Блуждающая реальность

Материалы к биографии Филипа К. Дика
(1972)

В 1969 году Пол Уильямс писал о Филипе К. Дике: «Вот что я вам скажу… Филип К. Дик повлияет на сознание нашего столетия больше, чем Уильям Фолкнер, Норман Мейлер или Курт Воннегут». Автор тридцати одного романа и почти сотни рассказов, издающийся с 1951 года, в 1963 году он получил премию «Хьюго» за лучший научно-фантастический роман года «Человек в Высоком замке» (1962). Дик известен по всему миру, особенно в интеллектуальных кругах: например, во Франции издано больше его романов, чем у какого-нибудь другого писателя-фантаста. Первым научно-фантастическим романом США, переведенным в Польше, станет его недавняя книга «Убик», вышедшая в издательстве Doubleday, которую Патрис Дювик из Editions OPTA в Париже (лауреат премии «Издатель года» на Уорлдконе^[28], прошедшем в Лос-Анджелесе в 1972 году) назвал «одной из важнейших когда-либо изданных книг». В феврале 1972 года Дик присутствовал в качестве почетного гостя на втором Научно-фантастическом конвенте в Ванкувере и выступал с лекцией в университете Британской Колумбии. Самые известные его романы – «Мечтают ли андроиды об электроовцах?», «Лабиринт смерти», «Мы вас построим», «Сдвиг во времени по-марсиански», «Доктор Бладмани», «Три стигмата Палмера Элдрича», «Убик» и «Человек в Высоком замке». Некоторые его лучшие рассказы опубликованы в сборнике в мягкой обложке «Сохраняющая машина». Филип К. Дик, родившийся в 1928 году в Чикаго, большую часть жизни прожил в области залива Сан-Франциско, учился в Калифорнийском университете в Беркли. В конце пятидесятых годов жил в Пойнт-Рейес-Стейшн в округе Марин, а в начале шестидесятых в Сан-Рафаэле. Теперь он осел в районе Лос-Анджелесса, здесь читает лекции и пишет. Его ранние романы повествуют об антиутопических обществах будущего; в поздних он становится первопроходцем «внутреннего пространства» вселенной множества реальностей, представляемой как галлюцинаторная наркотическая травма. Его рассказ «Вера отцов наших» в потрясающей антологии Харлана Эллисона «Опасные видения» был номинирован на премию «Хьюго» и назван одним из самых «опасных видений» в сборнике. Недавно он закончил для Doubleday новый крупноформатный роман, озаглавленный «Пролейтесь, слезы», а в настоящее время работает над научной фантастикой иного рода: проекцией сознания одной девушки на вселенную, в которой свойства ее характера, образ жизни и ценности образуют уже не социологические характеристики, а целую новую реальность. Рабочее название романа «Kathy – Jamis – Linda», и этот проект грозит занять Дика до конца его жизни. В нем писатель стремится противопоставить истинного человека тому, что называет «андроидом», рефлекторному механизму, выдающему себя за живое существо.

Материалы к биографии Филипа К. Дика
(1973)

Профессиональный автор научной фантастики с 1951 года, создатель почти двухсот рассказов и тридцати пяти опубликованных романов. В 1963 году его «Человек в Высоком замке» получил премию «Хьюго» как лучший научно-фантастический роман года. Фил Дик родился 16 декабря 1928 года в Чикаго, но большую часть жизни прожил в Калифорнии. Учился в Калифорнийском университете в Беркли, был исключен за антивоенные убеждения. Его величайшая страсть – музыка: песни классических немецких композиторов, Вагнер. Специализировался на немецкой литературе и очень любит Шиллера, Гете, Юнгера, Брехта. Одно время вел на радио передачу о классической музыке и работал в магазине грампластинок. Женат, трое детей и кот по имени Фред. В Канаде ознакомился с реабилитацией наркоманов и теперь работает над большим романом о трагедиях людей, чью жизнь разрушили наркотики. Дик солидаризируется с возмущением и протестами молодежи против старого истеблишмента; в лекциях, читаемых как в университетах США и Канады, так и по радио, а также в статьях, публикуемых по всему миру, он поддерживает восстание молодых людей против старых порядков. Но его радикализм выходит за пределы политики: речь идет о целостном мировоззрении, которое все более выражается в его работах. Чаще всего он стремится выразить в своих книгах бунт против угнетения свободного человеческого духа, в чем бы оно ни выражалось – против любой тирании, будь то тирания наркотиков, полицейского государства или манипулятивных психологических техник. Его герой – обычный гражданин, не имеющий ни политической, ни экономической власти; и в этом герое Дик видит надежду на будущее.

