– Греховное говоришь, – сурово остановил жену священник. – Я в грехах погряз, и ничто уже меня не спасет. Но я готов окунуться в геенну огненную, как в талую воду по весне, и сердце мое захолонет от очищающего пламени, словно от ледяного холода.

– Почему? Какие смертные грехи за тобой? Я ведь знаю тебя, как саму себя, и нет за тобой никаких преступлений, ни перед Богом, ни перед людьми!

– Одна только мысль о том, что я девственно чист перед лицом Господа – уже непростительна. А она беспрестанно вступает мне в голову, аки тать нощной забирается в чужую избу. И я ведь гоню ее от себя в священном трепете, а она приходит снова и снова, по дьявольскому наваждению. Нет безгрешного человека, и нет большего греха, нежели полагать себя безгрешным. Сколько раз руки мои тянулись к золоту в надежде вырвать его из слабых рук страждущего! А подавал я только медные деньги.

– Ты никогда не грабил бедных и гонимых, о чем ты говоришь?

– Зато я принимал золото у сильных мира сего, решивших выкупить свои смертные грехи перед лицом напугавшей их смерти.

– Ты брал их не себе, а на церковь, для прославления имени Господнего и распространения его слова среди народных толп.

– Да, так я оправдывал самого себя. Но не угоднее ли Всевышнему, чтобы на то золото одели голых и накормили голодных, пусть даже храм останется в небрежении?

– Одни хотят пожертвовать деньги бедным, другие – церкви. Твое дело – принять их и честно употребить на установленные цели.

Долго попадья утешала мужа, но не добилась своего. Он остался по-прежнему уверен в своей низменности и подлости. Обвинив мысленно монахиню Евпраксию в напавшей на мужа ипохондрии, попадья принялась выспрашивать его о содержании его беспримерно долгого разговора с лесной жительницей. Священник долго отказывался отвечать под разными предлогами, отговаривался даже плохой памятью, но жена укорила его во лжи и умолила перестать таиться.

– Неужели такие страшные тайны она открыла? Почему она скрывается так долго в наших лесах? Грехи замаливает и спасает нас, грешных, своими молитвами?

– Нет безгрешных людей, – повторил свое поп.

– Она тебя научила такому?

– Я – не дитя малое и не пустой сосуд. Меня не может наполнить кто угодно чем угодно. Я свое разумение имею и использую его по предназначению, а не для всяких пустячных затей.

– Ведь всего неделю назад ты удалился к ней, намереваясь только, по немощи ее, исполнить свои пастырские обязанности по месту ее обретания. И вот, вернулся сам не свой, треб не исполнил, не исповедовал ее, не причастил. Или было, только проводник твой не дождался?

– Нет. Не исповедовал, не причастил. А думать теперь буду по гроб моей жизни, и не придумаю пути к спасению. Она ведь великая грешница, не святая, и не быть ей святой никогда! Но послушал ее, оглянулся на свою жизнь и вижу – недостоин пыль с ее ног отряхнуть. Великую жертву она несет по жизни, и не ради грядущего спасения, а ради человека, которого должно утопить в ближайшем омуте или повесить на ближайшей осине как самое подлое и ничтожное существо на белом свете.

– Зачем же?

– Затем, что не в силах причинить ему зло, хотя самое малое. Сердце человеческое иногда оказывается жестоко, обрекая на страшные муки без всякой вины.

И священник поведал жене историю жизни монахини Евпраксии, поведанную ему самой страдалицей.

В миру звали ее Александрой, и принадлежала она к относительно старому, по нашим русским меркам, роду. За полтораста лет до ее рождения уже звучала фамилия по городам и весям, и при дворе, еще московском, не питерском, передавали порой из уст в уста завистники сплетни о новых свидетельствах возвышения древнего семейства, с которым в местнических спорах мало кто мог потягаться. Алексей Михайлович предков ее жаловал, Петр Алексеевич прадедов юной Александры лишил милости за какие-то провинности, и род ее с тех пор захирел, лишенный многих земель и крестьянских душ. Но в дальних губерниях, в стороне от столиц, старое имя звучало еще весомо, и привлекало благосклонное внимание властей и света.

