает. Так была обманута эта девица: она с превеликой страстью приняла незнакомца, не видя его, и не отказала ему ни в малейшей его прихоти.

Пять месяцев спустя она почувствовала себя в тяжести, а когда настал срок, тайно произвела на свет дитя, нареченное Мерлином по указке того, кто его породил. Его не крестили; и было ему двенадцать лет, когда его доставили ко двору Утер-Пендрагона, как о том свидетельствует его жизнеописание.

После смерти герцога Тинтагельского, надоумив Утер-Пендрагона, как обмануть герцогиню^[22], Мерлин удалился, чтобы жить в дремучих лесах. У него были вероломные и лживые склонности его отца, и он обладал, ничуть не менее того, всеми тайнами человеческого познания. А на окраине Малой Бретани жила девица превеликой красоты по имени Вивиана; Мерлин воспылал к ней страстной любовью; он явился в места, где она обитала, и бывал у нее и днем, и ночью. Она была умна и примерно воспитана; устояв перед его посягательствами, она сумела выведать у него все его премудрости.

– Я готова, – сказала она ему, – сделать все, что вы от меня хотите, если вы меня обучите малой толике ваших тайн.

Ослепленный любовью, Мерлин согласился передать ей из уст в уста все, что она пожелает узнать.

– Научите меня вначале, – сказала она, – как мне силою слов замкнуть такую ограду, никем не зримую, из которой было бы невозможно выйти. А потом, как мне удерживать человека спящим так долго, как я захочу.

– Но для чего, – спросил Мерлин, – нужны вам подобные тайны?

– Чтобы употребить их против моего отца; ведь если он узнает однажды, что вы или кто другой разделил со мною ложе, он меня убьет. Видите, как важно мне знать способ усыпить его.

Мерлин поведал ей и одну тайну, и другую, а она поспешила записать их на пергаменте; ибо она была обучена грамоте. После она как будто бы уступала желаниям Мерлина; но всякий раз, когда он к ней приходил, она чертила ему на коленях два волшебных слова; он погружался в сон и упускал любую возможность похитить у нее сладкое имя девственницы. А когда рассветало и она будила его, ему мнилось, что он обрел все желаемое; ибо в силу того, что оставалось в его природе человеческого, он был подвержен тем же заблуждениям, что и прочие из нас; и дама не могла бы его обмануть, если бы он был демоном всецело. Демоны, как известно, всегда бодрствуют; они не знают сна, и для них это одна из величайших пыток.

Наконец, дама вызнала у Мерлина столько всего, что заперла его в гроте в погибельном Дарнантском лесу, что подступает к Корнуэльскому морю и к королевству Сорелуа. С тех пор Мерлина более не видели ни разу, и никто не мог указать то место, где он заключен.

Дама же, обманувшая Мерлина, была та самая, что унесла в озеро Ланселота; и никогда еще, смеем уверить, не было матери нежнее и заботливее к своему чаду. В избранном ею месте она жила не одна: ей составляли общество рыцари, дамы и девицы. Вначале она отыскала хорошую кормилицу; а когда дитя возросло до того, чтобы без нее обойтись, то выбрала наставника, дабы научить его всему тому, что ему положено было знать, чтобы держать себя в миру как подобает. Его называли то Прекрасным найденышем, то Сироткой-богачом; но дама звала его не иначе как Королевичем. В восемь лет он обладал силой и умом отрока и уже выказывал немалую страсть к бранным утехам. Однако он никогда не выезжал из леса, простертого от того места, где король Бан испустил последний вздох, до самого взморья. Что же до озера, в которое якобы увлекла его дама, это была одна лишь видимость и колдовской морок. В лесу возвышались красивые дома, струились ручьи, полные лакомой рыбы; но от чужих глаз все было скрыто обманчивой зыбью озера, разлитого над всем.

Здесь история покидает Владычицу Озера и юного Ланселота, чтобы поговорить о двух его кузенах, Лионеле и Богоре, сыновьях короля Богора Ганнского.