Мемуары на обороте счета от ветеринара
(1976)

Чу! В ветвях зашелестело!..

Николас Брэди (1692)

Когда я познакомился с Теодором Старджоном, автором «Больше, чем люди», этот славный парень сразу мне брякнул: «Что у нас за мир, если в нем такие люди, как Тони Бучер^[29], умирают от рака?» С тех пор как умер Тони, я и сам задаюсь тем же вопросом. Впрочем, ответа Тед Старджон от меня не ждал. Просто хотел сразу показать, с кем я имею дело. Я обнаружил, что могу поступать так же – спрашивая об этом, показывать, что я за человек. Этот вопрос говорит о том, как я любил и ценил одного из самых добрых людей на свете. Да, Тони был добрейшая душа; однако, когда ему случалось бывать в компании, у него пот на лбу выступал от страха. Никто никогда об этом не писал, но это правда. Он все время боялся. Однажды сам мне об этом рассказал, и очень красноречиво. Он любил людей, но, помню, однажды я встретил его в электричке, он ехал в оперу – и боялся. Он был музыкальным критиком, писал обзоры для The New York Times, еще редактировал журнал и сам писал романы и рассказы. Но умирал от страха, когда приходилось выходить из дома.

Тони любил жизнь, и жизнь его пугала. Многие, как он, робеют именно потому, что слишком любят. Им кажется: все, что они любят, вот-вот рассыплется. С Тони так и произошло. Он не дожил до старости. И чего боялся, спрашивается? Каждую неделю носил на радио KPFA свои старые грампластинки на 78 оборотов для программы «Золотые голоса», завернув их в полотенце, чтобы не разбить. Однажды я решил отдать Тони все свои редкие оперные записи – просто отдать, в подарок, потому что его люблю. Позвонил ему и сказал: «У меня есть Тиана Лемниц и Герхард Хюш». «Они мои кумиры!» – робко ответил Тони. Он был католиком, единственным среди нас, а для католика это сильное заявление. Но отдать пластинки я так и не успел – Тони умер. Помню, он тогда пожаловался: «Едва встаю, уже чувствую, что устал. Работать стало тяжело. Может, я заболел?» Я ответил, что и со мной такое бывает. Это было восемь лет назад. Тони пошел к доктору, а тот сказал, что он, должно быть, просто ударился и ушиб себе бок, и наложил повязку. Ох, попадись мне этот доктор! Все, кому Тони рассказывал о своей беде, давали ему плохие советы.

Мы с ним играли в покер. Тони любил покер, оперу, научную фантастику и детективные рассказы. Вел писательские курсы для своих. В то время он был уже знаменит, редактировал журнал Fantasy and Science Fiction и за одно занятие брал плату в один доллар. За доллар читал целиком твою рукопись. Объяснял, насколько все хреново, – и ты шел домой и начинал писать гораздо лучше. До сих пор не понимаю, как он это проделывал. Обычно считается, что разгромная критика для молодых авторов убийственна. «Может быть, – сказал однажды другой его ученик, Рон Гуларт^[30], – это потому, что он читает твою книгу так, словно она написана по-латыни».

