Страшная граница 2000. Вторая часть

Наш автобус уходил через 2 часа, поэтому посидели хорошо.

Девушка звонко смеялась, источая небесный аромат, и ласково заглядывала в глаза Василию. Короткая красная блузка аппетитно обнажала живот, намекая на райское наслаждение.

«На кого она похожа?» – гадал я, поглядывая на красавицу и прелестный животик.

Ага, вспомнил! Точная копия красотки из фильма «Зорро»!

Но Василий не давал сосредоточиться на красотке.

Разговор наш касался пограничных тем, ибо парень оказался контрактником местной части. Причём номер воинской части оказался давно знаком:

– А, военные строители!

– Не! Мы охраняем объекты и сопровождаем грузы. Полмесяца сидим в Чечне. «Боевые» зарабатываем.

– Подожди! – перебил я. – Часть – на улице Серова?

– Ну да. Ангары там.

– Странно! – повторил я задумчиво. – Другое название части – «ВэСэО 515»! Так это ж – «Военно-строительный отряд»!

– Так точно, ВэСэО!

И тут я огорошил Василия:

– Это – моё первое место службы!

– Не припомню!

– Давно было дело. При Советском Союзе. Часть тогда базировалась в Туркмении.

За разговором не заметили, как пролетело два часа.

И вот – дорога на родной Сталинград!

Через пару часов – остановка. Заехали в маленький городишко Светлоград. Василий выходил с красоткой, выпивал возле многочисленных «обжираловок». И становился всё радостнее и болтливее.

Ближе к селу Дивному парня понесло. Вскочив с места, подошёл к худенькому парню:

– Че пялишься?! Натаха понравилась? У, сука!

И сразу – резкий удар. Затем – второй.

Наташка вскрикнула и бросилась спасать парнишку. Обняв милого жениха, шептала:

– Васенька, милый! Успокойся!

Василий оттолкнул её и схватил парня за воротник:

– Сука, убью!

Пришлось мне вставать и успокаивать Васю:

– Земеля! Парень не виноват! Тебе показалось!

Вася посмотрел на меня мутными глазами и пошёл на место.

Парнишка сидел, зажав нос ладонью. Из-под пальцев сочилась кровь. Пришлось дать носовой платок:

– Вот! Останови кровь! Извини Васю! Ревнует невесту!

– Да ничего! – прошептал тот, прижав платок к носу. – Кровь никак не остановится.

«Дубина!» – мысленно обругал Васю. – «На первой же остановке ментам сдадут. И плакал отпуск. И свадьба плакала!»

Но пассажиры усиленно делали вид, что ничего не видят и не слышат. Некоторые даже похрапывали.

«Бл..дь!» – ругнулся я шепотом, негодуя на трусливость этого расейского народишка.

Но только ли этого?

Сразу вспомнился 1987 год, поезд Ашхабад-Ташкент. Я, юный лейтенант, начал уже дремать на боковой полке плацкарты. Но взбудоражили крики старика-проводника.

В соседнем купе два здоровенных придурка били этого аксакала!

А вагон молчал, как отмороженный.

Никто не заступился за старика! Никто!

Народишко усиленно делал вид, что стал глухонемым и слепым.

Поразительно! Это что, знаменитое азиатское уважение старости?

Спрыгнув с полки, я хлопнул бугая по плечу:

– Что, обычаи не уважаете?

Отпустив старика, они уставились на меня.

Ну, думаю, щас битва начнётся!

Ан нет, не началась. Бугаи стушевались:

– Да он того. Он сам виноват!

– Ребята, вы позорите всю Азию! Как можете бить старика?! – резко сказал я, ожидая атаки.

На моё удивление, атаки не последовало.

Так чего ж боялся весь вагон?!

Так и сейчас. Чего боятся пассажиры? Что получат по мордам?

Но где совесть, где лучшие качества русского человека?!

За такими грустными размышлениями и не заметил, как автобус остановился.

– Село Дивное! Остановка пять минут! Не опаздывать! – мрачно объявил водитель.

Василий, обняв невесту, опять ринулся дегустировать пенные и другие напитки. Возвратился, конечно, весёлый и пышущий энергией. Чем напомнил слова разухабистой песни:

Эх, загу-загу-загулял, загулял,

Парень молодой, молодой

В красной рубашоночке,

Хорошенький такой.

Как только автобус миновал село и выехал в степь, парень молодой встал. И, ухватившись за верхние поручни, громыхнул:

– Натаха! Крышу порву!