Едва родившись и не дожив еще первого своего года, без всякого своего участия, Александра прямо в колыбели оказалась обещана отпрыску одного семейства богатых помещиков. Будущие родственники соседствовали своими землями и летом, проживая в имениях, частенько обменивались визитами. Посещала и подросшая Сашенька своего будущего супруга, двумя годами старше ее, частенько лохматого и чумазого за всякими мальчишескими проказами. Соседи принимали друг друга без церемоний и лишнего пафоса, дети частенько пропадали в саду, изучая всяческие тамошние тайны, вроде птичьих гнезд и следов прочей живности.

Будущий муж все играл да развлекался, бегал порой в порванной сучками и колючками рубашке, а его будущая супруга ходила за ним чинная и строгая, в белом платьице с голубыми лентами, осторожно подбирая юбочку из опасения замочить ее росой или испачкать.

– Не шали так, – порой говорила она. – Ты можешь сильно пораниться. Даже глаз можно выколоть какой-нибудь веткой.

– Пустяки! – бездумно отмахивался предмет Сашенькиных забот. – Ничего со мной не случится, я ведь не девчонка какая-нибудь.

Частенько он затевал игры с дворовыми мальчишками, отданными в его распоряжение, и тогда проказник вовсе забывал о своей суженой. Впрочем, он вообще не задумывался о ней как о будущей жене. Он никогда не думал о браке, только о развлечениях. А Сашенька, зная о своем предназначении послужить соединению ветвей двух дворянских родов, старалась в соседском имении вести себя солидно и частенько подсаживалась к дамам, слушая их непонятные разговоры.

Когда соседи наезжали в гости к родителям Сашеньки, она брала расфранченного скучающего мальчишку за руку и вела в детскую, усаживала его на стульчик и начинала обстоятельно знакомить со своими куклами, среди которых имелась даже парочка очень дорогих, с фарфоровыми головками, в настоящих красивых платьицах. Маленькая хозяйка расправляла замявшиеся кукольные юбочки и подробно рассказывала о характере каждой куклы и ее привычках, буквально клещами вытягивая из гостя мнение о них и даже советы о наилучших способах воспитания. В большинстве случаев мальчик советовал пороть их почаще, чем приводил Сашеньку в ужас. Она уже знала, сколько детей у нее будет, сколько среди них будет мальчиков, а сколько – девочек. Придумала им имена, а девочкам – наряды и прически. Сыновьям она собиралась собственноручно шить костюмы пиратов и благородных разбойников, и заранее брала уроки у няньки.

Дети выросли. Александра – в красивую статную барышню, ее жених – в такого же шалопая, как и прежде, только проказы его временами становились по-настоящему опасными. То устроит шуточную дуэль с заряженными пистолетами, с дымом и выстрелами, со всеобщим переполохом и криками непонимания; то пустится верхом вскачь по запруженным улицам губернского города, распугивая простой пешеходный люд и вызывая неудовольствие уважаемых седоков встречных экипажей. Только барышни бросали ему вслед томные мечтательные взгляды, без всякой надежды на взаимность. Среди достойных родителей города молодой человек заработал репутацию богатого лоботряса, чем и вызывал двойственные ощущения. Выдать за него дочку казалось хорошей идеей, но быстро возникали сомнения: вдруг спустит все наследство в карты или найдет другой способ избавить себя и жену от тягот губернской светской жизни? Все знали о существовании у неоднозначного жениха потенциальной невесты и частенько на губернаторских балах разгорались настоящие дискуссии шепотком: расстроится старое соглашение или нет?

Родители Сашеньки и в самом деле не решались сделать последний шаг. Подолгу они обсуждали между собой возможность изменить судьбу дочери, пока, наконец, не призвали на семейный совет и ее самое.