Тони научил меня писать – и Тони первым меня издал. Никто не понимал этот мой рассказ, даже уже напечатанный, только он понял. И теперь, двадцать два года спустя, он переиздан в учебнике по научной фантастике для колледжей, выпущенном Ginn and Company. В нем всего где-то пятнадцать сотен слов – история совсем коротенькая. После самого рассказа Ginn and Company приводят мою импровизированную дискуссию о нем со старшеклассниками. Все ребята поняли, о чем это. Рассказ о собаке, о том, как пес видит мусорщиков, крадущих драгоценную еду, которую его хозяева каждый день складывают на хранение в мусорный бак у ворот; наконец тяжелый металлический бак наполняется – и в этот миг, когда урожай созрел и готов к жатве, вдруг являются они. Рууги. Пес пытается предупредить хозяев – но рууги всегда приходят рано утром, когда лай только раздражает людей. Кончается все тем, что люди решают избавиться от пса, вечным лаем мешающего им спать, – и тут пес слышит, как один из руугов-мусорщиков говорит: «Ну вот, скоро и хозяев заберем!» Для меня осталось непостижимым, почему никто, кроме Тони Бучера, не понял эту историю (я отослал ему рассказ в 1951 году). Может быть, в то время никто не разделял мой взгляд на мусорщиков, а в 1971 году, когда я обсуждал рассказ со старшеклассниками, времена изменились. Помню, в 1952 году одна дама, составительница антологий^[31], заметила мне с возмущением: «Но ведь мусорщики не едят людей!» Я, право, не знал, что ответить. Нечто приходит, уносит и пожирает мирно спящих – тех, кто тебе дорог. Как Тони… что-то же пришло за ним. Может быть, этот пес, рычавший: «РУУГ! РУУГ!» – пытался предупредить его и меня. Я его услышал и сбежал (сбежал ли? – время покажет), а Тони остался на посту. Видите ли, когда так боишься мира (или, если хотите, руугов), оставаться на посту требует особого мужества, о котором никогда не напишут писатели, потому что:

1) не знают как;

2) прежде всего просто не заметят – может быть, кроме Теда Старджона: он заметил, хоть сам не знал страха, потому что умел любить. Да, должно быть, он понимал, как Тони боялся. А страх притягивает руугов… Это так чертовски симметрично, не так ли?

Однако Тони жив. Об этом я узнал в прошлом году^[32]. Мой кот стал вести себя странно: постоянно следил за чем-то у меня за спиной, да и вообще переменился. Это случилось после того, как он сбежал, а потом вернулся, грязный, взъерошенный, чем-то напуганный так, что от страха гадил на ковер: мы отнесли его к ветеринару, тот его успокоил и вылечил. После этого у Пинки появилось то, что я бы назвал духовностью. Для начала он перестал есть мясо. Трясся всякий раз, как мы пытались накормить его мясом. Пять месяцев он пропадал Бог знает где, видел Бог знает что – хотел бы я знать, что! Он переменился, это точно. Ни разу после возвращения никого не оцарапал и не укусил, даже ветеринара. Пинки все время был напуган; однажды я захлопнул у него перед носом дверцу холодильника – он заметался в ужасе, натыкаясь на стены в отчаянной попытке сбежать, и развил скорость, уникальную для нежного пушистого создания, прежде часами сидевшего тихо и с бараньей кротостью смотревшего перед собой. У Пинки были проблемы с дыханием из-за густой шерсти и так называемых безоаров. Тони жестоко страдал от астмы, спасал его холодный воздух. И вот теперь, когда Пинки становилось трудно дышать, он усаживался перед дверью и припадал к полу так, чтобы его обдувал сквозняк из-под двери. Не буду мучить читателя аналогиями: Пинки внезапно умер от рака. Ему было всего три года – для кота очень мало. Ничего такого мы не ожидали. Ветеринар ошибся с диагнозом, пообещал нам, что это скоро пройдет.