Резко дёрнув трубку поручня, выломал её:

– Смотри! Сила!

Натаха подскочила к нему, обняла, прижалась:

– Пойдем на место! Ну пойдем! Ты самый сильный, самый смелый!

Вася ухмыльнулся, набугрил бицепсы. Очевидно, хотел довести дело до победного конца.

Однако послушался невесту и сел в кресло.

Но тут же вскочил и вылез в проход автобуса.

Клацнув зубами, сделал шаг.

Потом – второй.

И неожиданно рухнул, как подкошенный, задевая руками пассажиров.

– Человеку плохо! Помирает! Водитель! Стой! – раздался нервозный громкий клик.

Водитель покрутил головой:

– Чё случилось?

– Мужику плохо! Стой!

Автобус нехотя остановился. Водитель вылез в проход. Лицо исказилось в презрительной усмешке:

– Алкаш! Нажрался! Гля! Обоссался уже!

Вася лежал ничком,, как мёртвый. Под ним тихо расплывалась неароматная лужа.

– Твою мать! – матюкнулся водитель. – И чё с ним делать?! Воняет!

Посмотрев на «ботаника», сидящего недалеко, резко прошипел:

– Помоги давай! Вытащить на дорогу! Там посмотрим!

Васю быстро сбросили на землю и перевернули лицом вверх.

Выскочив следом, я спросил:

– Что с ним? Может, приступ?

– Хуиступ! – злобно плюнул водила. – Не первый такой. Нажрутся, обоссут весь автобус! Пидар..сы, на х..й!

Пытаясь нащупать пульс у Васи, я удивился:

– Странно! Нет пульса! И бледный! Может, умер?

– Хуюмер! – опять сплюнул водила. – Дышит сука!

Чуть подумав, водила запрыгнул в автобус:

– Поехали! Менты разберутся!

– Куда поехали? Человеку плохо! – крикнул я, подойдя к водительской двери.

– Садись говорю! Поехали! Опаздываем уже! – злобно ответил тот и щелкнул замком двери.

– Стой! – дернул я ручку двери.

Дверь была заперта. Из окна послышался отборный мат:

– Пошёл на х..й! Долбо..б! Алкаши хуе..ы! Хочешь, оставайся, помогай своему алкашу! Бл..дь! Я в Элисту опаздываю, бл..дь! Там скажу. Пришлют вам помощь!

– Стой! – ударил я в железо двери.

– Пошел на х..й! – злобно прорычал водила и рванул с места.

Наступила тишина. Странная тишина.

Я огляделся. Солнце уже скрылось за горизонт, но сумерки ещё не подступились. Куда ни кинь взгляд, повсюду – густые огромные заросли камыша. За ними – тёмная синь воды. Справа эта синь уходила за горизонт.

– «Река Маныч. Левый остров» – прочитал полустёртую надпись на бетонной плите, означавшей то ли остановку, то ли памятник.

Матюкнувшись, приложил ухо к груди Василия.

«Дышит! Уже хорошо!» – подумал я, пытаясь нащупать пульс. – Здоровый бугай, а скопытился. Может, реально перепил? Или приступ? А вдруг помрёт?!»

Вдруг меня осенило:

– Где невеста? Странно!

Тут же навязчиво закрутилось в голове разухабистое:

Потерял – потерял,

Потерял он девушку, в которую влюблён.

Музыка исчезла, когда я заметил легковушку, мчавшую в Калмыкию.

Однако на мои яростные сигналы она не реагировала. И умчалась вдаль. Пришлось стоять посреди дороги, материться самыми грязными словами, и ждать следующую оказию.

Удивительно, но и эта оказия проскочила мимо, испуганно шмыгнув у обочины.

«Боятся!» – сообразил я. – «Думают, подстава! А чё ещё думать, когда камыши вокруг?! Да уж! Что делать? Ночевать в камышах? А вдруг Вася помрёт?!»

Раздумывая так, я вглядывался в густоту камышового моря:

– Костер бы развести! Комаров здесь, похоже, армады! Да спичек – ек! Похоже, никто не остановится здесь, кроме автобуса. И то – пока светло! Пока остановится, пока довезет до села. Эх! Пока больницу найдем, Вася и помрёт!

Неожиданно мой взгляд зацепился за неясную фигуру человека в камышах. Или это – тень? Или волк?

– Помогите! Человека машина сбила! – заорал я что есть мочи. – Помогите! Вашу мать! Человек умирает!