– Я выйду за него замуж, – твердо, без тени сомнения объявила Александра.

– Доченька, как бы несчастья с ним не нажить, – робко возразила мать.

– Ничего, женится – обломается, остепенится, – бодро поддерживал дочь отец. – В молодости с кем не случалось покутить. Когда же еще веселиться, как не в его годы? Вот, если бы просидел все время под родительским крылом, да после свадьбы вдруг вообразил бы себя свободным – тогда жди беды. А так – перебесился, и ладно. Завтра же объявим о браке.

Невеста чуть не захлопала в ладоши, но удержалась и с деланно жеманным видом удалилась к себе. В своей спальне она заплакала, вытащила из дальнего закутка свои старые куклы, и стала прихорашивать их, перебирая в уме имена будущих детей.

Свадьбу сыграли в городе, губернатор почтил новобрачных личным присутствием, весь свет собрался в особняке жениха, и мамаши не выданных замуж дочерей вдруг разом осознали: отличная партия упущена из-за глупых сомнений.

Сашенька жила своим счастьем, с ее губ не сходила улыбка, глаза сияли. В церкви она откинула вуаль для поцелуя с молодым мужем одновременно царственным и женственным жестом, заставив сжаться все мужские сердца, даже старческие и много испытавшие в жизни.

Молодые зажили в маленьком дальнем имении, выделенном мужу его отцом, и Александра впервые в жизни надолго рассталась с родителями. Мечты ее осуществлялись одна за другой: она стала по-настоящему взрослой, называлась надежным и теплым словом «жена», с удовольствием занималась хозяйством. Частенько появлялась на кухне отдать никому там не нужные дополнительные распоряжения и обидеть кухарку, сняв пробу супа или соуса к жареной утке. Она сама понимала эмоции старой владетельницы печей, сковород и кастрюль, но всякий день уступала искушению проявить заботу о благоверном. Тот сохранял свое почти детское отношение к семейным затеям Сашеньки и частенько отшучивался от ее серьезных вопросов. Он тоскливо смотрел в окно, иногда охотился, иногда наносил визиты соседям, в том числе и без жены, с управляющим разговаривал каждое утро по несколько минут. Скорее, не разговаривал, а выслушивал и кивал головой. Иногда с ноткой недоумения в голосе интересовался причиной низких доходов, выслушивал обстоятельный ответ управляющего и снова кивал, почти ничего в нем не поняв.

Пришел день, когда Александра дождалась исполнения самой жгучей своей мечты. Она долго шепталась со старой нянькой, которую привезла с собой во взрослую жизнь, потом они вдвоем долго шептались с местной повивальной бабкой, и, полностью утвердившись в правоте своего предположения, жена сообщила мужу радостную новость. Тот изобразил на аристократическом белом лице неопределенную гримаску, которую благополучно выдал за признак радости. Сашенька и не думала к нему присматриваться и гадать о его отношении к случившемуся. В общем, ее и не интересовало мнение мужа.

Она родила прекрасного, пухленького и крикливого мальчика. Доктор жил в имении последний месяц перед родами, наблюдал за течением беременности, постоянно давал научно обоснованные советы в поведении и питании, а Сашенька всем им безукоризненно следовала. Только муж, объяснившись неспособностью выдержать нервное напряжение в накаленной ожиданием атмосфере собственного дома, уехал в город. Там он и находился в день родов, и новоиспеченная мать не забыла отправить к нему нарочного с известием. Она спешила поделиться новостью со всем миром и даже обрадовалась отсутствию супруга. Ей мнилось, будто гонец станет каждому встречному рассказывать об исполнении ее мечты и превращении ее жизни для себя в жизнь для ребенка.

Вскоре Сашеньку навестили родители. Мать все время плакала и постоянно находилась рядом с колыбелькой маленького внучка, а отец досадливо хмурился и слишком часто закуривал свою старую трубку. Доктора отпустили с благодарностью и хорошим гонораром – видимо, во избежание лишнего свидетеля семейной сцены. Однажды утром отец подсел на низенькую банкетку у ног дочери, удобно устроившейся в кресле и вяжущей чепчик для ребенка, и завел речь о ее недостойном муже.