Я не понимал, что Пинки был Тони Бучером, посланным любящей вселенной, чтобы нас утешить, пока не увидел сон про Тигра Тони, персонажа с коробок хлопьев «Шугар фростед флэйкс». Во сне я стоял на одном конце залитой солнцем лесной поляны, а с другого конца ко мне медленно, наслаждаясь каждым движением, шел огромный тигр. Я знал, что мы снова вместе, Тигр Тони и я, и радости моей не было предела. Проснувшись, я пытался вспомнить, кто из общих знакомых называл Тони «Тигром». После смерти Пинки у меня были и другие странные видения. Мне приснилась «миссис Донлеви», невероятно высокая – я видел только ее ступни и лодыжки; она принесла мне молоко в блюдечке на заднее крыльцо, а сразу за крыльцом простирался пустырь, где можно бродить на воле вечно. Я понял, что это Елисейские поля, в которые верили древние греки, – как раз мне по размеру. А в тот день, когда Пинки умер в ветклинике, вечером я стоял в ванной и вдруг почувствовал, как жена кладет мне руку на плечо, чтобы утешить. Прикосновение было совершенно отчетливое, но, обернувшись, я никого не увидел. А еще снился такой сон: я слушаю грамзапись «Дона Паскуале», одновременно смотрю нотную запись и вдруг слышу в финале нечто новое – а за последней страницей нот нахожу пять веревочек, переплетенных, словно «колыбель для кошки», и образующих нотный стан. Это был последний привет от Пинки, которым стал Тони Бучер: во сне я слушал редкую запись на 78 оборотов из коллекции Тони – одну из его любимых.

Тони, или Пинки, – вряд ли важно, как его называть, – всю жизнь был хреновым охотником. Однажды поймал суслика и побежал по лестнице в квартиру, держа его в зубах. Положил в миску, куда ему обычно насыпали еду, чтобы пообедать как полагается – и суслик, разумеется, тут же вскочил и убежал. Тони знал, что у каждой вещи есть свое место, был помешан на аккуратности. Его огромные коллекции книг и пластинок выглядели именно так: особое место для каждого предмета, и каждый там, где ему положено быть. Может, ему стоило быть терпимее к хаосу? Кстати, суслика он потом догнал и съел целиком, только челюсти оставил.

Тони – или Пинки – стал моим наставником: научил меня писать, а в 1972-м или 1973-м, когда я болел, ни на шаг не отходил от моей кровати. Тесса, моя жена, пустила его ко мне; я лежал с воспалением легких, нуждался в помощи, а денег на врачей у нас не было. (Очевидно, мне с этим повезло: врач сказал бы, что я просто ушиб себе бок.) Когда становилось совсем нехорошо, Пинки ложился на меня – и вскоре до меня дошло: он пытается понять, где болит. Скоро выяснил: болит что-то одно и где-то в середине тела. Пинки очень старался, и я выздоровел – а он нет. Пинки, мой друг.

Большинство котов боятся еженедельного лязга мусорной машины, но не таков был Пинки – он ее презирал. Правда, забивался под кровать, зато оттуда свирепо сверкал глазами. Зыркал и ждал, когда эти ублюдки свалят.

За четыре ночи до внезапной смерти Пинки, когда мы еще не знали, что у него рак (я начал было говорить: «До того как он пошел к врачу и услышал про ушибленный бок»), мы с ним и с Тессой, как обычно, вместе разлеглись на большой кровати, и вдруг я увидел, как комнату заливает ровный бледный свет. Я подумал: ангел смерти пришел за мной – и принялся молиться по-латыни: Tremens factus sum ego, et timeo^[33]. Тесса терпела, а Пинки сидел бесстрастно, подобрав под себя лапы. Я знал, что прятаться некуда – не под кровать же! Любой ребенок знает: от смерти не убежишь. И это чертовски страшно.

Мне не приходило в голову, что смерть могла явиться за кем-то другим – показательное отношение. Все мы казались мне раскрашенными уточками в тире. Вспомнилось арабское стихотворение XIII века: «Раз промахнется, два промахнется, на третий раз попадет», или как-то в этом роде. Все на виду, некуда бежать, негде укрыться… в конце концов я замолчал, но особенно запомнилось, как выкрикивал снова и снова: Mors stupebit et natura^[34]; мне казалось, это значит, что смерть застыла, ошеломленная. (Примерно как: «Я застыл, ошеломленный тем, что моей машины нет на месте». Застыл ошеломленный – значит просто стоишь и ничего не можешь поделать. Возможно, третье издание «Мерриама-Вебстера» слово «ошеломленный» объясняет не так, ну и черт с ним.)

