Приблизившись к нему, я заглянул в окно, и мне бросилась в глаза торжественная обстановка, царившая внутри помещения. Я застыл перед закрытой дверью как в притворе храма, чувствуя себя недостойным проникнуть в это недоступное для профанов место. Увидев мое замешательство, пришедшие на сатсанг мокшане деликатно предложили мне войти. Внутри уже собралась небольшая группа посетителей, которые воздавали почести гуру, распевая мантры и возлагая на алтарь подношения. Повсюду на стенах висели янтры – графические диаграммы, предназначенные для структурирования пространства, а на алтаре находился массивный кристалл, аккумулирующий космическую энергию.
Гуруджи, облаченный в широкополый кафтан, ворочал кочергой в печи, нашептывая еле слышимые заклинания. Наконец из его уст, обрамленных густой бородой, раздалась членораздельная речь. – Ом намо, мокшане, – он подкинул в огонь пучок благовонных трав, а затем собрал в ладонь горстку пепла и посыпал им свою голову. Присутствующие затаили дыхание в ожидании представления, и оно не замедлило последовать. Васудева расположился напротив аудитории, скрестив ноги на коврике для медитации, и обратился к людям с приветственной речью. Его голос звучал церемониально и протяжно, интонации переливались в вокальных модуляциях, а мягкий акцент выдавал украинское происхождение.
Намасте! – он сложил ладони на уровне лба, слегка наклонившись вперед. – Все мы – части единого целого. В каждом из нас есть частица Бога, об этом написано в Ведах. Когда мы повторяем ведические мантры – «ом тат сат», «тат твам аси», «ахам брахмасми» – все они подразумевают одно – ты есть то. Мы следуем по пути Санатана Дхармы, чтобы раскрыть свои божественные качества. Душа изнутри наполнена знанием и блаженством, но пока она пребывает в плену материального мира, мы не можем прикоснуться к божественному источнику. Все мы собрались здесь, потому что каждый искал путь к освобождению, путь к Мокше. Мокша подобна женщине, любовь к которой заставляет забыть себя и свои жизненные принципы. Это часть Божественной Игры – Виласы – любовного влечения к Абсолюту.
Не имеет значения, какая карма нам досталась при рождении – брамина или шудры, индуса или русского – каждая обусловленная душа рано или поздно достигнет духовного мира, где сольется в сангаме с источником всего сущего – Парамешварой. Душа не имеет национальности, а наше тело – это лишь биологический скафандр – оболочка, которую нам не раз предстоит сменить в череде перерождений. Помните, что ваше присутствие здесь не случайно, это плод кармических заслуг, накопленных за многие жизни. Приходит время вернуться в свой истинный дом, вдали от которого мы блуждали долгие годы… Речь гуруджи звучала сбивчиво и местами прерывалась декламациями санскритских текстов. Вскоре он перешел на описание своего личного духовного опыта.
– Вы даже не можете себе представить, с каким наслаждением я выполняю свои ежедневные ритуалы. Кружка парного молока на моем столе утром как божественный напиток амрита. Каждый глоток – сат, чит, ананда – вечность, знание, блаженство. Пью и мысленно повторяю: ом тат сат. Откуда столько блага? Оно в каждом кусочке пищи, в каждом произнесенном слове, гармония разлита здесь в каждой частице материи. В мои окна струится свет райских планет, в небесах я воочию вижу Вайкунтху – трансцендентную обитель богов. Благословенна судьба, приведшая нас в эту священную землю… Люди как завороженные внимали словам Васудевы, который, подобно опытному гипнотизеру, манипулировал чувствами публики.