Метрах в двадцати из зарослей показалась бородатая рожа с кривым перебитым носом:

– Чё там у вас? Опять мертвяк? Тащи сюда!

Не сообразив, куда тащить, зачем тащить, я схватил Васю за правую руку и поволок. Благо, сырая глина болота позволяла скользить тяжёлой туше довольно легко.

В камышах мне помогли. Ухватившись за вторую руку, абориген уверенно торил путь куда-то вперед. Вскоре ещё два бородача схватили Васю за ноги. Уже легче!

– Щас вылечим! Тебиб всех лечит! – подбодрил абориген, раздвигая рукой тёмную массу камыша.

– Какой тебиб? – удивился я. – Тебиб – это в Туркмении – народный лекарь, лукман! Откуда здесь тебиб?

– Тебиб! Сам увидишь! Реальный док! – послышалось сзади.

Уже в темноте остановились у землянки, замаскированной дёрном и сухой травой.

Абориген осторожно оттарабанил по двери что-то похожее на морскую морзянку.

Из заглубленного в землю входа показалась крепкая фигура в бараньей шапке и густой белой бороде:

– Знаю. Сказали. Давай сюда! Осторожно!

Мы скользнули вниз по ступеням. Зыбкое колеблющееся пламя коптящей керосиновой лампы еле освещало низенькую комнатушку с деревянными нарами у стены. Туда и брякнули Василия.

Тебиб быстро и профессионально ощупал недвижимого парня:

– Девка была?

– Какая девка?

– В автобусе девка с ним была?

– Была. Только не девка. Невеста. А что?

– Исчезла невеста? Точно?

– Точно! Исчезла!

Тебиб почесал бороду:

– Гарантий нет, но попробую спасти. Лишь бы передоза не было!

Повернувшись к ящику, заменявшему стол, тебиб поднял какую-то склянку:

– Надо залить это в глотку. Отравили его. Слышал о клофелинщицах? За два месяца мы двоих таких схоронили. Из автобуса выбросили!

Отставив склянку, он ткнул Васю куда-то в грудь. Затем схватил за шею и что-то зашептал.

Вася привстал и как зомби уставился на тебиба. Похоже, сознание ещё не вернулось к нему. Но главное, Вася ожил!

Тебиб уложил парня, надавил на челюсти. И влил таинственную чёрную микстуру.

Через секунду Васю начало выворачивать!

– Давай его отседа! – крикнул тебиб. – Тащи!

И помог выволочь бедолагу наверх. Где и толкнул в камыши:

– Давай, облегчайся!

Вскоре перед нашими очами предстал здоровый Вася. Бледный в лунном свете, он походил на вурдалака. Тихо прохрипел:

– Эт чё такое було?

В тёмной землянке, наливая нам травяного душистого чая, тебиб спросил:

– Деньги были?

Вася ошарашенно похлопал себя по карманам:

– Бля..дь! Пусто! И сумки нет! Там были деньги на новую машину!

Я посмотрел на парня:

– Может, невесте отдал?

– Какой на х..й невесте? – злобно шикнул он. – Лярва! На вокзале прицепилась! Сказала, землячка, волгоградская. Я, дурак, уши развесил! Такую шикарную тёлку снял! Долбан!

Парня было жалко. Но в моей дурной голове опять послышались залихватское цыганское:

Эх, промо-промотал

Он все свои деньжоночки…

А потом, когда земляк мой заснул сном праведника, я не удержался от расспросов тебиба. Рассказал, что служил в Кизил-Атреке, дружил с тебибом – народным лекарем.

Манычский тебиб меня сильно удивил:

– Атрек мне хорошо знаком. Работал там на ОССК, то бишь Опытной станции субтропических культур. Это мы высадили в посёлке олеандры. А знаешь, почему?

– Красиво цветёт!

– Красиво. Но главное, ни верблюды его не едят, ни козы. Ядовитый кустарник! Так что красота Атрека – наших рук дело. А знаешь, что нашли мы в горах под Кара-Кала? Мандрагору! А она равноценна женьшеню. Корень напоминает фигуру человека. Местных тебибов мы сильно удивили.

– А вы сами как тебибом стали?

– У тебибов и научился.

Не удержался я, чтобы не расспросить о колдовских методах лечения, которые мне поведали в Атреке:

– Одна тебибша утверждала, что аппендицит лечат убийством щенка алабая. Режут живот собачке, и прикладывают к месту боли человека. Пока щенок умирает, воспаление аппендикса проходит. Но это же невозможно! Это же воспаление! Как это понять? В чём механизм? Это что, колдовство?

