В ресторанной полутьме фигуры людей зашевелились активнее прежнего, в тусклом свете возникали обращенные к спорящим заинтересованные и раздраженные физиономии. Официант подбежал мелкими шажками, лавируя среди столиков и выговорил вполголоса с отточенно корректной интонацией:

– Господа, вы беспокоите наших гостей.

Мишка поднял на него взгляд – бессмысленный, поскольку думал об очень отвлеченных проблемах и совершенно забыл об окружающих его жизненных реалиях.

– Видишь, ты даже посторонним людям надоел! – надрывно крикнула обездоленная жена, на которую официант как раз и смотрел с особой пристальностью. Человек, призванный обслуживать, обязан хранить душевное спокойствие в самых отчаянных публичных положениях, но в данном случае он, заморозив на лице фальшиво доброжелательную полуулыбку, принялся в мыслях формулировать текст обращения за помощью к охраннику. Тот не любил вмешиваться в сложную ткань общественных отношений и не раз сурово карал официантов, посмевших обеспокоить его без достаточных оснований. Молча сидел часами в тесной каморке вблизи парадного входа и читал бесконечные газеты с объемными спортивными разделами, либо полностью спорту посвященные.

– Пожалуйста, потише, – настойчиво и без улыбки сказал официант, чуть наклонившись над столиком скандальных посетителей.

– Послушайте, что вы к нам пристали? – сорвался на невиновном Мишка, желавший поскорее перевернуть новую скучную страницу своей незадавшейся жизни. – Найдите какого-нибудь алкоголика и призывайте его к порядку. В конце концов, мы просто разговариваем!

– Простите, но вы разговариваете слишком громко, – повысил голос официант, игнорируя собственное участие в зреющем нарушении порядка и спокойствия.

– Вы тоже, – отрезал Мишка и спрятал лицо в ладонях, стараясь восстановить в памяти тихое и комфортное статус-кво всего лишь нескольких недель давности. Он тогда наслаждался мужским счастьем, пил его огромными глотками, утром, вечером и ночью. Жена смешно гладила его по голове и часто говорила о детях, как рассказывают о путешествиях в амазонской сельве – захлебываясь от ужаса и восторга разом. Сильфида смеялась и шлепала его по заднице, добиваясь внимания и желая знать наперед все его больные похотью измышления – она искренне считала Мишку сексуальным животным. Жене подобное сравнение в голову никогда не приходило, поскольку она почти всегда видела рядом с мужем детей – не плод чресл, но дарованное свыше чудо. Не канонизировать же его за отцовство!

– Простите, но я буду вынужден принять решительные меры, – сухо отрезал официант и удалился, внутренне кипятясь и матерясь, внешне бледный и решительный.

– Твои бредовые измышления сейчас совершенно не к месту, – продолжил Мишка свистящим шепотом. – Ты сама насочиняла мне новых преступлений и теперь хочешь за них наказать, так нельзя.

– Что я насочиняла, что? Станешь мне рассказывать, как вы там все вместе живете, в мире, благородстве и согласии?

– Неужели так трудно поверить? Ты ведь знаешь Воронцова и меня, откуда вдруг такие фантазии?

– Вот именно, я вас обоих очень хорошо знаю! Очень хорошо! Один всю жизнь прыгает из постели в постель, другой о том же всю жизнь мечтал. Добился наконец своего?

– Прекрати, я ни в чем не виноват.

– Ни в чем?

– То есть, в шведской семье я не виноват. И не только я. Вообще, нет никакой шведской семьи.

– Твое бессмысленное бормотание меня совершенно не интересует. Не вздумай являться домой и предъявлять права на детей – я тебя в суде похороню, косточек не соберешь. Мерзавец. Извращенец. Тебя вообще родительских прав лишат.

– Послушай, зачем ты так готова поверить в самое худшее? Не только для меня, но и для тебя, кстати.

– Для меня? Не вижу для себя ничего страшного в твоей нимфомании. Наоборот, все очень легко и просто объясняется – с такой болезнью тебя бы не только я, ни одна другая отдельно взятая женщина не удовлетворила бы.