Губернский город бурлил новостями о новоявленном отце – дни и ночи он проводил с актрисами и цыганами, в ресторанах, театрах и на неких тайных квартирах. Общественное мнение назначило ему в содержанки молодую актрису, недурно певшую куплеты и игравшую главные роли в водевилях. Никто не проверял достоверность слухов, но образ жизни человека, бросившего молодую жену и ребенка, сам по себе выглядел в высшей степени предосудительно и ни в каких дополнительных доказательствах не нуждался. Вся история быстро обрастала цветистыми подробностями и вымышленными живописными деталями, которые доставляли аудитории особенное удовольствие, но так и остались неизвестными для Александры.

Неделю она провела у себя в спальне вместе с новорожденным сыном и никого туда не впускала. Мать посылала ей пищу, которая частенько возвращалась нетронутой. Наконец, на правах бабушки, мать вошла к дочери и потребовала от нее не мстить ребенку за его подлого отца.

– Ты должна есть, чтобы кормить сына. За ним нужно ухаживать, его нужно купать, менять пеленки, ты не можешь постоянно за ним приглядывать, хотя бы из-за потребности сна. Ты теперь живешь для ребенка, а не для себя, не смей забывать об этом.

– Я помню, – тихо ответила Сашенька.

На нее страшно было смотреть. Казалось, всю неделю она не сомкнула глаз. Вокруг них налились темные круги, щеки ввалились, нос заострился. Молодая женщина выглядела неопрятной старухой, и ее мать не могла вынести зрелища. Она принялась ее утешать и доказывать необходимость жить дальше, как прежде.

– Зачем?

– Ради ребенка, ты разве меня не слушала?

– Ребенок проживет и без меня.

– Опомнись, Сашенька, о чем ты?

– Не бойся, маменька. Я не наложу на себя руки.

– Тогда встряхнись, приведи себя в порядок. Нельзя сдаваться. Ты ни в чем не виновата. Ты доставишь удовольствие всем завистникам, если сдашься, не выдержишь испытания. Муж по возвращении должен увидеть твое презрение, а не горе. Его нужно унизить, а не порадовать твоим унижением.

– Возвращении? Каком возвращении? – встревожилась Сашенька. – Он вернется?

– Конечно. Куда же он денется? Не отправится же вместе с своей актриской на гастроли. Здесь его родовое имение, он единственный наследник своих родителей и вряд ли откажется от своего положения.

– Но я не хочу его возвращения!

– Сашенька! Умоляю, не мучайся так. Женщинам многое приходится вынести в своей жизни, но, в отличие от мужчин, они обязаны думать о семье. Ты сможешь обуздать мужа, если захочешь. Он будет ползать у твоих ног, вымаливая прощения.

– Я не собираюсь его прощать. И не собираюсь смотреть, как он ползает.

– Что же делать? Ты обязана исполнить свой священный долг, думай не о себе, а о ребенке, заклинаю! Господь Бог велит прощать, ты ведь христианка.

– Я не могу, не могу! Я не хочу его видеть, не желаю думать о нем или вспоминать. Его больше нет для меня на белом свете. Матушка, забери меня к нам домой. Батюшка ведь не станет возражать, я ему дорога.

– Сашенька, прошу тебя, опомнись. Не нужно разжигать скандал, нужно его гасить. Нельзя просто так разъехаться с мужем и увезти от него ребенка. Он обратится к властям и вернет тебя как бесчестную жену. Зачем добавлять себе унижений?

– К властям? Как к властям? Он изменил, а я не могу его наказать?

– Не можешь, душенька, не можешь. И ладно, смирись. Ничего не поделаешь. Не писать же прошение в Святейший Синод о разводе.

– Почему? Я напишу.