Тебиб улыбнулся и утвердительно качнул седой головой:

– Это из той же колоды, что лечение снежным инеем! Говорили тебе, как лечат пендинскую язву?

– Пендинку? – переспросил я, поднося к лампе кисть левой руки. – Вот смотрите. Видите, ямка от пендинки? Память о субтропиках Атрека! Аякчи, то есть москиты, покусали. А гнить рука начала в родной станице, куда я как раз приехал в отпуск. Докторша ничего не поняла. Никогда в жизни такое воспаление не видела. Вылечил эту язву только в Атреке, когда вернулся туда. Доктор посмотрел и снисходительно махнул рукой. Мол, ерунда. Пендинка. Надо дождаться осенних холодов, собрать выпавший иней. Хорошенько потереть язву. И всё как рукой снимет. Другого метода нет. А если осени ждать не хочешь, то выпей таблетку ампициллина. А вторую разотри в порошок и присыпь язву. Всё и пройдёт!

Тебиб выслушал меня и подтвердил, что некоторые методы народной медицины туркмен очень похожи на колдовство. Но реально работают!

– В моё время в посёлке было много русских. А сейчас кто-нибудь остался? Или развал СССР всех выгнал?

Почесав затылок, я вздохнул:

– Из русских в 1990 году там была одна украинская бабуля-ветеран Отечественной войны, да немец со своей женой.

– Бабуля – это Женечка Горбенко! – обрадовался тебиб. – Муж её служил старшиной на погранзаставе. Мы дружили семьями!

Тебиб заварил новую порцию душистого травяного чая, и мы продолжили воспоминания о милом сердцу добросердечном Туркестане. И говорили так до самого утра.

глава 6

Где моя Родина?

До Элисты, столицы пустынной Калмыкии, нас подбросил пыльный «Пазик». А дальше мы ехали в комфорте на двухэтажном новом автобусе.

Василий, глядя в окно, дивился бескрайности калмыцкой пустыни и хвалил наши родные поволжские степи. И повторял:

– Родина! Скоро Родина!

На меня этот торжествующий речитатив наводил грусть-тоску. Потому-то мне страшно захотелось спать.

Сон, внушаемый словами о родине, вызвал крайне неприятные воспоминания. О печальном житие в детском доме.

Давно это было, в благословенно-застойные советские времена.

На лето детдом закрывали, и отец забирал меня в свою станицу Березовскую.

В связи с отсутствием асфальта транспорт туда не ходил.

Посему старый жаркий дребезжащий «Пазик» выплёвывал станичников на трассе возле хутора Плотников.

И топали мы пыльным просёлком километров пять.

И весь этот путь отец восторгался:

– Родина! Милая Родина!

И повторял это, пока маршировали до реки Медведицы.

Здесь, у дрянного, похожего на кучу дров, моста, отец начинал петь. Пел он, надо признать, очень хорошо. Песня была душевная, сочиненная лично им:

– Ой ты, речка-речка, реченька Медведица,

Синеокая красавица моя.

Мне сияние твоё повсюду светится,

И зовёт-зовёт в родимые края!

Поглядев на мою кислую физиономию, отец разочарованно спрашивал:

– Чё скисший? Где восторг? Это же Родина!

Вопрос этот, о чьей-то Родине, я прослушивал ежегодно.

Ежегодно и задумывался:

«Родина? Чья именно Родина? Моя?»

И где она, моя милая Родина?

Может, в далекой Сибири, в Иркутске, где меня соизволили родить?

Но какая это Родина, ежли Иркутск я никогда не видел. Отец и мать уехали оттуда, когда я был совсем ещё грудным.

Может, майн Фатерланд – Дон и станица Берёзовская, куда меня привозят каждый год на летние каникулы к дедушке и бабушке?

Сюда, в родовое гнездо Ильиных, мой отец привёз меня совсем грудным. Однако пребывание мое оказалось таким же мизерным, как солдатский отпуск.

Дело в том, что мама моя шибко не понравилась свекрови. А посему вынуждена была уехать в соседнюю станицу Островскую. Там предложили работу и служебную мизерную квартирку.

Так где же моя Родина? В какой из двух станиц, разделённых полынными степями рубежом в сорок длинных вёрст?

Впрочем, станицу Островскую тоже нельзя назвать моей милой родиной. Ведь хлопал я наивными детскими глазками здесь совсем недолго.

Родители, имея несварение характеров, развелись.

Диспозиция сил оказалась такой: я достался маме, мой старший брат Роман – отцу.