VI

Фарьен не забыл наставлений доброй королевы Ганнской; обоим детям он обеспечил пропитание, особо стал заботиться о старшем, а младшего отдал на попечение своему племяннику Ламбегу. Однако он не открыл тайну рождения этих детей никому, кроме того племянника и своей жены, молодой и прекрасной дамы, которая позднее обманула его доверие и уступила любовным притязаниям короля Пустынной земли. Словно бы искупая свою вину, Клодас облек Фарьена чином сенешаля страны Ганн^[23]. Но случилось так, что Ламбег узнал о дурном поведении дамы, и с того дня он воспылал непримиримой ненавистью к королю, навлекшему позор на его род. Фарьен, извещенный Ламбегом, едва мог поверить в свое несчастье, ибо он полагал, что любим своею супругой не менее, чем сам ее любил. Однажды, когда Клодас отослал его с неким наказом, он повиновался для виду, но с наступлением ночи вернулся к себе домой, где и застал короля. В первом порыве ярости он ринулся, чтобы сразить его; но Клодас его упредил, выпрыгнув из дома через окно. Коль скоро виновник ускользнул, Фарьен счел за благо притвориться; назавтра он пришел во дворец и сказал, отведя Клодаса в сторону:

– Сир, я ваш верноподданный, и мне нужен ваш совет. Прошлой ночью я застал со своей супругой одного из ваших рыцарей.

– Кого же? – живо спросил Клодас.

– Не знаю; жена моя отказалась назвать его; но он из вашего дома. Что мне делать? И если бы такое приключилось с вами, что бы делали вы?

– По правде говоря, Фарьен, – ответил Клодас, – если бы я застал его на месте, как оно, видно, и было у вас, я бы убил его.

– Стократ вам благодарен, сеньор!

Но король так говорил лишь для того, чтобы вернее избежать подозрений Фарьена.

Придя домой, сенешаль не проронил ни слова упрека или жалобы, но взял жену за руку и отвел ее в домовую башню. Одной старой матроне велено было заботиться о ее пропитании и обо всем, что ей понадобится. Дело это долго держалось в тайне; наконец, дама нашла способ уведомить Клодаса, который, выехав за несколько дней до того поохотиться в Ганнском лесу, послал к Фарьену оруженосца, чтобы передать ему, что приедет к нему отобедать. Сенешаль принял известие с притворной радостью; страждущую пленницу он вывел из башни и холодно предупредил, чтобы она хорошо приняла короля. Затем он выехал королю навстречу, поблагодарил его за оказанную честь и отдал дом в его распоряжение. Когда встали из-за столов, он вышел, а Клодас уселся возле дамы на прекрасном и богатом ложе^[24]. От нее он услышал, что Фарьен его узнал и что с той поры она заперта в башне, где влачит жизнь, плачевнее которой на свете не бывает.

– Вам нетрудно будет вызволить меня и отомстить Фарьену. Он уже три года держит при себе двоих детей короля Богора, как видно, для того, чтобы помочь им вернуть свое наследство, когда они возмужают.

– Благодарю вас за совет, – сказал Клодас, – и уж я сумею им распорядиться.

Он попрощался с Фарьеном, ничем не обнаружив злого умысла. Среди его баронов был один близкий родич того рыцаря, которого Фарьен убил во времена короля Богора, за что и был лишен своих наделов. Клодас призвал его к себе.

– Я не прочь, – сказал он, – дать вам способ отомстить Фарьену. Он тайно растит сыновей Богора; обвините его в измене, а если он будет отпираться, потребуйте доказать это в поединке с вами. Я вам обещаю чин сенешаля после боя.

Большего и не понадобилось, чтобы уговорить рыцаря. Когда Фарьен вновь явился ко двору вместе с Ламбегом, они нашли у короля добрый прием. Но на другой день рыцарь, выйдя от мессы, подошел к Клодасу и сказал ему во всеуслышание:

– Сир, я требую призвать к ответу Фарьена, вашего сенешаля. Я обвиняю его в измене. Если он это отрицает, я докажу, что он тайно приютил двоих детей короля Богора Ганнского.

Тогда Клодас обернулся к Фарьену:

– Сенешаль, вы слышите, что говорит этот рыцарь в укор вашей чести. Я не могу поверить, чтобы вы так отплатили за мое доверие.

– Прошу дать мне время, – ответил Фарьен, – чтобы посоветоваться.