– Ты все ненужно огрубляешь.

– Очень даже нужно. Я понимаю, тебе хочется заботы и терпимости – от меня. Я от тебя ничего подобного никогда не видела, хоть ты и числился мне родным мужем. Теперь проваливай на все четыре стороны и никогда больше не напоминай о своем существовании – ни мне, ни детям.

Жена стремительно вскочила, словно при виде змеи, с грохотом отодвинув стул и покачнув стол. Вино выплеснулось из наполненных до краев рюмок на скатерть и расплылось темными пятнами.

К супругам из сумерек приближался метрдотель, несущий на сосредоточенном лице застывшее выражение решимости. Он остановился, заметив изменение композиции и понадеявшись на разрешение конфликтной ситуации без дополнительного участия сотрудников ресторана.

– Знаешь, чем ты разозлил меня больше всего? – спросила вдруг жена.

– Не знаю, – буркнул Мишка, нехотя ковыряя вилкой в своей тарелке.

– Ну так знай: безразличием. Тебе плевать на меня, на сыновей, ты не стоял перед нашим подъездом сутки напролет, не просил прощения, не звонил по телефону – просто переехал к приятелю и увлекся там повальным сексом.

– У меня вообще секса не было, с того самого дня.

– Ах, бедненький! Может, забежать с тобой коротенько в какой-нибудь здешний чулан? Хватит прибедняться!

– Я не занимался сексом, а думал. Днем и ночью.

– О том, с кем бы еще переспать?

– Нет, о том как объяснить. Тебе и себе самому. Главным образом, себе.

– Что объяснить?

– Ты сама прекрасно понимаешь.

– А вот не понимаю, я ведь глупая!

– Зачем я увлекся…

– Ах, ты увлекся! Как интересно!

– Послушай, не кричи. Нас выставят отсюда раньше, чем я успею сказать.

– Тогда говори быстрее. Что ты тянешь кота за хвост?

– В общем… кажется, я додумался наконец…

– Давай-давай, что замолчал?

– Наверное, все дело в платье.

– В каком платье?

– Помнишь, год назад ты купила платье, которое мне сразу не понравилось, еще в магазине?

– Ты ненормальный? Из-за этого дурацкого платья ты мне изменил?

– Не из-за платья. Как раз из-за безразличия, которое ты мне здесь шила.

– Из-за безразличия? Потому что я купила платье, которое мне понравилось?

– Ты все упрощаешь. Вот она, например, никогда не покупала себе вещей, если я высказывался против.

– Ах, она? Какая умничка! Возможно, она – твоя рабыня, но меня уволь, пожалуйста. Уж платье я себе как-нибудь сама выберу.

– Даже если твоим подружкам оно не понравится?

– Оставь моих подружек в покое! Я ухожу. Никогда не прощу тебе этого разговора.

Бросившая мужа жена стремительно развернулась, и направилась к выходу из зала, громко цокая каблучками по полу. Метрдотель и два официанта проводили ее умиротворенными взглядами, а Мишка неподвижно сидел на своем месте, угрюмо глядя в тарелку. Он думал о себе и о сыновьях, но жена и ее многочисленные родственники в его мыслях отсутствовали, словно вовсе никогда не существовали.

Мишка ушел из коммуны на следующий день, ничего не объяснив компаньонам. Пока он собирал свои немногочисленные вещи, Воронцов бубнил вопросы, остававшиеся без ответа. Уже у дверей, с рюкзаком на плече, Мишка повернулся к приятелю:

– Я к родителям перееду. Помнишь, где они живут?

– Помню. А зачем ты переезжаешь?

– Так получилось. Может, не все еще потеряно.

– А если останешься здесь, все потеряется окончательно?

– Похоже на то. Ты не хочешь, чтобы я уезжал?

– Не хочу.

– Почему? И вообще, зачем мне жить именно у тебя? Сколько можно спать на полу?

– Почему на полу? Лена ушла, раскладушка снова твоя.

– Раскладушка меня тоже не устраивает. Постоянства в ней нет.

– Ищешь в мебели постоянства?

