– Я вам должен, – сказал Михаил Илларионович, извлекая из походного сундука давно заготовленный кошелек. Он уже несколько месяцев всюду носил и возил его с собой, питая странную надежду на встречу с обидчиком. Впрочем, надежда оказалась не такой уж и нелепой. Поляк молча взял протянутый ему кошелек и небрежно бросил его на землю рядом с собой. Деньги его не интересовали.
Некоторое время враги молчали, не глядя друг на друга. Наконец, Кутузов спросил:
– Зачем вы сделали это?
– Что именно?
– Вы все прекрасно понимаете.
– Я думаю, вы все понимаете не хуже меня. – Поляк лег на спину и закинул руки за голову. – Неужели вы рассчитывали добиваться ее руки? Куда вам, с вашей должностью, с вашей карьерой. Каким образом вы надеялись ввести ее в ваше общество?
– А вы?
– Я ни на что не надеялся. Я просто не мог без нее, не мог оставить ее вам. Ни в Ревеле, ни здесь.
– Мы могли бы уже давно решить наш спор, положившись на волю Всевышнего.
– Бросьте! А если бы он отвернулся от меня?
– Вы бы проиграли, но честно. Как и надлежит дворянину. Я ведь тоже мог проиграть.
– Я не хотел оставить вам ни единого шанса.
– Но почему вы просто не сбежали? Зачем вам понадобилось напоследок оскорбить меня, не предоставив возможности для достойного ответа?
– Очень просто. Я хотел уничтожить вас без всякого риска для себя. Вы назовете мой поступок низким? Я отвечу вам одним словом: Анхен. Это имя значит для меня больше, чем бесполезная дворянская честь и все золото мира. Вы искали развлечений, а я сгорал на медленном огне и ходил под ее окнами в надежде увидеть милое лицо, хотя бы мельком. Вы мучились когда-нибудь под гнетом страсти?
– Вы считаете себя Адамом? История не с вас началась, она длится уже довольно долгое время. Не вы первым на всей земле узнали женщину.
– Но и не вы. Если вы способны рассуждать и приводить доводы в свою защиту, значит вам не дано меня понять. Я уже сказал, мой единственный довод – Анхен. Этим все сказано, все объяснено на сотни лет вперед. Вы ничего мне не докажете, ни в чем не убедите. Я готов умереть, жизнь отныне не имеет для меня смысла.
– А если я отпущу вас? – неожиданно для себя спросил Кутузов.
– Отпустите? И пойдете за меня на виселицу?
– Пустое. Никто меня не повесит, просто похороню свою карьеру. Перейду на статскую службу, благо набрался для нее достаточно опыта в губернаторской канцелярии.
– Понятно. Желаете для меня нового унижения? Вы забыли о главном: Анхен. Она навсегда потеряна для меня. Золото мне теперь тоже не нужно, тем более, что жизнь без Анхен лишена всякого смысла. Осталась только так высоко ценимая вами шляхетская честь. И я не намерен уступать ее вам.
– Отлично. Думаю, завтра найдется время для разрешения всех наших споров разом.
– Вы полагаете? Я не против.
– Думаю, вы найдете секундантов среди ваших товарищей?
– Я не знаю, кто из них остался жив. Тем не менее, уверен – задача разрешимая.
– Замечательно, так и постановим. Перед поединком следует хорошенько отдохнуть, не будем искушать судьбу – завтра нам обоим потребуется твердая рука.
– Бесспорно, – скучно согласился поляк.
– Но сначала прошу вас ответить на один только вопрос: вы женились на Анхен?
– Вы полагаете ее непристойной женщиной, живущей в грехе?
– Я просто подумал – она ведь лютеранка.
– Вы не ошибаетесь. Мы обвенчались по католическому обряду в Вильне, мать моей жены прокляла дочь и не желает ее более знать.
– Вы считаете себя правым?
– Я уже сказал вам: я не развлекался и не проводил время, я отдал своей жене всю свою жизнь и никогда не сожалел о содеянном. Надеюсь, и она тоже.
Дуэлянты замолчали, растратив все темы для разговоров, затем, все также молча, поужинали из общего котла под удивленными взглядами денщика и легли спать.