– Сат, чит, ананда… – повторял я беззвучно вслед за гуру, пропуская сквозь тело интенсивные волны блаженства. Вокруг меня разрастались райские кущи, эфемерные, но тактильно осязаемые, появляющиеся и исчезающие в пространстве, отцветающие и плодоносящие, а потом вновь покрывающиеся листвой за считанные мгновения. Откуда-то издалека доносилась чарующая музыка, ее звуки растворялись в воздушной среде и превращались в запахи, обволакивающие восприятие легким флером цветочных ароматов. Вокруг кружились едва уловимые, аморфные, бархатистые, немного вязкие и стелющиеся, обволакивающие, искрящиеся хлопья праны. Сквозь закрытые веки я видел потоки лучистой энергии, которая внезапно сосредоточилась напротив моего лба и проникла в межбровье. Приоткрыв глаза, я увидел, как гуру энергичными пассами взбивает мою ауру и, слегка надавливая пальцем, массирует лобную чакру.
Обойдя по кругу присутствующих, Васудева вернулся на свое место и застыл в медитации. Звуки мантр прекратились, и стало неожиданно тихо. Я почувствовал, что не могу спокойно сидеть на месте и это чувство быстро усиливалось до дрожи в конечностях. Я пытался бороться с беспокойством, одновременно ощущая позыв к сопротивлению, но оно пересилило меня, и я поднялся, с трудом шевеля онемевшими ногами. По позвоночнику прошла волна из нескольких коротких импульсов, мышцы непроизвольно сокращались в разных частях туловища, а к горлу подступал изнутри комок жара. Было похоже, что этот комок в результате вызовет физиологическую реакцию вроде отрыжки или рвоты, но оказалось он имел другую природу.
Внезапно вырвавшись из гортани, жар преобразовался в звук «ом», и этот звук полностью заполнил собой окружающее пространство, расходясь сферическими волнами во все стороны. Звук повторился несколько раз через равные промежутки времени и наконец, полностью вышел вместе с жаром, оставив легкие безвольно колебаться под действием силы инерции. Среди присутствующих сохранялось молчание, но в нем чувствовалось единство умов, находящихся в непрерывной телепатической взаимосвязи. То тут, то там слышался треск проходящих сигналов. Эфир колебался в напряженном ожидании. Вдруг кто-то резко нарушил тишину, хрустнув костями, и протянул руку за стаканом воды. Люди заметно оживились и начали медленно выходить из транса.
Сатсанг подошел к концу. Последующие дни прошли в возвышенном состоянии, перемежавшемся спонтанными всплесками энергии, галлюцинациями и озарениями. Все это время я не переставал задавать себе вопрос: кто я? В моем сознании постепенно растворялись самскары, которые я привык считать свойствами своей личности. Визит к Васудеве полностью перевернул мои представления о себе и помог утвердиться в мысли, что я отмечен особыми знаками и имею шанс в этой жизни стать освободившейся душой – дживанмуктой. Звезды предначертали мне путь к Мокше, и все это время вели меня к ней извилистыми маршрутами. В памяти оживали кармические ситуации, которые мне приходилось проигрывать вновь и вновь, пока я не усваивал урок и с готовностью двигался дальше по этому пути.
Я чувствовал себя странником, пришедшим в мир людей из звездных миров, космическим агентом, заброшенным на чужую планету и по неосторожности забывшим коды доступа к базе знаний. Вопреки задачам исследования, приведшего меня сюда, я больше не мог опереться на платформу своего ума, и мне пришлось отбросить все старые концепции, служившие ему лакомой пищей. Стоило отдавать себе отчет, что для меня, как человека, посвятившего жизнь умственной работе и потратившего лучшие годы на его образование, ум служил фундаментом структуры личности, и разотождествление с ним было равнозначно ритуальному самоубийству. Мне было известно о таких практиках, но только с теоретической точки зрения. Проводить такой опыт на себе было исключительно смелым решением.
Однако судьба не оставляла мне выбора, один за другим сгорали мосты, связующие с прошлым, и казалось, назад пути уже не было. Одна лишь мысль не оставляла меня все это время. Если я не являюсь этим умом, скрывающим мою подлинную сущность, если я не есть это тело, с которым привык отождествлять себя в течение жизни, если я не есть все эти отождествления, сменяющиеся в зависимости от обстоятельств и времени, если я – это лишь поток переживаний, в котором не больше постоянства, чем в молекулярных трансформациях, воспроизводящих мою физическую форму, то кем в действительности являюсь я? Этот вопрос стал лейтмотивом моих медитативных практик, и я не уставал повторять его в уме, погрузившись в созерцание внутреннего света в области межбровья.