– В том-то и дело, раскладушка – не мебель. Пока, Воронцов. Увидимся еще.

Мишка окинул свое временное жилище прощальным взором и вышел в дверь, словно исчез навсегда из жизни приятеля, хоть и пообещал обратное. Воронцов долго ходил по комнатам в разные стороны без всякой видимой цели, погружая себя в новую реальность, пока не остановился перед Верой посреди прихожей.

– Как странно все получается, – сказала она, не глядя ему в глаза.

– Что странно?

– Как будто все для нас кем-то подстроено. Тебе так не кажется?

– Не знаю, – раздраженно буркнул Воронцов, которому нравилось уходящее теперь многолюдье. – Мне кажется, на кухне что-то горит.

– Котлеты, – равнодушно констатировала домохозяйка, и поспешила к месту зреющей катастрофы.

Воронцов осмысливал случившееся едва ли не целую неделю. Почти не садился за компьютер, только почту изредка проверял. В основном сидел в своем универсальном кресле с закинутой назад головой, смотрел в потолок и думал. В остальное время читал все, что попадалось под руку и слушал музыку. В основном – Шопена.

В его голове сами собой сооружались некие логические конструкции, о которых он никому не рассказывал, поскольку боялся испортить свой образ. Почему именно этим летом в его полупустой квартире собрались отовсюду изгнанные люди, и почему они не задержались здесь надолго? Почему Вера с Петькой пришли первыми, но до сих пор не ушли? Зависит в этой истории хоть что-нибудь от него, или события текут по заранее условленному руслу, повинуясь чьей-то незримой и неосязаемой воле? Почему он встретил Веру на улице и почему не прошел мимо, хотя до сих пор не мог объяснить сам себе причину внезапно сделанного им предложения? Мысли толкались в голове, мешали друг другу и лишали Воронцова покоя, заставляя не спать порой ночи напролет. Иногда на него словно обрушивалась холодная волна, он трясся от мерзкого озноба и объяснял случившееся злым роком. Простых совпадений не могло случиться так много, в одном месте, с одним человеком. В конце концов, к нему в кабинет тихо вошла Вера и встала в смиренной позе прямо перед его креслом.

– Не работаешь? – просто спросила она.

– Нет, думаю, – буркнул Воронцов.

– О чем?

– О всяком.

– Надеюсь, не о нас с тобой?

– Почему надеешься?

– Потому что невооруженным взглядом видно: мысли тебя угнетают.

– Почему угнетают? – встревоженно шевельнулся Воронцов и впервые перевел взгляд с потолка на собеседницу. – Так… Серьезные просто мысли, взрослые.

– Даже так? Поди ж ты! Взрослые… Поздравляю тебя.

– С чем поздравляешь?

– Ну как же! Взрослые мысли в голову пришли и никак уходить не ходят.

– Ты надо мной смеешься?

– Почему? Подшучиваю просто. Нельзя иметь настолько болезненное самолюбие.

– Обыкновенное у меня самолюбие, вовсе не болезненное. Все не любят становиться объектом насмешек.

– Хорошо, хорошо, обыкновенное. У меня к тебе есть вопрос, взрослый человек. Ответишь?

– Конечно, отвечу.

– Точно?

– Точно. Насколько смогу. Я ведь не знаю, о чем ты хочешь спросишь. Может, я не смогу ответить точно.

– Может, и не сможешь. А может, ты об этом и думаешь все последние дни. Глядишь, что-нибудь и надумал .

– Ладно, спрашивай уже.

– Спрашиваю: почему ты тогда остановился, на улице? Почему мимо не прошел? Почему впустил к себе незнакомых людей?

– По-моему, твои вопросы припоздали.

– А по-моему, в самый раз. Ты не увиливай, обещал ответить.

– Обещал, но сам не знаю ответов.

– Как это – не знаешь?

– Вот так, не знаю, и все тут. Ткнуло что-то под ложечку, и остановился. На улице ведь никого больше не было. Если бы кругом стояла толпа, я бы на вас и не посмотрел – чего только не случается на улице. На все оглядываться – голова отвинтится.