Пинки не заметил бледного света; он, как обычно, дремал с открытыми глазами, мурча себе под нос. Позже той ночью, уже ближе к утру, мне приснился тревожный сон: совсем рядом раздался выстрел, оглушительный, как гром, я обернулся – и увидел на земле умирающую женщину. Я бросился за помощью, но по ошибке сел в троллейбус вместе с тремя агентами Гестапо (гестаповцы часто мне снятся). Мы ездили по кругу, и я безуспешно пытался закоротить провода у этого троллейбуса, или автобуса, или что это было – все тщетно. А гестаповцы курили, читали газеты и самодовольно переглядывались. Знали, что я у них в руках.

Короткая счастливая жизнь писателя-фантаста
(1976)

Хочу обратиться к своим друзьям и сообщить им, что:

1) все ужасы, о которых они слышали, в самом деле со мной стряслись, но

2) тем не менее я жив-здоров. В феврале у меня был сердечный приступ. Приехала «Скорая» – я в тот момент был дома один, – и все произошло точь-в-точь как в телепередаче «Неотложка». Я позвонил, они примчались через две минуты, примотали ко мне кучу датчиков и мониторов и повезли в «интенсивную сердечно-сосудистую терапию» окружной больницы. Я болтался между жизнью и смертью, рассказывал анекдоты и флиртовал с медсестричкой по имени Бет, которая всегда ходит в розовом.

Пишу я все это вот к чему: я вполне оправился и прекрасно себя чувствовал, пока не увидел счет на две тысячи баксов. И тут понял, почему меня отвезли в окружную больницу: денег у меня не было, а без оплаты вперед ни одна другая больница округа Ориндж больных не принимает. Что ж, слава Богу, нашлась хоть одна, что без лишних вопросов открывает дверь страждущим, спасает им жизнь, а счет присылает потом. Но…

Одиннадцать дней спустя, когда я вышел из больницы, в кармане у меня было сорок центов. И все. Дома немного еды в морозилке. Совокупный доход за этот месяц – девять долларов. В марте было не лучше, а в середине апреля наступают сроки оплаты счетов. Каждый телефонный звонок – это кто-то хочет денег. Агент мой, благослови его Боже, немного мне одолжил; по этому поводу хочу рассказать то, что в тот момент не пришло мне в голову, а пришло попозже, – и, когда я это пересказал одному парню, он расхохотался и сказал, что это лучше всего из того, что он слышал, описывает положение писателя. Мой агент ждал роялти почтой из Парижа, и я каждый день звонил узнать, не прибыл ли чек – ведь большая часть этих роялти предназначалась мне. Наконец чек пришел! Агент, должно быть, заметил, что голос у меня дрожит – я ведь уже на три месяца просрочил алименты, – и добавил необычно мягко: «Знаешь, Фил, ты один из самых известных мировых авторов». Но я его почти не слышал – думал только о том, что все-таки не попаду на месяц в окружную тюрьму за неуплату алиментов!

Сейчас я хочу подчеркнуть не то, что я один из самых известных мировых авторов или что так думает (или просто меня утешает) мой агент, а то, что через двадцать пять лет профессиональной работы в научной фантастике мне присылают обещания отключить воду и газ, если через три дня не поступит оплата. И я спрашиваю себя: ну и ради чего все это? Недавно читал статью Барри Молзберга^[35] в F&SF; он пишет, что готов навсегда порвать с научной фантастикой, поскольку… Да почитайте сами! Такого образцового нытья я в жизни не слыхал. Сам я ныть не собираюсь – хотя, быть может, то, что вы уже прочли, и звучит как нытье. Тем не менее я ничего не утверждаю, не жалуюсь – скорее задаюсь вопросом. Как так вышло, что я работаю без устали двадцать пять лет и постоянно сижу без денег? В следующем январе в Doubleday выходит мой новый роман («Помутнение») – и, без дураков, это пока что лучшая моя книга. В этом году выходит «Господь гнева», в соавторстве с Роджером Желязны. Rolling Stone опубликовал обо мне большую статью^[36], ее прочло множество людей – и, кажется (приготовьтесь! вот оно!), я вот-вот выйду на большую сцену. Ключевые слова: «вот-вот». Классическое ожидание Годо: помните, чем оно кончается? «Господина Годо сегодня не будет, но он точно придет завтра!» Ну хорошо, допустим, выйду я «на большую сцену» – и что? Это как-то компенсирует двадцать пять лет нервной тряски, когда, просыпаясь утром, не знаешь, не отрубили ли электричество?