– Кто запятнан изменой, – возразил рыцарь, – тому нет нужды просить совета. Или уж взять веревку да надеть себе на шею, или оспорить обвинение. Если вы невиновны, чего вам бояться? Верность придает мужество тем, у кого его нет; но и самый лучший рыцарь окажется худшим, если дело его неправое.

Тут Ламбег ринулся вперед:

– Выставляю себя гарантом и шампионом^[25] в защиту чести моего сеньора и дяди.

– Нет, Ламбег, – холодно ответил Фарьен, – я никому не позволю взяться за щит, чтобы отстаивать мое право вместо меня. Вот мой заклад: я готов доказать, что никогда в жизни не совершал измены.

– Вы, стало быть, не растили втайне сыновей Богора?

– Э! – сказал Ламбег, – что за важность, приютил он их или нет? Воспитывать двух детей – разве это измена?

– Однако в этом и состоит обвинение, – возразил Клодас. – Пусть он опровергнет это или признает.

– Ну, вот что! – снова начал Ламбег, – если скажут, что в этом есть измена, я готов это оспорить. Посмотрим, найдется ли кто-нибудь, кто будет настаивать, что дать приют сыновьям своего бывшего сеньора – это вероломство!

Рыцарь не отвечал, видя, что все собрание рукоплещет речам Ламбега.

– Как! – воскликнул Клодас, – вы вздумали пойти на попятный?

Тогда рыцарь выложил свой заклад, Фарьен вручил свой, и они пошли облачаться в доспехи. Но прежде чем выйти на ристалище, сенешаль велел Ламбегу не мешкая вернуться домой и увезти обоих детей в аббатство, где пребывала в монашестве их мать Элейна^[26]. Ламбег повиновался и уже был с обоими детьми на пути в Королевский монастырь, когда Фарьен сразил рыцаря-обвинителя и заколол его.

Когда он с победой выезжал с ристалища, Клодасу доложили, что детей уже нет в доме Фарьена. Он подозвал сенешаля.

– Отдайте мне сыновей короля Богора, – сказал он, – я позабочусь о них и готов поклясться на святых, что, как только они возмужают до рыцарского звания, я им отдам во владение все их наследство. И королевство Беноик в придачу: ведь мне донесли, что сын короля Бана уже умер, и я о том весьма сожалею; в мои годы пора подумать о спасении души. Я лишил престолов их отцов, поскольку те не желали быть моими вассалами; дети же, приняв от меня наследство, не откажутся мне присягнуть.

Принесли святых, и Клодас при всех баронах поклялся на мощах печься и радеть о сыновьях короля Богора и вернуть им вотчины во владение, когда они войдут в рыцарский возраст. Выслушав клятву Клодаса, Фарьен сей же миг поскакал за своим племянником. Он нагнал его, когда тот уже был в виду Королевского аббатства, и вместе с ним вернулся в Беноик, где Клодас оказал детям наилучший прием.

Однако он предпочел запереть их в одной из башен своего дворца, не разлучая их с обоими наставниками, Фарьеном и Ламбегом. «Ибо на их жизнь могут покуситься, – говорил он, – уместнее держать их под надежной охраной до того дня, когда мы посвятим их в рыцари и дадим им в надел их старинное наследие».

VII

Так оно и вышло, что Клодас, гроза всех соседей, долгое время держал в мире три королевства – Бурж, Ганн и Беноик. У него был сын пятнадцати лет отроду, на лицо миловидный, но грубый, надменный и столь дурных наклонностей, что король не спешил возвести его в рыцари, дабы не давать ему свободу, коей бы тот злоупотребил.