– Душенька, ты же не докажешь неверность мужа. Или хочешь разбирательства, сбора свидетельств, снятия показаний, скандала на всю губернию, если не на всю Россию? Такого позора я не перенесу.

– Что же мне делать?

– Смирись, заставь мужа раскаяться в его преступлении, заставь его молиться на тебя до конца жизни и благодарить Господа за твое великодушие. Спаси себя, ребенка, семью, всех нас. Не нужно усугублять тяжесть нынешнего положения, нужно искать выход из него. Умоляю тебя, не ошибись в выборе!

– Хорошо, матушка. Я подумаю, – тихо сказала Сашенька и отвернулась к стене.

Так и запомнила ее мать, выходя из спальни: лежит в постели, волосы рассыпались по подушкам, и качает колыбельку, в которой хнычет сын. На следующее утро, когда горничная принесла в спальню завтрак, там оказался только заливающийся слезами ребенок, словно понявший свое сиротское положение.

По всем дорогам разослали верховых с наказом найти беглую, и все вернулись к вечеру ни с чем, запыленные и усталые. В каретном сарае осталась коляска, в конюшне – все лошади, в гардеробной – все платья, а сама хозяйка имения бесследно исчезла. Родители известили уездного исправника, тот явился в сопровождении станового пристава, произвел следствие, допросил всю дворню, обошел с понятыми чуть не все дворы в деревне, заявил об отсутствии признаков совершенного насилия, и стало быть, об отсутствии преступного события, с чем и удалился.

Спустя неделю вернулся из города неверный муж с потерянным лицом и долго качал на руках безутешно плачущего сына. На родителей жены он боялся взглянуть, но они через месяц уехали, так и не дождавшись обнаружения ни единого следа дочери. Остаток жизни муж Сашеньки провел безвылазно в своем имении, полностью погрузившись в хозяйственные дела. Выписал из Петербурга целую библиотеку по сельскому хозяйству, получал журналы и газеты, выгнал нескольких управляющих и в конце концов сам занялся всеми делами имения с рвением, достойным борца с ересью.

С сыном он был строг и общался редко, вечно занятый делами. Тот вырос спокойным и задумчивым молодым человеком, поступил в университет, а однажды, явившись летом на каникулы, задал вопрос о матери.

– Она сделала для меня больше, чем кто бы то ни было другой, – ответил помещик после долгой паузы. – Заставила ненавидеть себя.

***

– Это не легенда, – безапелляционно заявил Воронцов.

– Откуда ты знаешь? – обиделась Вера.

– Где же лесные духи, феи, русалки и всякие там кикиморы?

– Я обещала не сказку, а легенду. Мне ее бабушка рассказывала.

– Легенда и бытовые подробности – вещи несовместные.

– Ты очень легковесно рассуждаешь о вещах, в которых ничегошеньки не понимаешь.

– Что уж тут понимать – в легендах-то. И вообще, для матери твоя история выглядит странно. Эта Сашенька ведь бросила грудного ребенка, а ты ее оправдываешь?

– Я не оправдываю. Она – грешница.

– А зачем ты нам про нее рассказала?

– Так, вспомнилось. Хочешь рассказать историю получше?

– Лучше или хуже, но точно не легенду. Это – не подтвержденный документами миф.

Светлейший князь Михаил Илларионович Кутузов в молодые годы ничем не напоминал будущего спасителя России. По окончании Инженерного корпуса, где в возрасте пятнадцати лет он некоторое время подвизался в качестве помощника преподавателя, Кутузов попал в Астраханский пехотный полк А.В.Суворова и несколько месяцев командовал там ротой. Получая новое назначение от императора Петра III, по ходатайству императрицы Екатерины, помнившей его славного отца, Кутузов и не надеялся на великую будущность. Должность флигель-адъютанта Ревельского губернатора принца Гольштейн-Бекского не сулила славных военных подвигов, хотя общеизвестно, что подобного рода исходные позиции могут скорее принести молодому человеку ордена и влияние, чем честная служба в какой-нибудь глухомани, в грязи и забвении. В 1762 году шестнадцатилетний прапорщик Кутузов прибыл к месту службы, смущенный странным своим положением офицера, ничем не заслужившего высокой протекции, но несущего тяжесть общественного мнения по ее поводу. С самого начала он постарался наладить отношения с товарищами, но встретил с их стороны некоторую настороженность.