Ранним утром Кутузов зашел в штабную палатку и объяснил свое положение командиру. Михаил Илларионович не удовлетворился одним только разрешением на дуэль, но добился также и справедливости для поляка: в случае победы в поединке тот получал свободу.
– Знаете, милейший, такого со мной никогда прежде не случалось, – сердито порицал командир своего подчиненного. – И чего только не выдумает современная молодежь! Дуэль с пленным! Неужели не настрелялись еще?
– Я желаю с честью носить имя русского дворянина. Думаю, наши желания в этом, главном, отношении совпадают. Я понял бы ваше возмущение, если бы затеял драться с кем-нибудь из своих товарищей, офицеров. Но с противником я ведь мог сойтись и во время боя. Прошу в случае смерти числить меня павшим в сражении.
Поединок состоялся еще до обеда. Два польских секунданта обговорили детали с секундантами Кутузова, и вскоре противники сошлись на лесной опушке, недалеко от поля вчерашнего боя.
Поляк получил назад свою шпагу, служившую ему годы, Кутузов выбрал из трех своих любимую, непарадную, сделанную без художественных красот, золотой инкрустации рукояти и прочих излишеств, с первого взгляда выдающих оружие, которое служит для украшения, а не для своего кровавого дела. Дуэлянты со звоном скрестили клинки и сразу, без долгой раскачки, увлеклись горячкой боя. Так и не потратив друг на друга всех слов, которые могли бы сказать, они теперь стремились друг друга убить, дабы никогда больше не услышать этих не сказанных слов. В этой настырной сече Кутузов никак не мог разглядеть глаза поляка, да в этом и не имелось необходимости: Михаил Илларионович отлично представлял их выражение. Поляк мечтал избавить себя от застарелого наваждения в лице юного офицерика, который не раз переходил ему дорогу и нес ответственность за утрату незабвенной Анхен. Если бы не ухаживания этого русского мальчишки, они могли бы до сих пор спокойно жить в Ревеле, вдали от полей сражений, наслаждаясь неизбывно обществом друг друга. Он мог бы жениться, Анхен наливала бы ему половником суп и ласково улыбалась. Кутузов в тот момент думал о другом. Прокуренная комната, свечи, полумрак, все смотрят на него, а он не имеет права ответить на оскорбление единственно возможным в таком положении образом. Бессильный гнев, ярость, сжигающее изнутри чувство несправедливости, все вместе вновь сошлись в его душе и заставили забыть обо всем на свете. Только ощутив вдруг свою шпагу попавшей во что-то вязкое и ставшее вдруг неподвижным, Кутузов увидел перед собой призрачный контур Анхен и ужаснулся забвению, которому предал ее.
Поляк, сумевший отравить жизнь будущему великому фельдмаршалу и похитивший у него первую робкую привязанность, лежал на траве бездыханным. К нему подбежал врач, попытался нащупать пульс, взглянул на столпившихся рядом секундантов и отрицательно покачал головой. Все перекрестились и разошлись, санитары унесли тело. Кутузов сел на траву, не сходя с того места, на котором сделал победный выпад, и положил рядом смоченную в крови шпагу. Ему показалось, что на него бросают косые взгляды немногочисленные свидетели случившегося, но это его не волновало. Его мучило одно – он убил не ради Анхен, а ради удовлетворения снедавшего его чувства мести. Ненависть больше не бурлила в нем, осталась лишь пустота, которую отныне нечем было заполнить.
Спустя пару недель виновница кровопролития, заплаканная и молчаливая, так и не взглянув на сопровождавшего ее Кутузова, поселилась в каком-то польском городке в доме сестры покойного поляка, в маленькой мансарде. При Анхен находился сундук со всеми ее пожитками и оставшейся от мужа в наследство горстью золота. В руках она неизменно держала маленький узелок из батистового носового платочка, в которой хранился перстень покойника с фамильным гербом и маленькая камея, подаренная им избраннице еще во времена ухаживания. Анхен никогда не развязывала узелок, только держала его в руках, перебирала пальцами, словно слепая, пытаясь представить его содержимое, и думала о своем прошлом, таком коротком для окружающих и длительном – для нее самой.
***
– Где ты все это вычитал? – заинтересовалась Вера.
– Не помню уже, – беззаботно ответствовал Воронцов. – Может, не читал, а слышал где-то.