Рома жил в Березовской у деда с бабкой. Я – в Островской.

Характеры у нас были совсем разные. Например, брат, в отличие от меня, не имел склонности к «самоходам».

Несмотря на свои три годика, я жаждал свободы и самостийности.

Мама уходила на работу, оставляя меня скучать одного. И что я, неразумное дитё?

Вот один только пример. Каким-то чудом открыв дверь в неизведанный страшный мир великанов, я решил его изведать.

Долго кружила меня нелёгкая по узким улочкам станицы. И остановила только тогда, когда поставила перед страшным лицом костлявой смерти.

Смерть хищно щурилась из кабины тяжёлого грузовика, неумолимо накатывающего на меня.

Как вкопанный, замер я посреди дороги. Широко раскрытыми глазами смотрел, как тяжёлая махина, скрипя железом, приближается ко мне. А сил убежать нет!

Оставалось только одно средство!

Мой жалобный, пронзительный, как пароходная сирена, вой остановил смертоносный грузовик.

Набежавшие со всех сторон станичники с удивлением наблюдали очевидное-невероятное:

Посреди улицы – чумазый трёхлетний малыш орёт благим матом. В полуметре от него – капот тяжёлого грузовика. В кабине машины спит мертвецки пьяный шофер.

Схватив меня, кто-то крикнул:

– Ты чей, сынок?

Размазывая по грязным щёкам слезы, я честно признался:

– Мамин!

Погудела-погудела тогда станица, выискивая мою маму. Но отбирать меня, неразумного, не решилась.

А через год какие-то оручие грубые злобные тётки пришли и отобрали! Под видом того, что мама моя сильно верующая, имела прозвище «Валя – богомолка».

Советскому человеку, да ещё в прекрасном 1970 году, такое не прощалось! Это ж самый вредительский антисоветский элемент! Никак нельзя доверять воспитывать детей! Только детдом!

И вот – ненавистный детдом города Волжского. Жаркий воскресный летний день.

ПОБЕГ ИЗ ДЕТДОМА

– Старый хрен! Попался, бл..дь, сучёныш! – рокотал над моей беззащитной головой злобный бас.

Рокот, напоминающий рёв фашистского танка, изрыгала громадная толстая гром-баба. Подбоченясь, она стояла перед двухшереножным армейским строем дошколят. И злобно орала, глядя далеко вниз:

– Будешь, сука, бл..дь, убегать?!

Маленькие щуплые детишки четырех лет от роду испуганно жались друг к дружке.

Я, совсем-совсем маленький, смотрю вверх.

Там, под потолком, рычит громоподобный бас жирной обрюзгшей воспитательницы детдома. Мы обязаны звать эту тётку не иначе как «мама».

Свирепая «мама» распаляется от моего скромного молчания:

– Старый хрен! Будешь, бл..дь, знать, как убегать!

Меня подхватывает страшный ураган и возносит куда-то в потолок. Перед моими испуганными глазками – злобный оскал гестаповки:

– Молчишь, сучёныш?! Будешь убегать, твою мать?!

Как партизан на допросе, я молчу. А чего говорить? Конечно, сам виноват.

Дерзкий побег из проклятущего детдома организовал именно я.

Как бежали?

Да очень просто. Перелезли с милой Оксаной через забор и пошли к старым пятиэтажкам. Всё, свобода!

Но! Старухи, бдительно лузгающие подсолнухи у подъездов, очень ласково вопросили:

– Ма-а-лышыки! Подь суды! Ка-а-анфетку дадим!

Конфетку нам злые старушенции не дали.

Обманули, старые перечницы! Отстучав «куда следует», они злорадно передали нас детдомовской воспитательнице.

Очевидно, старые злобные эНКаВэДэшницы имели договор на отстрел детдомовской «шпаны».

И вот гестаповка держит меня на весу и трясёт, как грушу.

Огромной, как лопата, лапищей резко бьёт по моей непокорной стриженой головушке:

– Молчишь, старая сука!?

Двухшереножный строй испуганно замер.

Застывший тягучий испуг тишины неожиданно прорезал тоненький девичий голосок:

– Не бейте его!

Ошалевшая от такой наглости домомучительница разжала бульдожью мертвую хватку.

Я плавно десантировался с двухметровой высоты на пол.

– Шалава, бл..дь! – рыкнула гестаповка, выдёргивая мою подружку Оксанку.– Блядища, бл..дь! Голос, бл..дь, подавать?!