Заведование губернаторской канцелярией – занятие, вряд ли способное увлечь юношу. Ворохи бумаг, подписи, печати, просители с законными и незаконными просьбами, поручения, которые не хочется выполнять, и необходимые дела, которые некогда исполнить. Неопытную душу легко развратить в таком вертепе низких человеческих страстей, и юный Кутузов тяготился службой, то и дело задумываясь о необходимости исправить свою судьбу в более достойном направлении.

Весной 1763 года на прием к губернатору явилась обедневшая вдовая баронесса, ухоженная немка средних лет, со своей шестнадцатилетней дочкой. Девушка привлекла внимание Кутузова, шестью месяцами ранее произведенного в капитаны. Ему нравился новый мундир, он старался не замечать косых взглядов сослуживцев и мечтал вырваться наконец из замкнутого круга канцелярской службы на простор настоящей офицерской карьеры. Юная Анхен надолго отвлекла его от честолюбивых мечтаний. Ее мать пришла к губернатору искать защиты от кредиторов, грозивших лишить ее с дочерью единственного дома на окраине Ревеля, и капитан Кутузов применил все возможности, доставленные ему должностью, для представления принцу дела в наиболее выгодном для просительницы свете, в чем и добился успеха.

Соображения будущей карьеры противоречили намерению вступить в брак с бесприданницей, пусть благородных кровей, но подобного рода условности никогда не могли остановить движений истинно чистой души. Спустя короткое время Михаил Илларионович посетил спасенный им дом, под видом инспекции, дабы убедиться в надлежащем исполнении резолюции губернатора. Его хорошо приняли, угостили кофеем, и он до вечера вел не по годам степенную беседу на немецком языке о всяческих трудностях в ведении хозяйства и коммерции, применив все свои теоретические познания в инженерном деле и практические навыки, обретенные в канцелярских занятиях. Анхен молчала, скромно потупив взгляд и беспокойно теребя оборку на скатерти. Желая оживить беседу, юноша прибег к демонстрации своего таланта, которым славился еще в Инженерном корпусе, а именно к искусству подражателя. Голосом и даже выражением лица он так успешно изобразил благожелательного губернатора, что хозяйка дома совсем забыла приличия и громко хохотала, прикрывая лицо ладонями, и даже Анхен тихо хихикала, низко опустив голову над столом.

Визиты продолжались все лето до осени, возникла потребность в деньгах, которые Кутузов занимал у новых знакомцев, среди которых оказался и молодой польский шляхтич, бретер и отчаянный картежник. Он успешно проигрывал состояние, оставленное ему родителями, но еще далеко не успел вычерпать его дочиста и раздавал пригоршнями всем желающим. Он возвышался белокурой головой над Кутузовым, плечистым крепышом, подобно Аполлону рядом с Гефестом, и общие приятели отпускали по их адресу ироничные замечания. Оба холостяки, оба завидные женихи – один благодаря нерастраченному наследству, другой – ввиду заметной в провинции должности, они частенько появлялись вместе в клубе и на балах, пока однажды не встретились у дверей заветного домика. Они повздорили, наговорили друг другу дерзостей и разошлись в разные стороны.

Спустя короткое время, за ломберным столом, под утро, в насквозь прокуренной полутемной комнате, поляк несправедливо обвинил Кутузова в шулерстве. Про купеческую дочку знали почти все присутствующие, и истинная причина конфликта не составила тайны. Онемевший от гнева, побледневший до синевы, Михаил Илларионович вскочил с места, но не мог произнести ни слова. Сказать он мог только одно – назначить время для встречи секундантов. Но проклятый долг не позволял произнести таких слов, ибо попытка убить кредитора сама по себе превращает дуэль в разбой на большой дороге. В конце концов, не найдясь и покраснев от бессильного гнева, он выскочил на улицу и бегом пустился к себе домой.