– И это правда?
– Я же сказал – не подтвержденный документами миф. Насколько я понимаю, Кутузов долго не женился, нужно ведь как-то объяснить это обстоятельство его биографии.
– Он не был женат?
– Через четырнадцать лет после описанных мной событий женился на Бибиковой. Но даже на старости лет, во время очередной войны с Турцией, имел при себе гарем из юных наложниц.
– Ну конечно, такие вещи мужчинам нравятся. Все вы любите помечтать. И пофантазировать.
– Особенно они любят такие вещи пробовать на деле, – вставила Лена.
– Ну, прямо все так уж и любят! – поспешил заступиться за свой пол Концерн. Он не хотел оказаться чохом зачисленным в общество многоженцев – из всех присутствующих только рядом с ним сидела жена.
– Конечно, все, – настаивала Лена. – Любому из вас предложи гарем – вы только оближетесь и потребуете права самостоятельно его укомплектовать на собственное усмотрение.
– Намекаешь на новую историю?
– Не намекаю, а торжественно провозглашаю.
21
Разного рода общежития за всю историю их существования на белом свете никому в голову не приходило считать вместилищем благонравия и добропорядочности. Сашка Юрковский потому и мечтал о нем как о притоне разврата. Женское общежитие – казалось, в этих словах скрывалась вся сладость свободной, взрослой жизни. Он стремился попасть в него, как любители живописи рвутся в Эрмитаж и Лувр. Зачем полотна картин, зачем мрамор скульптур, если существуют реальные девушки и молодые женщины, наполняющие целые здания, специально отведенные для них? Они там моются, спят, переодеваются, хвастаются друг перед другом новым бельем и вообще развлекаются, как только может в мечтах представить страждущий мужчина. Какой там мужчина – мальчишка, пацан, вчера только из школы.
Сашку привел в женское общежитие приятель. Он обещал его привести, для компании – девчонки желали иметь на дне рождения своей подружки побольше особей мужского пола, хотя оных все равно явилось недостаточно. Юрковский оказался за тесным столом между Людой и Варей. Обе отличались богатой пышностью фигур и фривольными манерами, наперебой его подначивали, угощали и посмеивались над его неопытностью. Сашка сопротивлялся и развязным тоном пытался доказать соседкам свою недюжинную опытность в интимных проделках. Те в ответ только заливисто смеялись и перемигивались, не в силах скрыть ироничного отношения к россказням малолетки. Юрковский начал горячиться и сбивчиво перечислять свои победы, но соседки принялись ехидно его расспрашивать о тайнах женской анатомии, чем заставили окончательно смешаться.
– Что я вам, гинеколог, что ли? – обиженно буркнул он.
– При чем здесь гинекология? Ходок обязан знать такие вещи, хотя бы на ощупь.
– Почему обязан?
– Потому что невозможно переспать с женщиной и не разобраться в самых элементарных вещах.
– А может, я не думал ни о чем?
– То есть, это не ты их, а они тебя?
– Ну почему?
– Потому что иначе – никак.
– Почему никак? Я просто ничего не соображал. Тем более – не знал названий.
– Названия-то вы все выучиваете чуть ли не в детском саду. А во время секса ты должен был пройти полный практический курс, иначе соития не получилось бы.
– Ну почему, почему? У меня башку совсем сносило, я ничего не соображал.
– Первый раз – может быть. Первый раз редко что-нибудь путное выходит. Но если у тебя и дальше башку сносило, то ты – просто общественно опасный маньяк.
– А вот я такой!
– Маньяк?
– Нет, чувственный.
– Чувственными бывают только девственники.
Сашке не раз доводилось представлять себя в постели одновременно с несколькими одноклассницами, с особенной беспардонностью будившими его либидо, но это всегда приводило лишь к бессмысленному излиянию семени, поскольку практического опыта он действительно не имел. Теперь он всеми силами стремился доказать свою мужественность, чем еще больше смешил своих соседок и нисколько их не убеждал.
– Ты с ним поосторожней, – подмигнула одна из мучительниц другой, – а то он нас обидит!
– Как, обеих разом? – с веселым ужасом воскликнула та.