– Значит, во всем утро виновато?

– Почему виновато? Я – не пострадавший, ты – не преступница. Утро можно только поблагодарить.

– Ты хочешь остаться с нами? – быстро спросила Вера, и в конце фразы ее голос чуть дрогнул.

– Хочу, – выдавил Воронцов после коротенькой, но многозначительной паузы.

– Чтобы все осталось так же, как сейчас, только мы с тобой переедем в спальню, а Петьку выселим в гостиную?

– Нет, зачем, – протянул Воронцов после гораздо более длинной и значительной паузы. – Лучше по-взрослому.

Вера уселась на подлокотник кресла и низко склонилась над его обитателем, заглянув в растерянные глаза:

– Хочешь лишить невинности свой паспорт?

– Д-да, – неубедительно мотнул головой Воронцов.

– Язык твоего тела сейчас тебе же и противоречит.

– С чего ты взяла?

– Вижу. Я ведь не слепая. Ты не тяготись тем поцелуем – он для меня ничего не значит.

– Ничего? – потерянно проговорил Воронцов.

– Абсолютно. По-взрослому, так по-взрослому. Подумаешь, поцелуй! Вот с Леной у тебя все получилось по-взрослому.

– Опять смеешься?

– Да нет, говорю очевидные вещи. Не станешь же ты утверждать, что у вас с ней случилась только детская шалость?

– Почему не стану?

– Потому что я жду от тебя солидности. Ты ведь не считаешь близость пустяковым приключением?

Воронцов пристально вглядывался в невозмутимое лицо Веры и никак не мог обнаружить в нем признаки шутливого настроя.

– По-всякому случается, – нерешительно ответил он, смущенно отводя взгляд. – И она здесь со мной согласна, раз приехала ко мне домой в первый же вечер.

– И ты, конечно, обрадовался?

– Конечно. А кто бы на моем месте расстроился? Лена – особа занятная.

– Занятная, говоришь?

– Занятная. И вообще, привлекательная.

– Почему же ты ее бросил?

– Я ее не бросал.

– Как это? Ты не забыл, я ведь тоже здесь живу и все вижу.

– Говорю же, не бросал. Бросить можно только то, что подобрал.

– А ты никогда не обращал на нее ни малейшего внимания, – ехидно сложила губки бантиком Вера.

– Я ее не подбирал. И никаких предложений не делал, кроме одного – перепихнуться без обязательств.

– То есть, шлюхе – соответствующая смерть?

– Зачем же приплетать смерть туда, где ей и не пахнет.

– Как же не пахнет? В душе она уже умерла.

– И виноват в этом я?

– Ну не я же. Обвел девку вокруг пальца, и еще строишь из себя оскорбленную невинность.

– Когда я ее обвел?

– Когда принял к себе жить.

– Я ее не принимал, ты с ней разговаривала.

– А ты был всей душой против, но оставил свои несоответствующие мысли при себе.

– Не так уж и против, просто неудобно показалось. Бесприютный человек пришел, у меня уже поселилась целая бригада, а ей я вдруг откажу. Выглядит очень целенаправленно, будто у меня именно к ней некая неприязнь.

– Вот здесь ты и совершил преступление. Сказал бы твердое «нет», она вернулась бы к родителям, и никто из нас о ней бы не вспомнил. Нельзя играть в кошки-мышки с человеком, за которым гонится свора борзых собак – у него есть более неотложные дела, чем общение с твоей священной особой.

– Зачем приплетать священную особу? Я никогда не строил из себя цацу.

– Конечно! Ты просто прикидываешься нормальным мужиком, а когда женщина пытается к тебе прильнуть, ты отталкиваешь ее двумя руками и бормочешь всякие глупости о своей непригодности для семейной жизни.

– Что значит «прикидываюсь»? Почему прикидываюсь? Я никогда никого не обманывал, и ты это знаешь.

– Никогда никого? Так уверенно говорят о своей честности только лжецы.

Вера продолжала сидеть на мягком подлокотнике кресла, удобно закинув на него ногу и облокотившись на высокую спинку. Пальцами левой руки она касалась головы Воронцова, правой упиралась в собственное бедро и в целом выглядела юной фрейлиной у трона короля, избравшего ее на должность новой фаворитки.