Однажды в начале 1972 года прихожу я домой – а света нет, и коробка распределителя опечатана. Я достал ящик с инструментами, нашел кусачки, срезал печать и включил свет. Строго говоря, это преступление, но в электрокомпании так удивились, что ничего со мной не сделали. Заплатил я на следующий день. Хотя вообще-то за такое сажают. Я об этом упомянул, чтобы показать: страхи у меня не невротические. Кстати, дом, в котором я тогда жил, теперь принадлежит финансовой компании, у которой я брал ссуду под залог дома. Как видите, это не пустяки, мне есть чего бояться. Когда я переехал сюда, в Южную Калифорнию, начинать пришлось с нуля: ни машины, ни мебели, ни дома. Однажды встаю утром – света нет. В начале 1973-го слег с пневмонией: без телефона, чтобы вызвать врача, без денег, чтобы ему заплатить. Очень хорошо это помню, потому что, когда я лежал в кровати на животе (так легче дышалось), отворилась дверь, и в комнату вошел Смерть. Серьезно. Я его видел, как вижу вас, друзья мои. На Смерти был модный полиэстеровый пиджак, в руке портфель, и из портфеля он достал несколько простеньких головоломок, знаете, для младших школьников. Я не смог собрать ни одну, и Смерть сказал: «Тогда тебе придется пойти со мной». И я увидел – клянусь, не вру! – долгую дорогу вверх по холму, среди деревьев, ведущую к симпатичному, уютному на вид большому старому зданию вроде лечебницы. «Я отведу тебя туда, – сказал Смерть. – Проверка показала, что твой мозг полностью выжжен, и тебе нужен отдых. Там, на вершине холма, ты сможешь отдыхать вечно». Помню свою невероятную радость и облегчение! Но в этот момент в комнату вошла жена – что-то ее подтолкнуло пойти меня проверить. Я опомнился и увидел, с кем говорю. И тогда пошел на поправку.

Вы скажете: ну, это уже чушь какая-то! Верно, так и должно быть: ведь я пишу о том, что происходит в голове автора – а там, как всем известно, творится бардак, переходящий в хаос. Что же я хочу сказать? А вот что:

1) четверть века писания книг без сна и отдыха не принесли мне ни малейшей финансовой стабильности;

2) уверен, что мой новый роман «Помутнение» – лучший из всех, но все равно боюсь будущего;

3) однако не бросаю писать. Чтобы заставить меня бросить фантастику, нужно что-то посерьезнее – по одной простой причине. Я люблю писать. Сейчас работаю над вещью под названием «Напугать мертвых» – уже готово двести тысяч слов. Я не ожидаю финансовой стабильности. Не будет никакого великого прорыва, который ждет за углом. Однажды я снова попаду в больницу, дыша на ладан, но, разумеется, оттуда выберусь… и получу еще один счет на две тысячи баксов: плати или отправляйся за решетку! Иногда людьми движут иррациональные мотивы. «Почему бы вам не найти настоящую работу?» – спрашивают меня, обычно в шутку, но иногда и всерьез, а порой этот вопрос задаю себе я сам. Всегда буду в полушаге от большого прорыва – и так его и не дождусь; всегда мне будет помогать агент (думаю, нужно назвать его по имени – это Скотт Мередит, работает со мной уже двадцать четыре года, и в 1973 году, когда родился мой сын Кристофер, он прислал в подарок невероятно красивый серебряный колокольчик). Должно быть, это вечные константы вселенной; меня здесь радует то, что, как прекрасно сказал в своей нобелевской речи Фолкнер, человек не сдается, сколько бы поражений ни ждало его на пути. И среди развалин человек будет строить планы и искать выход, и голос его будет слышен.