– Конечно! А ты как думала? Ему это – как два пальца об асфальт. От него девки врассыпную разбегаются, а то попадешься ему на глаза – и прощай доброе имя!
– Никто устоять не может?
– А то! Это ж такой мачо – от одного взгляда бабы тяжелеют.
– Я такой ерунды не говорил, – обиделся Сашка.
– Зато ты наболтал столько всякой другой ерунды, что у нас уши давно в трубочку свернулись.
– Я вообще никакой ерунды не болтал.
– Ну конечно! Мы так сразу и поверили про твоих женщин.
– Я не утверждал, будто поимел целый батальон, – упорствовал Юрковский, – но они у меня были.
– Сколько?
– Откуда я знаю? Я зарубок не делал.
– Что ж ты так неосмотрительно? Нужно вести интимный дневник, записывать все имена и даты, а потом показывать тем, кто не поверит твоим сочинениям.
– Какая разница, написал я или рассказал? Все равно вы мне не верите.
– Вообще-то да, дневник тоже не убеждает. Нужно трофеи собирать – лифчики там, трусики.
– Как же их собирать? Отнимать силой или воровать?
– Это уж как получится. У меня некоторые пытались кое-что умыкнуть, так я им такой форс-мажор учиняла – мигом укорачивались.
– А если бы они попросили, ты бы дала?
– Смотря что попросить и что дать.
– Ну… вещи.
– Смотря кому. Только вот тем, кому дала бы все, что угодно, обычно ничего такого особого не требуется.
– А какие они?
– Кто?
– Ну, эти… Которым ты бы все дала.
– Долго рассказывать. Такого вообще словами не опишешь. Посмотрела на него – и сразу душа в пятки, а почему – кто ее знает. Сказать – красавчик, так есть среди них такие, что с души воротит. А как отличить словами одного от другого – понятия не имею. Настоящий мужик должен быть, а выглядеть он может по-всякому. Мне попадались такие и ниже меня ростом, и небогатые, а душа рядом с ними таяла.
– Почему?
– Ишь, как оживился. Думаешь, раз маленький и бедный – то имеешь шансы? Дело ведь не в том, что они маленькие и бедные, а в том, что мужики. Замуж за такого не пойдешь, а поматросить месяц-другой – с большим удовольствием. Ходишь с ним, как у ангела под крылышком, только перышки чистишь и придумываешь, чего бы еще ночью отчебучить, чтобы ему понравилось.
– Действительно, только о нем и думаешь? – восхитился Сашка.
– Закатай губу обратно, мальчик, не о тебе речь.
– Почему? Ведь ты меня совсем не знаешь? Вот познакомимся поближе, узнаешь обо мне много такого, чего сразу не заметно…
– И забуду обо всем на свете?
– А кто знает? Или ты признаешь только чувство с первого взгляда?
– Конечно, с первого. Все различают свою половинку сразу, даже если лицо только мелькнет в толпе. И мужики, и бабы – здесь мы ничем друг от друга не отличаемся.
– Ерунду болтаешь, подруга. Получается, мне половинка ни разу в жизни не встречалась.
– Прими соболезнования.
– Какие еще соболезнования?
– Как же – жизнь не удалась. Дожила, не буду уточнять, до скольких лет, и своего мужика ни разу в глаза не видела.
– А к тебе они прямо в очередь выстраиваются!
– Выстраиваться – не выстраиваются, но иногда по несколько раз в год замечаю.
– Где ты их замечаешь? На нашей фабрике?
– Нет. На улице, в транспорте. В гостях – никогда. А так – мало ли куда занесет. Однажды в магазине видела, у кассы.
– Кого?
– Половину свою.
– Кто тебе сказал?
– Никто. Такие вещи никто сказать не может – просто понимаешь вдруг: он.
– А потом?
– Ничего. Мимо прохожу.
– Почему?
– А что тут сделаешь? Это мужикам легко – сразу знакомиться начинают. А нам куда деваться? Подумает – шлюха, ну и все.
– Почему сразу шлюха? – обиделся за женщин Сашка.
– Потому что будущие жены будущих мужей в транспорте не кадрят. Эти балбесы ведь как думают: если меня закадрила, значит, до меня других снимала, и после не перестанет. Выходит – шлюха.