Клодас был более всех земных владык необуздан и мятежен, но менее всех великодушен. Он никогда не отдавал того, что мог удержать. С виду он был осанист и высок; лицом широк и темен; брови густые, глаза глубоко сидящие и широко расставленные; нос короткий и вздернутый, борода рыжая, волосы темные с рыжиной, рот широкий, зубы неровные, шея толстая. Плечами и станом он был сложен безупречно. Это было смешение дурных и добрых свойств. По причине тревожного нрава он питал недоверие к любому, кто мог сравниться с ним в могуществе; среди своих рыцарей он выискивал тех, кто победнее, чтобы у них первых спросить совета. В церковь он ходил охотно, но оттого не умножал благодеяний людям нуждающимся. Он вставал и завтракал рано поутру, в шахматы и прочие настольные игры играл довольно редко. Но он любил лесную охоту, а у реки скорее пускал сокола в полет, чем сети в намет^[27]. Будучи нетороплив в исполнении обетов, он всегда надеялся, что сумеет от них избавиться, не нарушив слова. Единственный раз в жизни он любил истинной любовью; а когда его спрашивали, почему он отрекся от нее, он говорил: «Потому что я хочу жить долго. Влюбленному сердцу вечно неймется жить, всех превосходя в доблести и каждодневно бросая вызов смерти. Но если бы тело могло угодить всему, чего взыскует сердце, я не прекратил бы любить ни на единый день моей жизни и превзошел бы все, что сказывают о лучших рыцарях».

Так говорил Клодас прилюдно, и он говорил правду: в пору своей любви он творил чудеса храбрости; его превозносили вплоть до самых отдаленных окраин. Вот уже два года он мирно правил в двух королевствах, Ганне и Беноике, когда ему вздумалось приплыть в Великую Бретань, чтобы увидеть, верно ли все то, что говорят о щедрости, доблести и учтивости короля Артура. Если бы слава эта представилась ему ложной, если бы короля Артура не окружали те неустрашимые рыцари, о коих толковал весь свет, он решился бы объявить ему войну и потребовать присяги от Великой Бретани. Он взошел на корабль, прибыл в Лондон и там прожил несколько месяцев, переодетый чужеземным наемником. Это было в пору войны Артура против короля Риона, против Агизеля Шотландского, против короля земель, лежащих за Галоном^[28]. Клодас видел, как Артур одолел вражескую силу благодаря Всевышнему и тем витязям, что стекались к нему отовсюду, прослышав о его щедрости и доблести. Язычники, Сарацины, что ни день приходили испросить крещения из любви к Артуру и на глазах у него творили чудеса храбрости. У Клодаса было довольно времени, чтобы узреть его благородную стать, его блистательный двор, всю меру его могущества. Он возвратился в Галлию вполне уверенный, что сын Утер-Пендрагона – государь, не имеющий себе равных, и что было бы столь же безумно, сколь и бесчестно пытаться обратить его в короля-вассала.

Однако вернемся теперь к Ланселоту.

VIII

Дама, принявшая на себя заботу о первых годах сына королевы Беноикской, отдала его вначале, как мы видели, под особое попечение одной из своих девиц. Он был не по летам высок и крепко сложен, а потому на четвертом году вышел из-под женского присмотра и был передан наставнику, чтобы обучиться всему, что должен знать сын короля. Поначалу ему дали в руки маленький лук и легкие стрелы^[29], которые он пускал в ближние цели. Когда рука его стала вернее, он целился в зайцев и птиц. Потом он стал ездить на низкорослой лошадке, не выходя за зримое пространство озера и всегда в обществе приятных спутников.

Он обучился настольным играм и шахматам и скоро многих превзошел в этом искусстве. Приведем теперь описание его наружности для тех, кто любит слушать рассказы о красивых детях.

В плоти его лица счастливо сочетались краски белая, смуглая и алая. Оттенок румянца разливался и угасал, не исчезая, на фоне млечной белизны, которая умеряла чересчур живое его горение и избыточный жар. У него был изящный, хорошо очерченный рот, губы свежие и полные, зубы мелкие, белые и сомкнутые, нос с малой горбинкой, глаза голубые, веселые, когда он не имел повода сердиться; ибо тогда они уподоблялись горящим углям, а кровь, казалось, вот-вот брызнет из щек; он хмурился, сопел, словно лошадь, стискивал зубы и ломал все, что было у него в руках. У него был высокий лоб прекрасной формы, брови темные и густые, волосы тонкие, светлые, от природы блестящие. С возрастом они изменили оттенок и стали рыжеватыми, сохранив блеск и курчавость. Руки его были длинны и жилисты, кисти белы, как у дамы, хотя пальцы не столь истончены и более мясисты. Не бывало еще стана, лучше сложенного, ног, крепче и лучше слепленных. А что сказать о его шее, грациозно несомой на широких плечах? Быть может, только грудь была чуть шире и объемнее, чем можно бы желать для совершенства целого. Что ж, это было единственное, в чем нашли бы его упрекнуть, справедливо или нет. Многие люди, отдавая должное его несравненной красоте, говорили, что она была бы полнее, когда бы верх его тела был не столь обилен. Но достопочтенная королева Гвиневра, чье мнение об этом спрашивали впоследствии, говорила, что Бог, должно быть, указал госпоже Природе снять мерку груди по широте его сердца; ибо при обычной соразмерности оное сердце неизбежно погибло бы. Она добавляла: «Бу_{дь я} самим Всевышним, я бы не могла ничего ни прибавить, ни убавить в Ланселоте».