– Ты смешной, – сказала она. – Как и все вы.

– Кто «вы»?

– Ну вы, холостяки. Правильно, никогда не женись, тебе нельзя. А мы с Петькой больше не будем тебе надоедать.

– Ты о чем?

– Да ни о чем особенном. Я замуж собираюсь.

– Замуж?

– Замуж. Удивлен? Думал, я до смерти буду при тебе жить?

– Нет… подожди… я не думал…

– Охотно верю – не думал. А вот он сразу подумал и почти сразу позвал. Ты уж не обижайся.

– Подожди, я не понимаю… Ты уже развелась?

– Пока нет. Но Коля взял на себя хлопоты. По крайней мере, вещи мои уже вызволил, иск по поводу денег за мою квартиру уже в суде, и муженька моего просто лихоманка бьет – у него там совсем ничего не схвачено.

– Кто такой Коля?

– Жених мой.

– Жених? Где ты его нашла?

– Какая тебе разница? В магазине нашла, в овощном отделе. Он мне хороший совет дал.

– В овощном отделе?

– В овощном. Тебя чем-то смущает овощной отдел?

– Нет, послушай… Я не понимаю. Как это все произошло?

– Как тебе сказать? Так, как это всегда происходит. Тысячи лет женщины встречают мужчин, поэтому и человечество не вымерло. Что тебе здесь не понятно?

– Вообще… Почему тайком?

– Что значит «тайком»? Ты мне не лучшая подружка, я ничего не обязана тебе рассказывать о своей личной жизни. Разве нет?

– Но кто он такой?

– Человек. Мужчина. Сам не догадываешься?

Вера легко соскочила с подлокотника и прошлась по кабинету строгой походкой балерины, по ниточке проследовала к двери.

На следующий день появился и сам Николай Третий, одним только своим видом приведший хозяина квартиры в крайнюю степень недоумения. Крепкий высокий мужик, с небрежно вылепленным суровым лицом, коротким ежиком седых волос и выдающимся пузом, почти не разговаривал, только действовал. Как и все постояльцы Воронцова, Вера не обладала большим багажом, и сборы не потребовали много времени. В течение всех этих минут квартирохозяин не сводил глаз со своего внезапного соперника, силясь постичь причины его успеха. Тот на ходу кивнул под видом прощания с человеком, которого не знал, и вышел в подъезд с чемоданом в руке, за ним равнодушно брел Петька. Подросток вежливо сказал «до свидания», глядя Воронцову в грудь, и шагнул наружу вслед за новым попечителем, оставив за собой обжитую пещерку с вечно зашторенными окнами – первую в его подростковой жизни отдельную комнату. Вера просто помахала ручкой, зато глянула в глаза своему неполноценному спасителю. Он смотрел на нее в упор, молчал и ждал то ли проявления чувств, то ли признания в затянувшемся розыгрыше. Ни того, ни другого не последовало, Вера лишь оглянулась у двери и сказала немного сухим тоном, отведя взгляд:

– Счастливо, Воронцов. Ни пуха тебе, ни пера.

Затем, склонив голову, словно боялась споткнуться, она шагнула за порог и захлопнула за собой дверь. Оставшийся в одиночестве холостяк почесал затылок и переместился на кухню. Из окна он стал наблюдать за происходящим на улице перед подъездом и первым делом заметил приснопамятного Степана Семеновича, который так и не нашел финансового удовлетворения в тяжбе из-за попорченного Петькой автомобиля. Вид отъезжающих путников, видимо, привел его в ярость, и он бросился к ним, что-то крича и жестикулируя с энтузиазмом эквилибриста. Бедолага не сразу осознал изменение ситуации – оказавшийся на месте Воронцова солидный жених Веры как бы невзначай плечом отодвинул пострадавшего автовладельца в сторону, расчищая дорогу своей будущей семье. Вся компания неторопливо загрузилась в припаркованную у бордюра «Нексию» и убыла в неизвестном направлении. Оставшийся не у дел Степан Семенович проводил обидчиков долгим взглядом, а затем бегом бросился к подъезду. Воронцов сразу догадался, куда именно он стремился.