– Но это же несправедливо! – искренне возмутился Юрковский.
– Конечно. Жизнь так устроена. Нравится, не нравится – у нас никто не спрашивает.
– А если изобразить случайность? – не унимался Сашка. – Случайно толкнуть, рассыпать что-нибудь? А там и разговор завяжется.
– Вот как разговор завяжется, так он сразу и поймет, что к чему.
– А если его просто раззадорить, чтобы он сам телефончик попросил?
– Не знаю, у меня ни разу не получилось.
– Ты ведь всегда мимо проходишь?
– Ну, пару раз попыталась зацепиться – не вышло. Надо ведь, чтобы и он во мне половинку разглядел. А если не видит, просто пугается моей рожи да бюста и торопится отбежать подальше.
– По-моему, у тебя с лицом и грудью все в порядке.
– Спасибо, мальчик, утешил. Только я ведь не о тебе говорила – тебе для первого раза любая коза сойдет.
– Для какого еще первого раза? Доказать тебе, доказать?
– Ну, докажи.
Сашка резким движением схватил говорливую соседку за грудь и попытался поцеловать ее в губы. Она лениво отвернула лицо и отбросила нетерпеливую ладонь.
– Вот и доказал, щенок паршивый.
– И доказал, разве нет?
– Я и говорю: доказал, молокосос. Кандидат в малолетние насильники. Ты меня поразил, удивил, ты мне понравился, вообще внимание на себя обратил? Зачем же без толку ручонками размахивать?
– Разве я не обратил на себя твоего внимания?
– Обратил. Только внимание – совсем не то, которое нужно. Битый час тебе объясняла: я должна обомлеть от мужика, тогда у него со мной все получится.
– А от каких мужиков ты млеешь?
– От таких, каким тебе никогда не стать.
– Откуда ты знаешь? Может, я на многое способен.
– Глазки у тебя сальные, а ручки – загребущие. За километр видно, чего хочешь, но сразу понятно, что тебе не обломится.
– Ну вот, опять! Чем я хуже других? Можно подумать, одни мачо вокруг маячат.
– Здесь ты прав, мальчонка – контингент у нас жидковат. Бабам приходится выбирать просто не самых мерзких. Половинки-то все больше мимо проходят и не оглядываются.
– Значит, и мне достанется? – не унимался Юрковский. Он очень хотел добиться от соседок скидки на возраст и неопытность, но одновременно боялся заслужить их презрение по тем же самым причинам, поэтому сильно волновался и часто говорил чушь.
– Достанется, достанется. Если мужик хочет бабу, он ее получит. Какую-нибудь, пусть не королеву красоты, но с гарантией. Даже если у него изо рта кривые зубы торчат, из носа всегда льются сопли, и воняет от него, как от навозной кучи, какая-нибудь подходящая баба найдется. Которая не получит лучшего предложения.
– Почему ты вечно представляешь меня каким-то ублюдком?
– Никем я тебя не представляю. Наоборот, доказываю твои большие возможности. У тебя ведь зубы изо рта не торчат, и ничем таким отталкивающим от тебя не несет.
– Ну, спасибо!
– Да пожалуйста. Ты только слишком суетишься. Солиднее нужно выглядеть, безразличней. Если мужика трясет от нетерпения, на него смотреть противно.
– Тебе противно на меня смотреть?
– Нет, с тобой совсем другое. Ты вообще – не мужик.
– А кто же я?
– Я тебе уже сто раз сказала: пацан. Ты спокойным и уверенным в себе не станешь, пока не подрастешь. То есть, тогда появятся шансы, но не обязательно получится.
– Я уверен в себе!
– Возможно, но уверенный в себе мальчишка со стороны смотрится очень мило и смешно. А на спокойного ты совсем не тянешь. Сейчас задницей дырку в диване прокрутишь.
– Не могу же я памятником сидеть!
– Памятником не надо, но и юлой вертеться не стоит. Подрастешь – найдешь золотую середину. Если повезет.
– Какие-то вы мрачные! Все вокруг плохо, все уроды, счастья никому в жизни не видать, половинку найти невозможно, остается только лечь да помереть.
– Ну почему, лечь можно и по другому поводу.
– О чем ты?
– Я о постели. Вот ты, например, хочешь нас? Обеих, сразу?