Он славно пел, когда ему хотелось, но такая охота приходила ему редко, поскольку он был по натуре серьезен и спокоен. Однако если находился верный повод для веселья, никто не мог сравниться с ним в живых, игривых, забавных речениях. Не думая вовсе о том, чтобы набить себе цену и хвалиться своими доблестями, он говорил без тени сомнения, что тело его, наверное, сможет дать ему все, что востребует сильный дух. И вера эта позволила ему совершить те великие деяния, о которых у нас речь впереди. Правда, некоторые люди, слыша от него такие слова, склонны были обвинять его в гордыне и дерзости. Но нет: все дело в том, что он лучше кого бы то ни было знал силу своих рук и мощь своей воли.

Не только за телесную красоту он был достоин награды; обычно вы не нашли бы в целом свете дитя милее и добросердечнее, хотя подлецы полагали, что он обойдет в подлости любого. Щедрость его не знала границ: он отдавал гораздо охотнее, чем получал. Обходительный и ласковый с добрыми людьми, он выказывал природную склонность ко всем, кого не имел особых причин презирать. Он умел разбираться в людях и вещах; у него был верный глаз, и это здравомыслие заставляло его держаться однажды предпринятого, что бы ему ни говорили, пытаясь отвратить его от этого.

Как-то раз на охоте он погнался за косулей; вскоре он опередил своих спутников. Наставник хотел его догнать, но конь его, терзаемый шпорами, внезапно скинул его на землю. Ланселот между тем рыскал по лесу, настиг косулю и пронзил ее стрелой у въезда на мощеную дорогу. Затем он спешился, уложил добычу в тюк и снова сел верхом, держа у передней луки седла гончую, наведшую его на след. Когда он возвращался к своим спутникам, ему повстречался пеший ратник, ведший в поводу коня^[30], полумертвого от усталости. Это был юнец с едва пробившейся бородой: блио перетянуто поясом, капюшон откинут на плечи, шпоры покраснели от конской крови. Смутясь оттого, что его застали в столь плачевном виде, юноша опустил голову, проходя мимо отрока.

– Кто вы, – спросил Ланселот, – и куда направляетесь?

– Любезный господин, – ответил незнакомец, – да приумножит Бог вашу честь и славу! Я несчастный человек, а буду и того несчастнее, если Богу не наскучит испытывать меня. Однако по отцу и матери я родовит; но от этого мне только горше: ведь простолюдин терпит, не будучи несчастным, по своей привычке терпеть.

Ланселот проникся состраданием.

– Как! – воскликнул он, – вы человек благородный, и вы сетуете на злую долю! Если это не потеря друга или несмываемый позор, пристало ли сердцу мужчины так сокрушаться?

По таким речам юнец уразумел, что дитя это знатного рода.

– Сир, – ответил он, – я не плачу об утраченном добре или нанесенном бесчестии; но меня призвали ко двору короля Клодаса, где я должен сразиться с изменником, который из-за женской интриги застиг у себя в постели и убил без вызова доблестного рыцаря из моей родни. Вчера вечером я выехал из дома вместе со многими друзьями; изменник этот выследил меня в лесу, где мне предстояло проезжать; вооруженные люди вышли из засады, напали на нас врасплох и ранили моего коня, которому все же достало сил вынести меня из этой западни. Один встречный, добрый человек, отдал мне этого; но я его так усердно пришпоривал, чтобы вовремя успеть, что теперь он отказывается идти. Вот и выходит: я видел, как умирали мои товарищи, и не отомстил за них, а завтра меня не будет при дворе короля.