Покрывало Майи становилась все тоньше, и реальность все более четко проявлялась в различных жизненных ситуациях, игриво созданных всесильной волей Абсолюта. Я стал ощущать значимость каждого момента жизни, его наполненность и уникальность. Чудо творения, происходящего здесь и сейчас, сила и провидение божественного разума открылись мне во всей полноте. Мое сознание было извлечено из глубокого подземелья, где во мраке неведения, в повседневной рутине я провел многие годы. Может быть, только в детстве или в ранние юношеские лета, мой мозг, еще не зашоренный умственными концепциями, был способен воспринимать такие откровения. Где-то в памяти сохранились их отголоски в виде ярких образных воспоминаний. Теперь же все образы стали настолько отчетливыми и реальными, как будто с глаз спала пелена, рассеивающая внимание.
По мере моего пребывания в Мокше, я постепенно терял из вида контуры привычной реальности и на зыбкой поверхности сознания стали вырисовываться детали нового мира. Моя картина мира наполнилась новыми красками – я начал видеть красоту окружающей природы, чувствовать дыхание леса и шелест звезд на небе. Рассветы и закаты, природные циклы и религиозные символы обрели особую значимость в моем внутреннем мире. В моей душе пробудилось чувство святости, и я с благоговением взирал на проявления божественного промысла во всем, что меня окружало. Утренние часы перед восходом солнца я неизменно посвящал молитвам и медитациям, а время заката проводил на пудже – храмовом ритуале богослужения.
Мой язык смаковал нектар святых имен, звуки лились рекой из моей груди, как из неистощимого источника Ганготри. Мой голос стал чистым и ровным, насыщенным интонациями и обертонами. И чем больше я проникался его гармоническим звучанием, тем сильнее росло во мне желание изливать его в окружающий мир. Мне хотелось наполнить все окружающее пространство вибрациями, рождавшимися в горловой чакре. Мои слова непроизвольно превращались в стихи, а песни в молитвы. По мере возможности я старался сдерживать себя от экзальтации, но был близок к тому состоянию, которое испытывают индуисты во время многодневных киртанов – религиозных песнопений.
Моя речь наполнилась яркими и точными фразами, которые заменили тяжеловесные вербальные конструкции, служившие мне прежде для изложения идей. На проверку они оказались совершенно бесплодны и постепенно начали отваливаться, как отсохшие ветви деревьев. Внутри появилось удивительное ощущение легкости и окрыленности, незнакомое мне прежде. Я опростился, отпустил бороду, стал носить холщевую рубаху, расшитую тесьмой. Городская одежда была выброшена вместе с балластом изживших себя привычек. Мне больше не требовалась обувь, потому что я вкусил радость хождения босиком. Благодаря этому мне не нужно было разуваться перед входом в сельский храм, так как больше не существовало разграничений между священным и мирским – вся земля, по которой ступали мои ноги, являлась для меня божественной обителью.
Эпизод 4. Три реки
Шел третий месяц моего пребывания в мордовской деревне. Я жил в чудесном, наполненном смыслом и безмятежной радостью мире. Этот мир был несравнимо далек от той жизни, которую я вел в прежнее время. На фоне повседневного мокшанского быта в моей памяти всплывали сюжеты волшебных сказок. Обыкновенные чудеса стали привычны мне, как рассветы и закаты. Я перестал удивляться неожиданным поворотам событий, заранее приняв их за данность. Я уже не подвергал сомнению реальность пряничных домиков и молочных рек с кисельными берегами, сполна изведав их вкус. Все встало на свои места. Жизнь была предоставлена самой себе и лилась свободным, не иссякающим потоком.
