Ламартин не хотел или не умел разнообразить выражения дарования своего. Он несколько похож на проповедника, который раз в году, на известный случай, читал бы проповедь свою всегда на один текст. При всем даровании, при всей возможной полноте и звучности речи, при всем глубоком, искреннем чувстве, при всем изобилии красок, отсвечивающих одни и те же формы, он неминуемо должен был бы следовать всегда одному направлению и мог бы только разнообразить комментарии свои на предположенную себе тему. Ламартин другой Юнг. В нем нет воображения и творчества. Все воображение и творчество его заключаются в слоге, в искусстве соображения слов, красок и звуков. Попытки его в творениях важнейших: «Последняя песнь Чайльд-Гарольда», «Смерть Сократа» оказывают совершенный недостаток в нем драматической силы, без коей нет живого создания. В монологах нет еще драмы; а у него везде монолог одной мысли, одного чувства. Сам поэт должен быть средоточием действия великой драмы и, так сказать, утаивать, прятать присутствие свое в ней. Мы судим строго Ламартина как поэта, принадлежащего поэзии общей, а не французской в особенности. Изъятый из общего круга, он возвышается в очерке поэтов французских, во-первых, старшинством если не первобытным, то, по крайней мере, старшинством в новом поколении. Из современников он первый покорился владычеству новой музы, так сказать, музы внутренней, первый стал искать вдохновений более в глубине души, нежели в зрелище внешнего мира, так сказать, более взводить зеркало души своей на окружающий ее мир, нежели повторять в ней впечатления внешние. За исключением Андрея Шенье, который был классик не французский, но классик греческий, совершенно пластический, не довольствующийся одним подражанием списков, но созидающий формы новые по образцам древним, едва ли имели французского поэта, коего поэзия была бы целью исключительною себе самой, а не средством прикладным. Конечно, в некоторых творениях лирика Лебрёна, Жильбера, Мильвуа, коего имя, кажется, слишком забыто во Франции, Парни и, может быть, Бертена пробиваются струи чистого родника поэзии, и вообще можно сказать, что как есть химия, приложенная к искусствам, так у французов было искусство поэтическое (l'art poetique), приложенное к греческой мифологии, к римской истории, к царедворству, к терпимости, к политике, к остроумию, к общежитию, к волокитству, к либерализму и всем наукам и даже к химии. Для полноты сравнения скажем: поэзии было много, но поэзии мало. Ламартин, по крайней мере, освободил ее от необходимого товарищества и вывел с парижской мостовой, к которой она была приписана по городскому праву. Не раз уже замечено было, что Америка, Африка, Азия, куда Вольтер переносил свои драматические создания, что рощи, скалы, водопады, пустыни, природа, воспетые Сен-Ламбером и Делилем, не выдавались из ограды парнасских застав.