– Но если бы у вас был добрый конь, – спросил Ланселот, – вы могли бы прибыть вовремя?

– Разумеется, даже если последнюю треть пути я пройду пешком.

– Тогда не будет вам позора из-за какой-то лошади.

Он спешился и отдал юноше своего прекрасного скакуна. Утешенный и счастливый, юноша вскочил в седло и уехал, едва успев поблагодарить. А Ланселот переложил убитую косулю на круп своего нового коня и побрел за ним пешком, ведя гончую на поводке.

Он прошел совсем немного, когда встретил вавассера на рысистом коне, с хлыстом в руке и двумя борзыми на смычке. Это был человек уже на склоне лет, и Ланселот поспешил его приветствовать.

– Бог вам в помощь и возмужание, любезный господин! – ответил вавассер. – Чей вы?

– Из местных.

– Дитя мое, вы столь же прекрасны, сколь и хорошо воспитаны. Не скажете ли, откуда вы идете?

– С охоты, как видите; если пожелаете, я поделюсь с вами добычей; думаю, ей не нашлось бы лучшего применения.

– Милое, славное дитя, благодарю от души! Подарок, сделанный столь добросердечно, отвергать не следует. К тому же этот дар придется очень кстати: сегодня я выдал замуж свою дочь и вышел на охоту в надежде принести угощение собравшимся на свадьбу; но возвращаюсь, ничего не добыв.

Тут вавассер спешился, отвязал косулю и спросил у отрока, которую часть он намерен ему дать.

– Сир, – сказал Ланселот, – разве вы не рыцарь? Забирайте косулю целиком, ей не найти места лучше, чем на девичьей свадьбе.

Вавассер был очарован столь великодушными словами.

– Ах, милое дитя, не поехать ли вам со мной? Неужели вы не дадите мне случая отблагодарить вас за такую любезность?

– Мои спутники, – отвечал Ланселот, – уже беспокоятся теперь, что со мною стало. Оставайтесь с Богом!

И он отъехал от вавассера, который, провожая его взором, все пытался угадать, кого напоминают ему черты юного охотника.

– О! Да, – вдруг сказал он себе, – на короля Бана, вот на кого он похож!

И, повернув обратно, он вскоре нагнал Ланселота, которого едва тянул его бедный рысак.

– Милое дитя, – обратился он к нему, – извольте сказать мне, кто вы такой: вы мне напомнили одного благородного человека, прежнего моего сеньора.

– Кто был этот человек?

– Это был король Бан Беноикский, и край этот зависел от его земель. У него их отняли, а его юного сына лишили наследства.

– И кто же его лишил?

– Соседний король по имени Клодас из Пустынной земли. О! Если вы сын короля Бана, ради Бога, не скрывайте этого от меня. Во мне вы найдете вернейшего слугу, рыцаря, всей душою жаждущего вас охранять.

– Сир, – сказал Ланселот, – я вовсе не сын короля; однако бывает нередко, что меня так зовут, и мне приятно, что вы мне это напомнили.

Вавассер продолжал:

– Дитя, кем бы вы ни были, вы, несомненно, из знатного рода. Взгляните на этих двух борзых, лучше них нет в целом свете. Возьмите одну, я вас прошу.

Ланселот сказал, глядя на борзых:

– Буду только рад и благодарю вас за это; но дайте мне самую лучшую.

Вавассер улыбнулся и вложил ему в руку цепочку от борзой.

Немного погодя отрок догнал своего наставника и троих спутников; они удивились, увидев его на тощей кляче, с двумя собаками на поводках, с луком на шее и колчаном у пояса.

– Это не ваша лошадь, – воскликнул наставник, – а куда делась ваша?

– Я ее отдал.

– А эта, где вы ее взяли?

– Мне ее отдали.

– Ничему этому я не верю; ради вашего долга перед госпожой, скажите, что вы наделали?

Ни за что на свете не желая преступить долг, Ланселот поведал об обмене лошадьми, о встрече с рыцарем и о подаренной косуле.

– Как же вы могли, – сурово промолвил наставник, – отдать доброго скакуна, когда он не ваш, и добычу из лесов моей госпожи?