Сашка смешался и по очереди оглядел своих безудержных соседок с тайной мыслью. Задавшая вопрос подмигнула ему, а вторая шаловливо погрозила пальчиком.
– Конечно, хочу. Только вы ведь все равно мне не дадите.
– Почему?
– Столько всего про меня наговорили. Скорее, прогоните отсюда поганой метлой.
– Зачем же сразу о метле? Сексапильности в тебе маловато, но проблему ведь можно решить и другим путем.
– Каким?
– Обыкновенным. Рыночная экономика на дворе – плати и отправляйся в незабываемое путешествие. Со своей стороны гарантируем гигиену и волшебные ощущения. А в тебе нерастраченной энергии много, будет занятно в койке.
В момент произнесения соседкой последней фразы Сашка совсем не обратил на нее внимания и продолжал свой дурацкий односторонний спор, пока вечеринка не закончилась, и гости частью разошлись, частью расползлись, частью остались спать на тех местах, где сидели. Юрковского его соседки увели к себе в комнату и быстро, без затей и прелюдий лишили невинности, благо других развлечений ночь уже не обещала. Утром девицы проснулись на своих сдвинутых диванах вдвоем, без обесчещенного Сашки посередине.
Одна осталась нежиться в постели, другая пошла в ванную и вдруг истошно завопила оттуда, словно увидела царя скорпионов. Подружка побежала ей на помощь и увидела повесившегося на кронштейне душа искателя приключений. Он так и не оделся, висел на своем ремне – голый, худенький и беспомощный. Нашедший то, что искал.
***
– Причем здесь гарем? Полигамия во многих культурах – почтенная форма семейной жизни, а свальный грех – он и есть грех. Даже животные разбираются по парам или гаремам, а так – одна безалаберность и безрассудность, – категорически заключил Воронцов.
– Дело в том, что этот молодой, да ранний, не отказался от трио, – объяснила жена Концерна.
– А чего такого ужасного в трио? – неуместно вмешался Концерн. – От амур-де-труа никто не откажется. Кстати, эти девки ведь тоже не отказались.
– Девкам-то все ни по чем, – объяснил Воронцов. – Они всякое повидали.
– В том-то и дело – он ничего не видал, хотя пора давно настала, – настаивал Концерн.
– Он искал секса, а не отношений, – высказалась Лена.
– Разумеется. Кто же в возрасте до двадцати лет ищет отношений?
– Все, не сравнявшиеся в своем духовном развитии с животными.
– В названной мной возрастной категории таковых нет.
– Это ты так считаешь.
– Нет, конечно, есть такие, которые завязывают себя в тугой узел. Только над такими сами же девчонки и смеются.
– А еще есть такие, которые думают не только о том, как бы потрахаться.
– Я и говорю: завязавшие себя узлом.
– Да при чем здесь узел?
– Как это при чем? Отказаться от секса в период гиперсексуальности значит противопоставить себя природе. Такие фокусы даром не проходят, можно и болезни какие-нибудь нажить.
– Какие, например?
– Да мало ли. Крыша точно может набекрень съехать.
– Чепуха.
– Чепуха – не чепуха, а дело серьезное.
– Я могу вас помирить, – вмешалась жена Концерна. – У меня есть история про молодого человека, который не думал о сексе, потому что не знал, откуда берутся дети.
22
Интернат стоял недалеко от большой реки – в окна верхнего этажа ее было видно за деревьями. Летом она просвечивала серебристыми отблесками среди зелени, осенью водная поверхность отливала вдали холодной сталью, а зимой, заснеженная и покрытая льдом, река совсем исчезала среди занесенных снегом елей. Весной лед лопался под лучами теплого солнца, и воспитанники, в сопровождении обеспокоенных воспитателей, спешили на берег смотреть ледоход. Грязные льдины толкались и громоздились друг на друга, с плеском плюхаясь назад в черную воду.
Юрик Фокин жил здесь подолгу, домой его забирали только на каникулы. Родители приезжали на машине, его извещали, и он в свои семнадцать с хвостиком вприпрыжку бежал к воротам, крича неуверенным ломким басом поочередно: «Мама! Папа!» Бросался к родителям на шею, долго обнимался и целовался, мать счастливо смеялась и спешила наделить сыночка чем-нибудь вкусненьким, а отец сдержанно улыбался и укорял жену за излишнюю заботливость:
– Нельзя с ним так нянчиться, пойми. Он уже давно не грудной ребенок.