Буквально через несколько секунд раздался бесцеремонный непрерывный звонок в его квартиру, сменившийся через некоторое время увесистым размеренным стуком в мягкую обивку. Воронцов, вернувшийся из кухни к двери, стоял теперь перед ней в задумчивой нерешительности. Он не видел ни малейшего смысла в том, чтобы пойти навстречу событиям, поэтому ничего не делал, а просто дожидался изменения ситуации к лучшему без его вмешательства, поскольку так было бы лучше для всех.

Жизнь Воронцова вернулась в прежнее русло, но теперь он не знал успокоения. Прежде привычный образ бытия казался ему естественным, неизбежным и потому оптимальным, теперь восприятие изменилось. В глаза то и дело бросались мелкие подробности минувшего, напоминавшие об ушедших из квартиры людях, и ее хозяин подолгу крутил в руках какую-нибудь женскую заколку или замызганный пацанскими пальцами номер Penthouse, не зная, куда пристроить находку. Вот только мысль немедленно выбросить найденное в голову ему не приходила.

Обнаружив однажды в почтовом ящике письмо, одинокий жилец сильно удивился – ничего подобного за все время самостоятельной жизни с ним еще не случалось. На конверте значился адрес Воронцова и имя Веры. Прямо на лестничной клетке, не растрачиваясь на возвращение под родной кров, нарушитель чужих прав вскрыл послание и принялся торопливо, по-воровски, читать.

– Здравствуй, Вера. Вот, занимаюсь из-за тебя странным для нашего времени занятием, пишу письмо на бумаге. Не удивляйся, просто все, что я знаю о тебе теперешней – твой почтовый адрес. Ты уехала, увезла сына и с каждым днем заставляешь мне все больше и больше ненавидеть себя, тебя и остальное человечество заодно. Ты имеешь полное право обвинить меня во многом, почти во всем черном, что случалось в твоей женской жизни, и я сознаю свою ответственность. Я даже готов искупить свою вину перед тобой, но не могу, потому что ты предпочла спрятаться от меня на краю света. Петька, наверное, скоро окончательно забудет мое лицо, которого он толком никогда не видел, но которое ему никогда не заменит никакая другая физиономия, принадлежи она хоть Мистеру Совершенство. Как обычно, ты все решила сама и поступила так, как лучше для тебя. Ты всегда вела себя так, даже когда стоило лишь проявить чуточку женственности, чтобы получить в обмен в тысячу раз больше, чем принесли тебе твои твердость и решимость вместе взятые. Годы не прошли для меня бесследно, как и для тебя, надеюсь. Жизнь идет своим чередом, поворачивается к людям разными своими сторонами, не всегда чистыми и светлыми, но каждый имеет право дождаться своего счастливого, лучшего в жизни мгновения. Секунды, одной коротенькой секунды, когда покажешься себе божеством, стоящим на вершине мира в лучах восходящего солнца. В этот миг люди и совершают самое главное дело своей жизни, сами не всегда это понимая. Иногда мне кажется, что мое высшее мгновение торжества осталось далеко позади, когда ты вверила мне себя, отдала всю без остатка, а я в своем юношеском бреду ничего не понял и не оценил. Реку времени никому не дано повернуть вспять, но женщина, имеющая ребенка, никогда не найдет себя ни с кем, кроме его отца. Так устроена жизнь. Если давший женщине счастье материнства пьяным валяется под забором, женщина навечно останется бесприютной, но если он наконец продрал свои дурацкие глаза и хочет вернуть ее, она должна придти к нему. Потому что ребенок для нее важнее всего остального, а счастлив он будет только, если обретет отца, пускай даже такого беспутного, как я. Вера, возвращайтесь из этой чертовой Москвы, пожирающей людей на завтрак и выплевывающей их на ужин. Я буду ждать вас обоих, свободный и готовый положить жизнь ради вашего благополучия. Твой Николай.