Постепенно я начал осознавать, что Мокша не оставляет мне иного выбора, кроме того, чтобы всегда находиться в потоке, пребывать в истине. Чем ближе я оказывался к ней, тем не совершенней казался сам себе, но любые попытки ухватиться за ее эфемерный след обычно оборачивались прямо противоположным результатом – мое состояние напоминало участь выброшенной на отмель рыбы, бессмысленно барахтающейся в песке. В эти драматические моменты я ясно осознавал, что живу и действую лишь по воле вдохновения, данного мне свыше, и без него для меня не будет удачи ни в одном начинании. Так во мне открывалось духовное видение, и хотя оно было интуитивно, концептуально не оформлено, понимание, вырастающее из него, заменяло любые философские притчи.
Тем временем, как это водится в человеческом мире, реальность постепенно начинала облекаться мифом, а миф – наполняться именами и формами. Однажды утром, прогуливаясь с бидонами к молочной ферме, я услышал зовущий меня голос Васудевы из проезжающего мимо грузовика. Запрыгнув в кузов, я оказался среди мешков с отрубями, предназначенных на корм скоту. Вскоре, достигнув фермерского хозяйства, я потратил выигранное время на разгрузку кормов, перекидывая их с кузова в жилистые руки гуруджи. Закончив работу, мы спустились к берегу реки, вытирая рукавами пот со лба и почесывая следы от укусов мошкары.
– Посмотри, как благостна сегодня Сура, – медленно опускаясь в воду, промолвил Васудева. – Ты чувствуешь медовый аромат, исходящий от нее? Она принимает в себя запахи прибрежных трав и нектар цветов, посыпающих ее своими лепестками во время вечерней пуджи. А на рассвете, покрытая туманом, она словно мед с молоком – так сладостна, так прекрасна – сложно не поддаться ее очарованию. К этой тиртхе приходят те, кто ищет радужных иллюзий, никто не минует ее на своем пути, но лишь некоторые продолжают свое паломничество дальше…
Я молча слушал декламации деревенского мистика, сдувая с носа капающую воду. Словно почувствовав мое замешательство, он повернул ко мне косматую голову и спросил: – ты слышал легенду о трех тиртхах? – Что-то не припомню… – не уверенно ответил я, перебирая в памяти записанные мной образцы местного фольклора. – Тогда выйдем на берег, я расскажу ее тебе. Мы вышли из воды, подставив свои тела теплому ветру, и я присел под кроной ивы, приготовившись внимать речам рассказчика.
– Это древняя легенда. Три тиртхи – это три реки, куда паломники приходят, чтобы совершить обряд омовения – Сура, Кама и Мокша. Каждая из этих рек символизирует одну из гун материальной природы, которые определяют качества человеческого существования. Сура ассоциируется с опьянением и относится к гуне тамаса, невежества, Кама ассоциируется со страстным желанием и гуной раджаса, Мокша ассоциируется с просветлением и саттва-гуной – гуной благости. Люди склонны развивать в себе качества одной из трех гун, в соответствии со своей природой, и в зависимости от этой предрасположенности выбирать объект поклонения.
В индуизме есть целый пантеон божеств, предназначенных для удовлетворения духовных потребностей людей разных варн и кастовых сословий. Каждый из этих людей поклоняется одному из божеств, воплощающих определенные качества, и открывает их в себе. Но в действительности, все они являются разными аспектами единого, и только в совокупности образуют божественную природу человека, проявляющуюся в момент самореализации. Поэтому каждый мужчина заключает в себе Тримурти – Шиву, Вишну и Брахму, а каждая женщина – Тридеви – Кали, Лакшми и Сарасвати. Омовение в трех тиртхах – это благословение, которое дается для реализации этой возвышенной цели. Оно помогает преодолеть влияние трех гун материальной природы и осознать себя вечной душой, исполненной знания и блаженства.