Несколько месяцев после происшествия, всю сырую и холодную зиму, Кутузов провел между канцелярией губернатора и своей квартирой, в которой бесконечно читал все, что попадалось ему под руку, и почти все жалованье тратил на отдачу долгов. Только одного, самого важного долга, он вернуть не смог – поляк бесследно исчез едва ли не на следующий день после сцены за картами. Немногочисленные оставшиеся у несчастного флигель-адъютанта знакомые полушепотом поведали ему об исчезновении и его милой Анхен, повергшей тем самым свою несчастную мать в пропасть отчаяния.

В 1764 году императрица Екатерина направила в Польшу войска для поддержки нового короля Станислава Августа Понятовского в его борьбе против конфедератов, восставших против русского ставленника, и Кутузов при первой возможности сорвался из опостылевшего Ревеля на поле брани. 23 июня того же года он принял участие в бою против отряда князя Радзивилла, в котором поляки были полностью разбиты. Восемнадцатилетний офицер шел по полю, обходя неподвижные тела убитых, и ноги его скользили в лужах крови. К тому времени он уже преодолел шок первых боев, когда один только вид страшных ран, оставленных ядрами и картечью, приводил его в ужас. Теперь он испытывал только саднящее чувство досады при виде трупов русских солдат и такое же больное чувство удовлетворения – проходя мимо убитых поляков. Вдали, у небольшого лесочка, Кутузов увидел ряд крытых возов и толпу людей возле них. Он отправился туда с целью выяснить причину неразберихи и обнаружил сидящих и лежащих пленных поляков. Возы представляли собой обоз польского отряда, самому Радзивиллу удалось бежать.

Стояла солнечная погода, пот заливал глаза, испачканный чужой кровью мундир казался молодому офицеру чугунным, но он старался не выказать усталости перед солдатами, сторожившими пленных, да и перед поляками тоже. Те хмуро смотрели в землю или тихо переговаривались между собой.

– Что там случилось? – поинтересовался Кутузов у ближайшего унтера, кивнув в сторону толпы вокруг одного из возов.

Унтер почтительно объяснил: один из поляков наотрез отказался сдаваться, теперь решается вопрос о его дальнейшей судьбе. Михаил Илларионович подошел поближе к месту событий, прошел между расступившимися солдатами и узнал своего старого знакомого по Ревелю, коварного кредитора. Тот сидел внутри одного из крытых возов, среди каких-то мешков, над которыми виднелась только его голова, перевязанная грязной тряпицей. Из под нее сочилась кровь и засыхала на щеке черными струйками.

– Что здесь происходит? – строго спросил Кутузов.

Солдаты объяснили ему, что польский офицер отказывается слезть с воза и сдать оружие – похоже, намерен защищаться до конца. Тогда Михаил Илларионович обратился к бывшему приятелю по-французски и предложил ему не превращать войну в балаган.

– Вы же понимаете, сопротивление бессмысленно, – как можно убедительнее сказал Кутузов.

– Понимаю, – равнодушно ответил поляк. – Моя жизнь ничего для меня не значит, но я хочу взять вас слово позаботиться об известной вам особе, которой я уже ничем не смогу помочь.

Сердце юного капитана бешено заколотилось о ребра, в горле застрял сухой комок.

– Даю вам слово русского офицера, – хрипло выдавил он, – взять ее под свое покровительство и обеспечить ей безопасное убежище.

– Вы обещаете не навязывать ей себя вопреки ее свободной воле?

– Обещаю. Я не стану предъявлять вам претензию за выраженное только что сомнение в моей порядочности, памятуя о вашем тяжелом положении и ставя превыше всего благополучие и безопасность дамы.