И Оксанка, моя смелая заступница, оказалась на моём месте – под самым потолком узкого сумрачного коридора детдома.

Злобное жирное чудовище уже занесло свою боксёрскую мощную щупальцу.

Сейчас будет удар! Что делать?!

Резко подпрыгнув, я ринулся на помощь.

Был единственный способ помочь. Мне, маленькому худенькому мальчишке, он сразу пришёл на ум.

Мои острые злые зубки впились в жирную волосатую ляжку «мамы» -домомучительницы.

– Бл..дь! Сука, бл..дь! – взревел мотор фашистского танка.

Выпущенная на свободу, моя Оксанка десантировалась с двухметровой высотищи.

Ужасный вихрь опять подхватил меня и бросил под самый-самый потолок:

– Волчонок, бл..дь! Щас я, бл..дь, тебя!

Но ударить гестаповка не успела.

Дёрнувшись, она завопила:

– Ай, бл..дь! Ай! Ай!

Моя Оксанка! Она впилась маленькими острыми зубками в жирную рыхлую ляжку воспитательницы.

Рёв злобного страшного рыкающего Минотавра хлестнул по узкому грязному коридору.

Дикий ужас разметал маленьких детдомовцев по щелям.

Гестаповка-«мама», продолжая дико реветь и материться, с трудом оторвала Оксанку от своей жирной вонючей ноги.

– Щас, бл..дь! – рыкнула она, хватая девчушку.

Держа нас за шиворот, на вытянутых толстых руках, домомучительница лягнула копытом дверь актового зала.

Швырнула нас на пол. Грозно рыкнула:

– Сидеть, бл..дь! Карцер, бл..дь!

Щёлкнул замок. Время остановилось.

Но тишины не было. Динамик громкоговорителя, устроенный под потолком, издавал бравурные торжествующие звуки. И радостный советский человек ликовал, радовался свободной советской жизни:

– Ширр-ррока страна моя ррродная,

Много в ней лесов, полей и р-р-р-ек.

Я другой такой страны не знаю-ю,

Где так во-о-ольно дышит челове-е-е-к!

Обняв мою милую подружку, я слушал стук её маленького смелого сердечка. И строил планы побега.

Когда слёзы перестали капать из прелестных голубых глаз моей Джульетты, я подошёл к окну.

Ага! На уровне нашего второго этажа – толстая ветка дерева!

Я дёрнул шпингалет:

– Оксанка! Сможешь на ветку прыгнуть?

Девчушка испуганно глянула вниз. И замотала головой.

Но уже через секунду решительно шепнула:

– Прыгну!

Первым на ветке оказался я. Вытянув руку, почти дотронулся до милой Оксанки:

– Руку! Я помогу!

Яблоньку, спасшую нас, поблагодарить мы не успели.

Треща раздавленными кустами, навстречу нам, тяжело грохоча танковыми гусеницами, выползло чудище воспитательницы:

– Попались, суки! Бляденыши, бл..дь! От меня не убежишь, сука, бл..дь!

Оказавшись на двухметровой высоте, мы плавно перелетели в мрачную темницу дровяного сарая. Щёлкнул засов:

– Карцер, бл..дь!

Я обнял свою милую Джульетту, слушая стук маленького храброго сердечка. И думал о побеге.

Часа два я бродил по чёрному сараю, выискивая слабые места.

Их, этих мест, в карцере не было.

Мы сидели и скрипели злыми своими зубками. Выхода из тяжкого плена не виделось!

И тут из-за двери послышался родной такой шепот:

– Петро! Ты здесь?

Я подскочил от неожиданности:

– Мама! Милая мама!

Не может быть! Откуда она здесь, в двухстах километрах от Островской?

Месяц назад там, в станице, организовалось сборище. На нём какие-то грубые оручие тётки постановили отобрать меня у мамы. И сдать отцу. Но так как бабка была категорически против меня, отец направил меня в детский дом.

Здесь мне не понравилось!

А кому понравится злобный рёв грубой толстой гестаповки?

Вот и решил я бежать. Совместно с Оксаной.

Побег не удался.

И вот оно, спасение! Мама, милая мама!

Целую неделю она ночевала на крыше пристройки. И ждала удачного момента для моего похищения.

И вот момент настал!

Раздался скрежет выдернутых с корнем петель замка. И свобода нас радостно приняла у входа!

Мама присела и обняла нас с Оксанкой.

Свобода!

– Попались, бл..ди! – раздался злобный рык, и гигантская туша домомучительницы раздавила кусты. – Всё, мамаша, тюрьма тебе, бл..дь!

