Самым крупным произведением Сенеки за это время считаются его “Моральные письма к Луцилию”. Письма эти – действительно результат живого обмена мыслей с другом путем переписки, а не только особая литературная форма сочинения. В этом убеждают находящиеся в них ответы на вопросы, возбуждаемые Луцилием, местами попадаются упреки в промедлении с ответом или оправдания в собственной медленности, порой рассказываются мелкие домашние происшествия, упоминается о поездках Сенеки по виллам или по городам. Но что весьма замечательно, содержание писем всегда носит отвлеченно-философский характер. Мы в наших письмах сообщаем друзьям о домашних делах, о городских слухах, передаем сплетни; ничего подобного нет в письмах Сенеки. Он писал прокуратору Сицилии, провинциалу, из Рима, почти из дворца, иногда тотчас после свидания с Нероном. И однако об императоре почти нет упоминаний, об административных новостях и слухах нигде не упоминается ни словом. Сенека всей душою ушел в философию. Все остальные дела казались ему скучной обязанностью, излишним бременем в жизни. Он разочаровался в своей политической деятельности: в конце его придворной жизни ему приходилось поступать часто не только против желания, но и против совести. С этого времени истинное свое назначение он видел в философии. Аннею Серену, упрекавшему Сенеку за охлаждение к государственным делам, Сенека писал: “Эпикур учит, что мудрец может заниматься общественными делами, если этого требует их важность; Зенон же находит, что мудрец должен ими заниматься, если только не будет к тому особо важных препятствий; но и Зенон, и Хризипп гораздо более оказали услуг человечеству, живя в стороне от дел, чем если бы они занимались военным делом или управлением государством”. Во многих письмах к Луцилию Сенека доказывает, что занятия философией должно ставить выше всего, а в одном из них заявляет, что теперь он занят самым важным делом: он занимается делами всего потомства, сохраняя для него идеалы нравственной философии.

Мотивами писем к Луцилию служили вычитанные у других писателей, преимущественно эпикурейцев, мысли, случайные события в жизни самого Сенеки или его друзей. По поводу посещения театра Сенека рассуждает о вреде толпы для философа; пожар Лиона послужил поводом к рассуждению о том, что следует быть готовым к превратностям судьбы; посещение виллы, пришедшей в ветхость, – к рассуждению о преимуществах старости; праздник сатурналий – к проповеди умеренности и бедности и т. п. Сенека, как никто, умел философствовать по поводу какого-либо случая; недаром Квинтилиан замечал, что в философских сочинениях Сенеки слышится порой оратор. Форма сочинений Сенеки и особенно его писем в высшей степени изящна и проста. Сравнения его всегда необыкновенно метки, порою остроумны, порою поэтичны. Язык сжатый, образный и до того переполнен глубокомысленными афоризмами, что читать сочинения Сенеки сразу в большом количестве весьма утомительно. Его сочинения вызывают такой наплыв мыслей, что их нельзя читать бегло, но необходимо перечитывать по несколько раз. Это уменье так сжато и так метко выражать свои мысли особенно драгоценно в нравственной философии, где, если не выводится общей системы нравственности из основных положений, чего и нет у Сенеки, необходимо именно уменье высказать практически нравственную мысль, смутно чувствующуюся каждым, в такой форме, чтобы она сейчас же нашла отзвук в сердце читателя.

Как философ Сенека принадлежит к стоической школе, но мягкость его собственного характера и долгое изучение эпикурейцев смягчили крайности этой школы. И трудно сказать, что больше пленяет в философии Сенеки: возвышенность и даже некоторая суровость его идеалов, или гуманность и теплота при разборе человеческих чувств.

Как стоик Сенека бичует порок и призывает читателя к твердости, самообладанию и презрению к жизни. Но он не гонит живого чувства дружбы и любви и не находит слезы и сокрушения после утраты любимого человека – что он считает величайшим бедствием жизни – постыдною слабостью, лишь бы эти слезы были искренни и умеренны. Сенека проповедует бедность, но он не против богатства, лишь бы любостяжание не являлось душевною язвой, разъедающей нравственность, а отсутствие богатства не заставляло страдать до забвения высших интересов.

Как римлянин Сенека ценил храбрость и военную доблесть, но как философ он был миролюбив, и военное честолюбие Александра Македонского вызывает его строгие порицания.

Переписка Сенеки с Луцилием началась с 60 года и длилась до конца жизни философа (65 г.). Сперва переписка была оживленной, и, пока Сенека изучал Эпикура, он успел написать своему другу и ученику около тридцати писем. Эти первые письма короче последующих; каждое из них заключается афоризмом, вычитанным у какого-либо из философов-эпикурейцев, но по духу достойным назваться общефилософским. Эти афоризмы Сенека называет “ежедневными подарками” Луцилию и шутит, говоря, что он избаловал своего корреспондента, так что к нему нельзя являться иначе, как с подарком. Последующие письма длиннее, отвлеченнее и носят характер небольших философских этюдов. В самых последних письмах начинают слышаться разочарование, усталость и пессимизм, доходящие в сто третьем и сто пятом письмах (всего их было 124) до столь резких тонов мизантропии, что им мог бы позавидовать сам Шопенгауэр.