Воронцов подивился дикой наивности Николая Первого, давно не общавшегося со своей необъезженной избранницей и пребывающего в плену людоедских иллюзий, после чего с величайшим безразличием разорвал крик оставленной души и тут же выбросил ошметки в мусоропровод.

Через несколько дней Воронцов отправился проведать родителей, в действительности же – доложить матери о миновании очередного этапа его биографии. Ему казалось, ей будет приятно, поскольку она регулярно ему звонила с требованиями восстановить порядок. Дома никого не оказалось, сын своих родителей вышел на улицу, прошелся по ней с неясными намерениями и оказался возле пруда с утками. Птиц, как водится в бетонированных мегаполисах, довольные горожане кормили крошеным хлебом, а маленькие дети, узрев нырнувшую и вынырнувшую через несколько секунд в другом месте утку, радостно вопили и показывали на шалунью пальцем – видели родственную душу. Среди толпы кормильцев в глаза Воронцову бросилась дородная дама во всем черном, в роговых очках и с жидкими каштановыми седоватыми волосами, которая громко объясняла свою политику спутнице, ниже нее на голову:

– Видишь вот этих, с фиолетовыми головами? Это селезни, они бандиты, а я уточкам помогаю.

Она бросала свои крохи в кишащую у берега толпу водоплавающих и страшно чертыхалась, если подачку хватал селезень. Казалось, каждое преступление зарвавшихся самцов она вносила в некий невидимый кондуит и хранила память о нем до скончания века. Воронцов долго следил не за птицами, а за их благодетельницей, пытаясь узреть в ее внешности признаки благодушия, но терпения не хватило.

Зритель отправился дальше по пути домой, но почти сразу увидел родителей. Они шли ему навстречу, едва видимые на расстоянии в толпе пешеходов. Мать чинно держала отца под руку, и оба медленно шли в ногу, разговаривая друг с другом и не обращая внимания на окружающее их мельтешение. Воронцов смотрел на них с признаком мысли во взоре и отошел в сторону, когда они приблизились. Родители прошли мимо своего ребенка, не заметив его, поскольку увлеклись общением. Со спины они показались ему даже занятными, похожими на пару комиков. «Пат и Паташон», подумал Воронцов, хотя из всех немых комедий видел только чаплинские и не любил их. Но где-то в подкорке его головного мозга хранилась неизвестно откуда взятая картинка: один повыше и потоньше, другая пониже и пополнее. Разговора не слышно, музыки тоже, просто идут по аллее, и со спины их походки кажутся одинаковыми из-за многолетних совместных упражнений. До безумия привычная картина, примелькавшаяся отпрыску парочки уже давно, теперь приобрела новый оттенок: он вдруг ясно увидел неразделимость многолетней пары, прошедшей почти до конца отмеренный ей путь через майдан, и шедшей дальше с прежней уверенностью в своем бессмертии.

Не окликнув родителей и не бросившись вдогонку, потомок медленно пошел дальше, прочь от их дома, но очень скоро был стреножен крохотным кареглазым созданием. Создание на удивление крепко обхватило Воронцова за ногу, и обратило к нему снизу вверх круглое личико, обрамленное пышными кудряшками. В глазенках светилось необыкновенное доверие и потаенная надежда.

– Дяденька, а ты мой папа? – поинтересовалось существо звонким голоском, разнесшимся, казалось, на несколько соседних кварталов.

Дяденька несколько секунд оторопело смотрел на незваную юную родственницу, которая терпеливо дожидалось его ответа, нисколько не ослабляя хватку.

– К сожалению, нет, – с машинальным реверансом высказался бездетный обормот, так и не распознав окончательно собственного отношения к происходящему.

– А к сожалению – это как? – звонко напирала дотошная девчонка.

Откуда-то издалека донесся тревожный женский крик:

– Наташа! Наташа! Не мешай дяде!