За широкой спиной гестаповки прятались маленькие предатели-соглядатаи, которые и выдали героический рейд моей мамы.

По счастью, тюрьма по маме не успела всплакнуть.

Директор детдома благоразумно решил, что шум и привлечение внимания к его скромному сиротскому заведению совсем ни к чему.

Меня, как склонному к побегу, отправили в какую-то дальнюю тьмутаракань. Там я дорос до первого класса школы.

Жуть, но мальчишкам-первоклашкам надевали позорные чулки с прищепками. И мы были похожи на девочек из 20-х годов. Тьфу, позорище!

Еще через год меня реабилитировали, переведя в волгоградский детдом.

Ага! Так могет быть, город Волгоград – моя Батькивщина и Фатерланд?

А что? Кроме обычных злых пацанячьих драк, в городе-герое на Волге имелись другие развлечения. И связаны они были с жестоким кровопролитным Сталинградским сражением.

Тогда, всего-то 30 лет назад, город плавился от массированных ковровых бомбардировок. Тысячи фашистских «Юнкерсов» и «Хейнкелей» сбросили тонны мощных бомб.

Горящая нефть разбомбленных нефтехранилищ подожгла Волгу! Корабли и катера десятками шли на дно, вместе с оружием и боеприпасами.

Вот эти боеприпасы весеннее половодье и выносило к обрывистым берегам Волги все тридцать послевоенных лет.

Ну а пацаны каждую весну лазали по берегу и собирали смертоносный урожай.

Мой первый бой

Мы тоже присоединились к поискам и раскопкам. Покидали детдом на воскресенье. Рылись по обрывам да в прибрежном песке.

Урожай был очень богат! Пулемёты и автоматы мы, конечно, не брали. А вот ржавые пистолеты разбирали, тщательно чистили и подбирали подходящие патроны.

Благо, патронов мы набирали целые кучи. А потом выменивали друг у друга. Немецкие на русские, причём целыми обоймами и даже автоматными магазинами.

Ну а впридачу дарили миномётные мины, вполне пригодные.

Расчищая окопы и траншеи, мы невольно изучали военное искусство – фортификацию, инженерное оборудование позиций.

Однажды, подойдя к самому краю обрыва, мы почувствовали движение земли. И вовремя отпрыгнули.

Кусок обрыва зашевелился, как живой. И медленно стал уползать вниз, в неистово ревущую Волгу.

– Пацаны! В обрыве что-то есть! Доски! Может, гробы? – крикнул Леха Переделкин, обежав уехавший склон.

Точно! Какая-то заманчивая добыча! Но как её добыть?

Доски торчали из обрыва в общем-то недалеко от верха. Там же чернело отверстие лаза.

– Блиндаж! Точно блиндаж! Пистолеты там есть! Точно! – возбужденно орал Лёха. – Давай залезем!

Хм! Давай-то давай, но как именно?

Если спускаться по веревке, то «давай» может и получиться.

Но! Если не получится, то лететь с обрыва метров двадцать! А я и плавать-то не умею!

Ревущая внизу чёрная вода завораживала и пугала.

Что же делать?

Как всегда, любопытство пересилило страх.

Запасливый Лёха подозвал своего брата Славика:

– Потроши вещмешок! Веревку давай!

Веревка там была. Обычная, бельевая, которая недавно исчезла из прачечной детдома.

Ай да Лёха, ай да сукин сын!

Увидя мой подозрительный взгляд, Лёха сделал простодушную морду лица и затараторил:

– Веревку двойной делай! Так надёжно! Тогда не оборвётся!

– Знаю-знаю! – буркнул я, держа верёвку. – Первым полезу. Отвяжусь там, дёрну два раза. Ты вторым лезешь! Я встречу.

Разговором я пытался сбить страх.

Что скрывать, боялся жутко! Аж сердце выпрыгивало из груди!

Благо, шум ревущей внизу огромной реки перекрывал этот предательский стук сердца.

– Лёха! За тобой пойдет братан! – приказал я нарочито грубо. – А ты, Кот, вместе с Беком держите верёвку! Крепко держите!

– И мы хотим в блиндаж! – начал было канючить толстый Кот.

– Не боись, все там будем! – успокоил я. – Вы с Беком самые толстые, поэтому сможете нас удержать, если сорвёмся! Или ты хочешь, чтобы худой Лёха тебя держал? Не боишься, что упустит тебя в реку?