Что касается содержания писем к Луцилию, то это целый курс нравственной философии. Особенно подробно разработаны те ее вопросы, которые считаются наиболее важными у стоиков. Так, в письмах много говорится о бедности, о свободе воли, о борьбе с превратностями судьбы, о бессмертии души, о дружбе, но всего подробнее и всего больше говорится о смерти, о том, как следует встречать собственную смерть и как относиться к смерти близких людей.

Эти страницы писем к Луцилию тем более драгоценны, что впоследствии философ собственною смертью доказал, что его проповедь была не пустыми словами, но искренним убеждением сердца, сознательно проведенным в жизнь. Сенека является настоящим учителем смерти.

Мы приведем здесь главнейшие мысли Сенеки о смерти как для того, чтобы познакомить читателя с искусством философа выражать свою мысль в сжатых, но законченных афоризмах, так и потому, что звучащий в этих мыслях пессимизм есть конечный результат всех впечатлений, вынесенных им из его долгой, разнообразной и блестящей жизни.

В смерти нет страдания, – учит философ. “Причина страха смерти кроется не в самой смерти, но в умирающем. В смерти нет более тягостного, чем после смерти. Но ведь так же безумно бояться того, чего не испытаешь, как и того, чего не почувствуешь. А разве можно чувствовать то, через что совсем перестанешь чувствовать?” (письмо 30). “Приходит смерть: ее можно бы бояться, если бы она осталась с тобою. Но она неизбежно или не наступит, или свершится” (письмо 4). “В смерти нет страдания: ведь необходимо, чтобы был субъект, испытывающий его” (письмо 36).

Смерть не должна быть страшна, потому что мы уже знаем ее: “Уже потому что ты родился, ты должен умереть” (письмо 4). “Мы испытывали смерть до нашего рождения: ведь смерть – это небытие; каково оно, мы уже знаем. После нас будет то же, что было до нас. Если в смерти есть какая-либо мука, очевидно, она была уже и раньше, чем мы явились на свет. Но тогда мы не чувствовали никаких страданий. Скажу так: не нелепо ли думать, что светильнику хуже после того, как его погасят, чем до того, как его зажгут. Мы тоже загораемся и гаснем. В этот промежуток времени мы испытываем некоторое страдание. Вне его по обе стороны должен быть полный покой. Вся ошибка в том, что мы думаем, будто смерть только последует за жизнью, тогда как она и предшествовала ей” (письмо 54).

Смерть неизбежна, а потому мы не должны ее бояться: “Мы боимся не смерти, но мысли о смерти, потому-то от смерти мы всегда одинаково далеки. Итак, если смерти бояться, ее следует бояться постоянно; ибо какой же час изъят от ее власти?” (письмо 30). “Часто мы должны умереть, и не хотим; умираем и все-таки не хотим. Конечно, все знают, что когда-нибудь придется умереть, однако когда наступает час смерти, прячутся от нее, дрожат и плачут. Но разве не нелепо плакать о том, что не жил тысячу лет тому назад? И одинаково нелепо плакать и о том, что не будешь жить тысячу лет спустя. Ведь это одно и то же. Не было и не будет” (письмо 77). “Мы недовольны судьбой, но что справедливее: чтобы мы подчинялись законам природы или чтобы она подчинялась нам? А если так, не все ли равно, когда ты умрешь, коль ты в любом случае должен умереть. Надо заботиться не о том, чтобы долго жить, но чтобы жить достаточно” (письмо 93).

Смерть есть явление справедливое: “Неблагоразумно печалиться, во-первых, потому, что печалью ничему не поможешь; во-вторых, несправедливо жаловаться на то, что теперь случилось с одним, но ожидает и всех других; в-третьих, нелепо грустить, когда и тот, кто теперь скорбит, сам скоро последует за оплакиваемыми” (письмо 99).

Смерть не есть уничтожение, но только видоизменение: “Все кончается, ничего не гибнет. И смерть, которой мы так боимся и ненавидим, только видоизменяет жизнь, а не отнимает ее. Наступит день, когда мы снова выйдем на свет, и как знать, быть может, многие не захотели бы этого, если бы не забыли о прежней жизни!” (письмо 36).

Смерть есть избавление от жизненных невзгод: “Безразлично, когда умереть – рано или поздно. Кто живет – во власти судьбы; кто не боится смерти, – избежал ее власти” (письмо 70). “Так близка свобода, и все-таки есть рабы! Знай, что если ты не хочешь, ты должен будешь умереть. Так сделай своим то, что в чужой власти” (письмо 77). “Величайшее благо жизни в том, что есть смерть. Важно жить хорошо, а не долго. Часто даже все благо в том, чтобы не долго жить (письмо 101). “Кто умер, не чувствует страданий” (письмо 99). “Если обращать внимание на горести, то жизнь долга даже для отрока; если же на скоротечность, – она коротка и для старца”. “Кто рано кончил путь жизни – счастлив, ибо жизнь не есть благо или зло сама по себе, но только арена для блага и зла” (письмо 99).