Именно это в последнее время происходит со мной: три попадания в больницу за пару лет (плюс пневмония), месяцы на мели… однажды, чтобы заплатить за квартиру, мне пришлось упаковать и продать полные подборки Unknown и Unknown Worlds, которые со мной огонь и воду прошли…

И ВСЕ ЖЕ:

Занимаясь этим делом – научной фантастикой, – я встречаюсь лично, говорю по телефону, переписываюсь с лучшими людьми на нашем чертовом шарике. Например, со школьниками. На прошлой неделе с чернокожей девушкой из Окленда. Сегодня с парнем из Западной Германии. Вчера писал шведу, который приехал в нашу страну прежде всего чтобы меня увидеть (понимаю, звучит нескромно, но было это в 1971 году, и с тех пор мы обмениваемся письмами; это Горан Бенгтсон; вы, возможно, встречали его письма в фэнзинах). Сейчас у меня рядом с пишущей машинкой высится здоровенная неряшливая стопка листов: знаете, что это? Это одна студентка принесла мне свой диплом.

Ах да. Еще одно письмо. Обратный адрес:

ОФИС ОКРУЖНОГО ПРОКУРОРА.

Теперь вы понимаете, о чем я. Сердце пропускает такт, а затем начинает гулко биться в груди, охваченное старым-старым страхом.

«Дорогой Карл!^[37]

Должно быть, ты уже получил те пять страниц, что я написал вчера. Я решил отправить статью еще и в Германию, Уве Антону, которому уже послал несколько отрывков из «Господа гнева», нового романа, написанного вдвоем с Роджером Желязны (Антон, видишь ли, подбирает материал для сборника). Сегодня добавил к этим пяти страницам еще три, для печати только в Германии, а потом подумал: черт возьми, а почему бы и их не послать тебе? Может, захочешь их добавить к предыдущему? Объяснишь, что Фил, мол, рассчитывал только на немецких читателей… хотя вообще-то из текста это понятно. Тебе решать. Короче, вот еще три страницы к тексту без заглавия, который я тебе отправил первого мая, и смотри сам, что с ними делать. Хорошо? Я просто задним числом понял, что как-то трусливо будет отправить этот текст за границу, а здесь, в США, не печатать. Когда прочтешь, поймешь сам».

Здесь заканчивается часть, написанная для публикации в Соединенных Штатах; однако хочу добавить еще пару слов для своих немецких друзей^[38].

В течение 1974 года противники тирании Никсона, напрягая все силы, бились за его смещение с должности – лишь для того, чтобы год спустя обнаружить, что под этим верхним слоем скрывается еще большее беззаконие, еще более страшная угроза свободе: аппарат тайной полиции, действующий с 1940-х годов, незримо и беспрепятственно нарушающий законы и права американских граждан. В сущности, к большому нашему изумлению, вышло на свет и стало явным нечто очень схожее с полицейским государством из моего романа «Пролейтесь, слезы». Я припоминаю сейчас, как в пятидесятых, примерно в 1953 году, двое агентов ФБР явились ко мне и предложили шпионить за собственной женой, которая в то время училась в университете Беркли и знала там политически активных студентов. С тех пор аппарат тайной полиции только вырос.