Воронцов обратил взор в направлении материнского клича и увидел бегущую к ним женщину. Как и все представительницы своего странного племени, она на бегу стремилась сохранить изящность и привлекательность, поэтому ее движения с мужской точки зрения выглядели смешными и беспомощными. Длинная легкая юбка облепила ее ноги, грозя в любой момент окончательно их спеленать, зато демонстрируя всем очевидцам пышные округлости женского тела. С первого взгляда бегунья не показалась красоткой, к тому же лицо ее исказилось проявлением беспокойства за дочурку, словно та схватила неведомое чудище, а не обыкновенного миролюбивого прохожего.

– Отойдите от нее! – резко выкрикнула подбежавшая к месту событий мамаша, с ненавистью глядя в лицо Воронцова.

– Не могу, она меня не отпускает, – ответил тот таким тоном, будто разговаривал с душевнобольной.

– Отпусти его, Наташа!

– Мама, это мой папа?

– Нет, это не твой папа. Отпусти дядю, пускай он идет себе дальше.

– Мам, а почему он сказал «к сожалению»?

– Что к сожалению?

– Я сказал девочке, что, к сожалению, я не ее папа, – пояснил Воронцов, постепенно терявший желание поскорее прекратить разговор.

Мамаша раскраснелась от бега, морщинки четко прорисовались на ее лице, и выглядела она теперь почтенной матроной, простоявшей полдня у плиты ради достойного приема роты гостей.

– Почему «к сожалению»? – невольно повторила мать провокационный вопрос дочки.

– Почему «к сожалению»? – требовательно обратила вопрос к вечному холостяку Наташа.

Воронцов глянул на нее сверху вниз и снисходительно пояснил:

– Потому что я не против быть твоим папой, но для этого твоя мама должна выйти за меня замуж.

Великолепная девчонка бросила ногу Воронцова и схватилась за юбку матери:

– Мам, выйди за него замуж!

– Наташа, прекрати, – неуместно смутилась женщина.

– Мам, ну пожалуйста! Мам, я буду хорошо себя вести, честное слово!

– Наташа, я тебя накажу сегодня, ты меня доведешь!

Мамаша рассердилась на дочку всерьез и уже готовилась покарать ее прямо на улице, не дожидаясь возвращения домой.

– За что же вы хотите ее наказать? – возмутился Воронцов.

– Мужчина, помолчите! Вас здесь ничего не касается.

– Извините, но вы ошибаетесь.

– В чем это я ошибаюсь?

– Меня здесь многое касается.

– С какой стати?

– По желанию вашей очаровательной дочки.

– Оставьте в покое мою дочь!

– Да я ее и не трогаю.

– Вот и не трогайте!

– Не трогаю. Только я уже не просто прохожий.

– А кто же вы такой, интересно узнать?

– Человек, которого ваша Наташа хочет видеть своим папой.

– Не льстите себе, пожалуйста! Она по три раза на дню к мужикам цепляется.

– Так может, вы наконец подберете ей подходящую кандидатуру?

– Какую еще кандидатуру?

– В папы. Звучит так, словно мы участвуем в конклаве кардиналов.

– Так, мужчина! – голос мамаши сорвался на пронзительной высокой ноте. – Мы сейчас отправимся восвояси, а вы даже не думайте тронуться с места, пока мы не скроемся из виду. Понятно?

– Не совсем.

– Хорошо, тогда я милицию вызову, чтобы вам объяснили подробности. Так вас больше устроит?

– Нет, так меня вовсе не устраивает.

– Я все сказала!

– Замечательно. Но вы и в самом деле мне нравитесь – я готов стать Наташе отцом. Разве вы не желаете ей добра?

Ничего не ответив, женщина решительно шагнула прочь, но настырная дочка отказалась двинуться с места и колодкой повисла на ноге у матери, истошным воплем добиваясь внимания к своей мечте. Прохожие и давние завсегдатаи аллеи стали оглядываться на бурную сцену, надеясь высмотреть хотя бы маленький скандальчик. Наташа, задрав голову и глядя на мать, как не всемогущее божество, громко кричала непонятные слова, в которых не слышалось никакого смысла, но отчетливо звучала страсть. Воронцову стало хорошо существовать на белом свете, и он сделал шаг вперед – ближе к живой душе, не желавшей с ним расставаться.

31 мая – 30 ноября 2011 г.