Я спросил Васудеву: – Гуруджи, разве возможно, чтобы человек осознал свою божественную природу и продолжал участвовать в мирской жизни? – Этот вопрос часто приходил мне на ум, и я использовал любой подходящий случай, чтобы прояснить его. Васудева подвел меня к берегу Суры и сказал: – Смотри, эта река подобна священной Ганге. Еще вчера в нее сбрасывали пепел погребальных костров, а сегодня вода в ней так чиста и благостна, что из нее можно пахтать амриту. Вода этой реки способна принять любую форму. Демоны асуры при взгляде на нее будут видеть потоки нечистот, а божественные дэвы – благоуханные волны нектара. Также человеческое сознание, вращаясь в сансаре, то взмывает в высшие миры, черпая оттуда благодать и вдохновение, то опускается в царство голодных духов, где ничто не может насытить его страсть и неудовлетворенность.
Зачерпнув воды в ладони, Васудева произнес трагическим голосом: – О Сура, отчего твои воды, сладкие как мед, внезапно стали горькими как полынь? Это знак, указывающий на непостоянство чувств. Русло реки со временем может превратиться в стоячую воду, а на место иллюзий может прийти разочарование. Мне известны судьбы разных людей, которые оказывались в схожих жизненных ситуациях. Один из них до сих пор заходит в нашу деревню, хотя люди отказываются даже давать ему подаяние. В течение долгих лет этот славный муж совершал аскезы и приносил жертвы полубогам, а теперь он оскверняет себя самогоном и непристойными речами, сетуя на немилость Всевышнего. Что делать, таков удел многих падших душ, попавших под влияние гуны невежества.
Я также знал человека, который по собственным утверждениям достиг непревзойденных высот в йоге и пожинал плоды своего духовного просветления до тех пор, пока от него не ушла жена, забрав детей и долю имущества. Вскоре от возвышенных состояний сознания не осталось и следа, и вместе с поворотом колеса сансары этот человек оказался в низших мирах своего психологического ада. – Что стало с этим человеком? – спросил я гуруджи. – Он совершил одиночное паломничество к истокам Камы, его путь был длителен и труден, но ему удалось достичь истока и совершить там пуджу для богини Дурги. Он мог бы молиться Лакшми об исполнении своих желаний, но он стал молиться Дурге, и она откликнулась на мольбы, избавив его от них… – Васудева сделал торжественную паузу, а затем, многозначительно прищелкнув языком, продолжил.
Наши желания – главный источник иллюзий, они удерживают сознание под покровом Майя Деви. К Кама-тиртхе приходят те, кто уже не в силах совладать с собой, чьи страхи и надежды меркнут, сталкиваясь с неконтролируемым потоком желаний. Ее течение изменчиво: иногда оно бурно движется через пороги и захлестывает волнами, иногда оно выбирает себе русло среди камней и замедляет свой ход, иногда оно останавливается у берегов и застаивается, покрываясь трясиной. Но течение этой реки не просто остановить. Даже если ты встанешь на путь брахмачарья и закроешь поток чувственного желания уддияна-бандхой, господь Индра будет посылать к тебе соблазнительных апсар, чтобы препятствовать твоему вхождению в мир полубогов. Поэтому запомни – кто плывет по течению, никогда не достигнет источника.
– Но где находится источник? – сорвалось с моего языка. – Не спеши открывать завесу тайны, время придет, и ты узнаешь. Это путь, по которому прежде тебя прошли бесчисленные множества пилигримов. Многие из них совершали омовение в Суре на рассвете, смакуя запахи утреннего тумана, многие погружались с головой в бурные воды Камы под лучами палящего солнца, но мало кто осмелился нырнуть в воды Мокши и выйти из нее освобожденным. Эта тиртха последняя на пути искателей истины, и чтобы достичь ее берегов, нужно иметь непоколебимое намерение достичь освобождения в этой жизни. Путь к ней не близок и нужно быть опытным возницей, чтобы вести колесницу чувств в правильном направлении…
При мыслях о трех тиртхах в моем сознании возник образ кипящих котлов из сказки о Жар-Птице. Конечно, поймать ее было заманчивой целью, но пока я не мог определиться, чьему примеру мне предстоит последовать – Ивана-царевича или Царя. Слова Васудевы не были для меня пустым звуком, и я был в определенной мере заинтригован многозначительностью его речи, хотя за время нашего знакомства успел привыкнуть к свойственной ему манере изложения. Очевидно, что маршрут паломничества, обозначенный им, лишь условно касался географических координат, а напутствия напоминали формулы русских народных сказок – «пойди туда не знаю куда» и «иди вперед и не оборачивайся».