– Все равно, он еще маленький.
– Если будешь так себя вести, он вообще не повзрослеет.
– Ну и ладно.
– Можешь ты понять – он должен будет как-то жить после нас.
– Не хочу о таком думать.
Родители часто спорили друг с другом подобным образом и часто обращались как к третейскому судье к Валерии Петровне. Она работала в интернате воспитателем всего несколько лет, носила легкомысленные косички и выглядела несмышленой девчонкой, но пользовалась непререкаемым авторитетом у всех родителей, кроме своих собственных. Каким-то непостижимым образом она умудрялась убедить Фокиных в правоте и неправоте обоих, а также в необходимости как можно больше времени уделять общению с их большим ребенком, а не педагогическим дискуссиям.
– Вот видишь, – говорил отец.
– А ты видишь? Вечно затеваешь дурацкие споры при ребенке.
Юрик тянул мать за руку, обещая показать нечто примечательное в его комнате, а та, не имя сил ни задержать его, ни остановить, влеклась за ним, едва успевая перебирать ногами, и продолжала смеяться, довольная от долгожданной встречи с сыном. Из своей тумбочки он доставал какие-то рисунки и поделки из еловых шишек, принимался показывать их матери, и гордо тыкая пальцем в наиболее удачные, неразборчиво мычал свои тщетные похвальбы, а она шумно ими восхищалась.
Потом они все вместе ехали домой, он проводил там все каникулы, снова рисовал и мастерил что-то из найденных на улице веточек. Он плохо говорил, но понимал все основные бытовые понятия, конкретные прикладные определения, без которых не может жить современный человек. Он умел переходить улицу в соответствии с правилами, и делал это тщательней любого своего сверстника, норовящего проскочить через улицу на красный свет в отсутствие машин. Юрик стойко стоял на месте и внимательно следил за светофором в ожидании разрешающего сигнала, даже если мимо него шмыгали в обе стороны нарушители. Он не стеснялся своей законопослушности и не считал потерянным время, потраченное у светофора.
О смерти он не задумывался и не слишком отчетливо представлял себе исход человеческой жизни. В известных ему сказках герои редко умирали до конца, там была мертвая и живая вода – даже разрубленного на куски можно было вернуть к жизни, но сказки частенько заканчивались свадьбой, и Юрик долго не мог понять ее смысла.
Медленно, надрывая душу матери своими лингвистическими трудностями, он выдавливал из себя туманные вопросы, на которые она не умела ответить.
– Что такое свадьба?
– Это такой праздник, которым отмечают решение мужчины и женщины жить вместе.
– Зачем им жить вместе?
– Чтобы получилась семья, как у нас.
– Почему начало семьи – это праздник?
– Потому что это очень важное событие в жизни человека. У некоторых оно случается только раз в жизни, у других – вообще никогда. Третьи вступают в брак часто, но чем чаще они это делают, тем меньше радуются каждый раз.
– Почему люди радуются, создавая семью в первый раз?
– Я ведь только что тебе рассказала.
– Ты рассказала, почему это праздник.
– Праздник ведь и есть радость.
– Бывают праздники, когда никто не радуется. И можно радоваться без всякого праздника. Значит, радость и праздник – не одно и то же.
– Ладно, я скажу точнее. Свадьба – радостное событие для женщины и грустное – для мужчины.
– Почему?
– Потому что мужчины не всегда хотят заботиться о ком-то еще, кроме самих себя.
– Я о тебе забочусь.
– Конечно, я про тебя и не говорю. И папа обо мне заботится, а я – о вас. Мы ведь все – одна семья. А во время свадьбы я заранее представляла, что у меня появишься ты, и радовалась.
– А папа?
– Папа, наверное, обдумывал расходы на свадьбу и начало нашей совместной жизни, ему тогда было не до нас с тобой. Но, когда все благополучно устроилось, он сам заговорил со мной о том, что пора завести тебя.
– Я был заводной?
– Нет, я сказала в другом смысле: пора привезти тебя домой.