– Не сердитесь, учитель; эта борзая стоит двух добрых скакунов.

– Вот вам святой крест! Вы поступили глупо, и чтобы отбить у вас охоту еще раз…

Он не докончил, но замахнулся рукой и тяжко обрушил ее на дитя, сбив его с коня. Ланселот поднялся, не издав ни крика, не проронив ни жалобы.

– И все-таки эта борзая, – повторил он, – мне дороже двух таких скакунов.

Наставник, еще пуще разозлясь, схватил один из тех гибких прутьев, что называют еще розгами, и стал им хлестать по бокам бедную борзую, а та отвечала протяжным воем. Ланселот стерпел от своего учителя пощечину, но когда увидел, что бьют его собаку, он пришел в дикую ярость и, ринувшись на наставника, так ударил его древком лука, что оголился череп, и оттуда брызнула кровь. Лук переломился; он подобрал его обломки, вернулся к наставнику и вдобавок отходил его по рукам и плечам. Напрасно трое спутников пытались его удержать: он обернулся к ним, вынул из колчана три стрелы и угрожал пронзить их насквозь, если они посмеют подойти. Они сочли за благо отступить; тогда, сев на одну из их лошадей, он поднял борзую, усадил ее впереди себя, а свою гончую позади, и так они доехали до края пустоши, где паслось стадо ланей. Первым его движением было поднять руку и взяться за лук; но, не найдя его, он воскликнул:

– А! Будь проклят этот мэтр! Не дал мне подстрелить одну из этих ланей!

И, все еще жалея, что упустил столь прекрасный случай, он добрался до озера, въехал в ворота, сошел с коня, приветствовал свою госпожу и с гордостью показал ей прекрасную борзую, которую он привел. Но наставник, истекающий кровью, уже донес ей свою жалобу.

– Королевич, – сказала дама, пытаясь казаться разгневанной, – как вы посмели так оскорбить наставника, заботам которого я вверила вас?

– Госпожа, – ответил Ланселот, – он пренебрег своей службой, ведь он вздумал упрекать меня за доброе дело. Я стерпел, когда он ударил меня, но я не мог видеть, как он бьет мою чудную борзую. Наставник этот учинил и еще кое-что: он не дал мне убить прекрасную лань, которую я бы с превеликой радостью вам принес.

Дама слушала все это с тайным удовольствием; но тут она увидела, что он выходит, метнув на наставника угрожающий взгляд, и призвала его обратно:

– Как вы могли отдать коня и дичь, когда они не ваши? Как у вас не дрогнула рука избить наставника, которому вы должны во всем повиноваться?

– Госпожа, я сознаю: пока я у вас под опекой, мне придется многое брать на себя. Но если Богу будет угодно, то, может быть, я однажды вновь обрету свободу. Чую я, что сердцу мужчины тяжело долго пребывать под чужой опекой: иногда он должен поступаться тем, что сделало бы ему честь. Я не желаю больше иметь наставника; наставника, я говорю, а не сеньора или госпожу. Но горе тому королевичу, который, по доброй воле отдавая свое, не может отдать чужое!

– Как! – воскликнула дама, – вы думаете, я говорила правду, называя вас королевичем?

– Да, госпожа, я сын короля и хочу, чтобы меня таковым почитали.

– Дитя мое, кто вам сказал, что вы сын короля, тот явно заблуждался.

– Весьма сожалею, ибо в душе я чувствую, что вполне достоин быть им.

Он ушел опечаленный; дама снова призвала его и, отведя в сторонку, поцеловала его в глаза и рот с материнской нежностью.

– Успокойтесь, сынок, – сказала она, – я разрешаю вам впредь раздаривать коней, добычу, все, что вам вздумается. Будь вам сорок лет, а не двенадцать, вы и тогда были бы достойны похвал за то, что щедро отдавали все, что имели. Отныне будьте самому себе сеньором и наставником: вы умеете выбирать между добром и злом. Если вы и не сын короля, то, по меньшей мере, у вас королевское сердце.

Здесь рассказ ненадолго покидает Ланселота, чтобы вернуться к его матери-королеве и к королеве Ганнской, его тете, пребывающим в печали и смирении в Королевском монастыре.