– А как мы попадём к вам? – удивился Бек.

– Как-как! Найдём как! – отрезал я. – Самое простое – лопатой продолбаем выход к вам. Сапёрная лопата у нас есть. И в блиндаже, наверно, есть.

Подойдя к самому обрыву, я невольно посмотрел на ревущую далеко внизу пучину огромной реки. И ноги мои предательски задрожали!

Твою мать, зря смотрел!

Присев на краю пропасти, я сделал вид, что внимательно изучаю реку. На самом же деле, прикрыв глаза, оживлял в памяти страшный бой 1942 года.

Немецкие танки раздавили тогда почти весь батальон моего деда. Пятьсот наших парней были вмяты в песок калмыцкой степи!

Смерть жестоко, нагло, в упор смотрела на моего деда Петра, готовясь размолотить тяжёлыми танковыми гусеницами.

Выдержал мой дед – лейтенант, не побежал! И другие не побежали!

И мы, его внуки, тоже не побежим! Мы – не трусы!

И унялась моя дрожь, испарился скользкий противный страх.

– Бек! Ложитесь на землю и держите верёвку! – приказал я. – Вдвоем будете держать меня. Я – худой как верблюд! И Лёха худой.

Когда пацаны улеглись, я подёргал веревку, обвязанную вокруг пояса:

– Нормально! Выдержит!

Повернувшись к единственной пацанке в нашей шайке, я попросил:

– Оксанка! Смотри по сторонам! Очень внимательно смотри! Чтоб врасплох нас не взяли!

Вдохнув-выдохнув, подёргав ещё раз верёвку, я лег на пузо и скользнул вниз. Осторожно нащупал опору и встал одной ногой на что-то твёрдое.

И тут же это «что-то» вывалилось и ухнуло вниз.

Следом, матерясь как сапожник, ухнул и я.

Спасло то, что руку я благоразумно обмотал верёвкой. И падение мое оказалось недолгим. Пацаны наверху крякнули, но выдержали.

В панике молотя ногами по сыпучей глине обрыва, я ухватился за бревно и ввалился в узкую пещерку. Внутри было темно.

Отдышавшись и придя в себя, я отвязал верёвку и подёргал:

– Лёха! Давай!

Это действительно был блиндаж. Делали его, похоже, в спешке. Поэтому и покосился он от первой же немецкой бомбы. А выйти никто не смог, потому что завалило тоннами песка и глины.

– Видишь, в каких позах солдаты? – испуганно шептал Лёха, разглядывая скелеты, одетые в советскую военную форму. – Задохнулись!

Скорее всего, так и было. А жестокие бои не дали возможности откопать солдат и похоронить. Сколько ещё человеческих косточек и черепов лежит в этой кровавой волжской земле!

Скелеты нас не пугали. Их было двое. А нас, живых, трое. Проковыряв лопатой глину, мы проложили ход наверх.

И все вместе занялись изучением блиндажа.

Сначала работали наощупь, чиркая спичками. А потом нашли сплющенную гильзу с фитилем и запас керосина в канистре. Не испарился керосин!

При тусклом колеблющемся свете фронтового фитиля мы осторожно ощупали скелеты. В кобуре у каждого оказались пистолеты ТТ. Целые, невредимые пистолеты! В углу – цинк с патронами!

Бек ковырялся в углу.

– Вальтер! Немецкий Вальтер! Смотри, какая пушка! – неожиданно и радостно вскрикнул он. И подставил под огонек коптящей лампы пистолет.

– Ого! – не удержался Лёха. – Только ржавчину снять придётся. Я маслёнку нашёл! С маслом! Щас смажем!

Пока они ахали да охали, я нащупал более солидную добычу – автомат ППШ! Вместе с магазином, тяжёлым, полным патронов.

Вместе мы рассматривали и щупали грозное оружие Красной Армии.

– Пострелять бы! – завистливо прошептал Кот.

– Не, не получится! – авторитетно заявил наш спец по оружию Лёха, отстегнув магазин и что-то прощупав. – Ржавчина. И порох отсырел в патронах.

Кот, как всегда, сдаваться не собирался. И правильно делал. Через полчаса поисков он притащил целый и невредимый цинк с патронами. И ехидно спросил:

– Патроны у ПэПэШа – калибр 7,62?

– Ну и чё? – удивился Лёха, занимавшийся смазкой автомата.

– А то! Пистолетный патрон, ТэТэшный, такой же калибр. Так что в цинке любой патрон подойдет. Вот и постреляем из ПэПэШа!