– А где я тогда был?
– Тебя тогда еще не было, но детей завести трудно, нужно заранее постараться, тогда через девять месяцев появится ребеночек.
Здесь мама любознательного Юрика подумала: куда меня занесло? Но продолжила говорить, стараясь всем видом выражать уверенность в истинности произносимых максим.
– А что нужно сделать, чтобы появился ребенок?
– Это большой секрет. Его знают только взрослые.
– Я разве маленький?
– Конечно. Взрослые не задают таких вопросов, как ты.
– Почему?
– Они сами все знают.
– Как же я узнаю, если ты не скажешь?
– Придет время, и узнаешь. Все узнают, рано или поздно.
– И скрывают правду от остальных?
– Скрывают.
– Почему?
– Так принято. Нельзя узнавать раньше времени.
– Почему?
– Нельзя, и все.
– Почему?
– Так всегда делали.
– Почему?
– Потому что кончается на «у». Не приставай, лучше книгу почитай.
Юрик ничего не понял, кроме того, что мать отказывается открыть ему тайну. К отцу он с подобными вопросами давно не обращался, поскольку никогда не понимал его ответов. Поэтому, оставшись неучем, он отправился в свою комнату и послушно раскрыл книжку с картинками на том месте, на котором остановился в конце прошлых каникул. Сказка читалась трудно: мешали посторонние мысли о свадьбах и детях, связанных с ними тайнах и прочих радостях взросления.
Описания сказочных принцесс и царевен всегда доставляли Юрику удовольствие. Они оживали в его воображении и странно волновали, вызывали необъяснимое томление в душе, словно являлись на страницах специально для него, а не для любого, открывшего книгу. Они неизменно производили изменение к лучшему, едва появлялись. Сказка становилась интересней, наполнялась новым смыслом, становилось понятно, почему принц, царевич или Иванушка-дурачок лезут из кожи вон, добиваясь успеха в своем, как правило смутном, деле. Ведь за победу давалась награда – она. Обладающая непонятной скрытой силой, исполненная тайного предназначения, носительница секретного знания.
Юрик перелистывал страницу за страницей, заканчивал одну сказку и нетерпеливо приступал к следующей, дожидаясь появления принцессы, предвкушая описание ее внешности, которое одно только стоило времени, потраченного на сказку.
Каникулы закончились, родители привезли сына назад в интернат и, едва завидев в дальнем конце коридора Валерию Петровну с ее забавно торчащими косичками, Юрик побежал ей навстречу с приветственным воплем, а свидетели душераздирающей сцены в какой-то момент испугались, что он попробует повиснуть у нее на шее. Счастливый человек, он рвался домой на каникулы и обратно – по их окончании. Прикоснувшись к воспитательнице, ощутив в своих руках ее теплое и отзывчивое тело, Юрик вдруг пережил ощущения, возникавшие у него прежде при чтении. Вот она, его царевна! Улыбается, треплет ладошкой по щеке и говорит приветливые слова. Захотелось поскорее добраться до своей комнаты и устроиться там поуютней, даже книга теперь не нужна. Пусть лучше рядом постоит Валерия Петровна, похвалит его за чистую одежду, за новый рисунок, поощрительно погладит по голове, а он в благодарность поцелует ее. От внезапной коварной мысли жар ударил в голову, вспыхнули щеки. Можно ли поцеловать воспитательницу, не обидится ли она? Почему она должна обидеться? Кто знает… Юрик не раз обсуждал с ней прочитанное, и знал – воспитательница умеет поступать строго. Она никогда не мешкала прекратить его смех в неподходящем месте, объясняла ошибки в ударениях и непонятные слова, каждый раз находя в себе уйму терпения, но и не позволяя ученику отвлекаться на мелочи или вовсе на посторонние предметы, возвращала его к теме властно и решительно. Приятели Юрика всегда говорили о поцелуях со смехом, как о несерьезном, зряшном деле. Правда, никто из них не мог объяснить причину такого отношения. Просто всякий раз начинали смеяться, как по команде, стоило только кому-нибудь упомянуть заколдованное слово, прочесть его вслух или написать, в тетради или на школьной доске. Медленно и трудно развивалась беседа Юрика с соседями по комнате, чинно сидящими на своих кроватях.