И все же блажен был 1974 год, когда мы начали рушить то, что тогда казалось нам тиранией… а разрушив, обнаружили за ней еще большую и худшую тиранию, неподвластную нашим усилиям. Американский народ утратил волю к борьбе: она длилась слишком долго, и мы устали. Я устал. Когда полились разоблачения ЦРУ и ФБР, поначалу я им не поверил. Да и что я мог сделать? Что тут вообще можно сделать? Ведь проблема не в одном каком-нибудь злодее-президенте, а во всех президентах, начиная с Франклина Рузвельта: даже наши герои, как Кеннеди, поддерживали эту систему. Свобода одержала локальную победу в августе 1974 года, когда был смещен Никсон; но аппарат политической полиции остался на месте – и никуда не денется. По этому вопросу не проголосуешь. Сам я сдался, как, по словам наших газет, сдались большинство американцев, с чувством бессилия. Верно, согласно закону о свободе информации, я заставил ЦРУ признать, что они распечатывали и фотографировали мое письмо в Советский Союз, и получил из ФБР свое досье – по крайней мере, частично; чтобы получить остальное, пришлось бы идти в суд. Но в это время – быть может, по чистому совпадению – у меня и случился сердечный приступ. Словно сдалось и мое тело. Словно сказало: «Хватит! Все бесполезно». Так я пропустил тридцатидневный срок и теперь уже не вправе подать в суд. Может, оно и к лучшему. Наверное, мои дни борца за свободу позади: из-за возраста, из-за усталости, но прежде всего из-за открытия – наличия огромного аппарата тайной политической полиции, уже много лет существующего в нашей стране, и тех мерзостей, которые он творит (например, с доктором Кингом, которого я считаю героем).

Сам я в марте 1974-го был полностью убежден, что низложить Никсона решил лично Господь. Немногие из моих друзей верят в Бога, и еще меньше – в то, что Он когда-либо вмешивался или может вмешиваться в земные дела. Я упомянул об этом в письме к Марселю Таону из французского издательства Робера Лаффона, а он написал в статье, сопровождавшей перевод моего романа «Глаз в небе»:

On sait combien l’affaire Watergate a frappe qui a ete en butte par ailleurs a de nombreuses agressions voilees de I’administration Nixon. Comme le disait Klein a I’epoque, Dick propose que le decrochage systematique de I’ordre etabli – par la desobtissance civique par exemple – pent seul faire tehee au pouvoir. II pense par ailleurs que c’est Dieu qui un jour en a eu assez de Nixon et s’en est debarrasse – melangeant une fois de plus politique et religion.

Мы знаем, насколько серьезным ударом стал Уотергейт для тех, кто, в дополнение к этому, терпел скрытые нападения никсоновской администрации. Ссылаясь на слова Клейна, Дик предполагает, что попытки систематического подрыва позиций власти – например, при помощи гражданского неповиновения – только укрепят ее глубинную структуру. К этому он, вновь смешивая религию и политику, добавляет, что от Никсона Америку избавил лично Господь.

Я пишу об этом своим немецким друзьям, а не американским, поскольку американские друзья, как и я сам, слишком устали, чтобы продолжать борьбу или хотя бы за ней следить. Мы славно сражались и выиграли битву за отставку Никсона. Наши силы иссякли. Быть может – в это я верю всерьез, – наши силы исходили напрямую от Бога: Он вдохновлял и воодушевлял нас, Он вел нас в бой. Но что теперь? Мы, былые активисты, погрузились в многомесячное уныние. Сенатор Фрэнк Черч (благослови его Бог!) сказал по телевизору, что американские секретные службы в наше время ничем не лучше КГБ. Ой вэй!

Так что роман^[39], который я пишу сейчас, не имеет никакого отношения к политике; он посвящен мистериальным религиям I века до н. э. и их открытиям в области восстановления способностей, которыми обладал человек до грехопадения (о том, что человек когда-то владел «сверхъестественными способностями, впоследствии у нас отнятыми», писал Кальвин, и мне подумалось, что это хорошая отправная точка для романа). Политическим активизмом я больше не занимаюсь, и это теперь отразится и на книгах. Что поделаешь: старею, старею. С «нормальным» обществом я не примирился, однако я слишком слаб, слишком изможден болезнями и страхами и не готов больше заниматься ничем – разве что сводить концы с концами, изыскивать способы вовремя заплатить за воду, свет и газ. Быть может, в конце концов за мной придет не тайная полиция, а наш окружной прокурор, причем по самому что ни на есть неполитическому обвинению – в неуплате алиментов!

И все же… Надеюсь, Бог вернется и вновь нас вдохновит, когда настанет час. Втайне я жду этого дня. Долго ли еще ждать? Wenn kommst du mein Heil… Ich komme dein Teil («Когда придешь ты, мое спасение… приду и я, как часть твоя»). А пока что говорю себе: Hab̕ Mut! («Наберись мужества!»).