Поляк помолчал, внимательно глядя в глаза противнику, затем молча встал на ноги, перелез через мешки и спрыгнул на землю и встал в независимой позе напротив Кутузова. Тот невольно поднял глаза, ожидая появления из глубины воза его робкой обитательницы. И она появилась, оглядела испуганно ухмыляющиеся, довольные приятным происшествием физиономии солдат, увидела своего поляка и буквально кинулась ему на руки в поисках защиты. Поляк осторожно поддержал Анхен, бережно поставил ее на землю и посмотрел на своего соперника, лицом к которому повернулась теперь изменчивая судьба. Он ждал дальнейшего развития событий.

Девушка (или уже жена своего похитителя?) держала поляка за руку и как бы пряталась за его плечом от русских, в том числе и от своего бывшего ухажера. Она смотрела на Кутузова недоверчиво, с опаской и с каким-то странным выражением в глазах, словно знала за ним страшный грех. Михаил Илларионович усилием воли оторвал от нее взгляд и протянул руку, ожидая от пленного его шпаги. Тот нехотя, преодолевая себя и быстро теряя внешние проявления шляхетского гонора, снял перевязь и молча отдал оружие победителю, глядя куда-то в сторону и вниз.

Оставив пленного рядом с его товарищами и пригласив с собой Анхен, Кутузов отправился на поиски командира. Когда поиски увенчались успехом, юный офицер представил ему свою спутницу, а затем в немногих словах, без лишних романтических подробностей, рассказал о прежнем знакомстве с пленным, а также о наличии между ними неразрешенного спора и своем намерении завершить наконец это дело таким образом, чтобы честь полка не пострадала.

– Извольте, – равнодушно ответил командир. – Только без сантиментов, знаете. Если сбежит, не обессудьте – карьера ваша закончится без промедления.

Михаил Илларионович, козырнув, отошел в сторону и посмотрел в упор на состоящую теперь при нем особу, все существо которой трепетало перед лицом неизвестности. Она видела себя во враждебном окружении и каждую минуту боялась посягательства на свою скромность с любой стороны, даже от бывшего обожателя.

– Не бойтесь, Анхен, – сказал он ей голосом тихим и уверенным, совсем не похожим на тот бодрый и громогласный, который гремел не так давно в маленьком домике на окраине Ревеля. – Вы находитесь здесь под моей защитой, вам не угрожают никакие несчастья, сопровождающие военное поражение. Считайте себя хозяйкой лагеря победителей.

Кутузов вернулся к своему врагу и объяснил ему положение дел. Тот долго смотрел на старого врага сверху вниз со смешанным чувством ненависти и презрения.

– Я бы не хотел вас связывать, – добавил Михаил Илларионович. – Мне будет достаточно вашего честного слова. Нам все равно пора выяснить отношения, с вашей стороны непорядочно с таким упорством уклоняться от исполнения долга дворянина.

– Не смейте меня оскорблять, – тихо произнес поляк, глядя в землю.

– Вы сами вынуждаете меня. Я предлагаю вам решить наши противоречия так, как приличествует людям нашего круга, и хочу быть уверенным, что долг военного, повелевающий пленному изыскать средства для бегства и продолжения борьбы, не перевесит обязанности шляхтича защищать свою честь. Вы даете честное слово дворянина, что не сбежите?

Поляк молча кивнул, устало поднялся на ноги и пошел вслед за Кутузовым в русский лагерь. Они расположились в палатке, снаружи денщик готовил ужин, и запах походного варева уже распространился вокруг. Для Анхен солдаты поставили отдельную палатку поблизости, и Кутузов учредил возле нее караул, со строжайшим запретом впускать палатку кого-либо без разрешения ее обитательницы и ни в коем случае никаким образом не препятствовать ей в намерении палатку покинуть. Смертельно уставшая от всего пережитого за время похода, особенно же за клонящийся к закату день, Анхен скрылась в палатке, запахнула за собой полость и до утра не подавала голоса и не появлялась сама.