Я с трудом мог вообразить пешее путешествие по мордовскому бездорожью в направлении ульяновской области, и с большим сомнением отнесся к идее, что этот паломнический маршрут популярен среди пилигримов. Оставалось только воспринимать эту речь как некую аллегорию, метафору духовного пути, изобретенную хитроумным мистификатором. – А теперь послушай, что говорится об этом в пуранах, если пожелаешь – можешь записывать. Ты ведь по-прежнему носишь с собой записную книжку, не так ли? – обратился ко мне мой наставник. Я немного смутился от этих слов и непроизвольно протянул руку к котомке, дабы проверить наличие своего неизменного атрибута. Разумеется, он был на месте, и я одобрительно кивнул Васудеве, перелистывая исписанные страницы.
– Давным-давно жил в этих краях один мудрец – риши и было у него три сына… – начал, было, рассказчик, но внезапно осекся. – Знаешь, – промолвил он, – а ведь меня ждут на ферме, работу никто не отменял. Давай пока повременим со сказками. Хари ом тат сат… – Закатав штаны и хрустнув коленями, он поднялся с насиженного места и молча удалился, оставив меня наедине с бесполезным блокнотом. Вероятно, это была очередная уловка, за которой скрывалась безграничная милость гуру, но во мне она оставила только чувства растерянности и недоумения. Повертев в руках блокнот, я окунулся в воспоминания о временах, когда ходил от двора ко двору и записывал сельские небылицы. Собрав немалую коллекцию мокшанского фольклора, я, тем не менее, так и не стал его носителем, оправдывая этот факт отсутствием таланта рассказчика.
Возможно, причина была в другом, и у меня просто язык не поворачивался повторять немыслимые с точки зрения здравого рассудка вещи. Впрочем, меня забавляли истории односельчан, некоторые из них я даже пересказывал при подходящем случае, но ни один не произвел на меня такого впечатления как легенда Васудевы. С ней я связываю череду событий, которые начали разворачиваться в дальнейшем, словно по сценарию волшебной сказки, и может быть, именно по причине недосказанности, началась ее скорейшая реализация в пространстве и времени. Сакральные образы исполнили свою судьбоносную роль и пробудили во мне магическое мышление, загадочным образом изменившее ткань окружающей реальности.
Погрузившись в себя, я не заметил течение времени, но, по-видимому, мое одиночество на берегу Суры было непродолжительным. Из задумчивости меня вывел негромкий всплеск, раздавшийся в нескольких метрах вверх по течению. Обернувшись на звук, я увидел цветочные венки, неторопливо плывущие друг за другом, закручиваясь в легких водоворотах. Вслед за этим я услышал женские голоса и вскоре у моей купальни изящно нарисовались юные девы, закутанные в разноцветные индийские сари. В их русые косы были вплетены цветы жасмина и казались они сестрами, единовременно достигшими пубертатного возраста. Я задержался взглядом на этом чудесном явлении и пропустил момент, когда один из венков причалил к берегу вблизи от меня. Моя рука невольно потянулась в его сторону, но вспомнив о символическом значении этого обряда, я не посмел достать венок из воды, а лишь помог ему продолжить свое плавание.
В тот же миг волшебство развеялось, и девы со смехом покинули купальню. Вероятно, они последовали вниз по течению реки или поднялись на поле, раскинувшееся за порослью прибрежных кустарников. Решив проверить свою догадку, я направился вверх по тропе и вскоре до моего слуха донеслись звуки песни, сопровождаемой незамысловатым музыкальным аккомпанементом. На поле моему взору открылось народное гуляние, в котором участвовали и мужчины, и женщины, человек пятьдесят, по меньшей мере. В центре поляны, окруженной танцующим хороводом, красовался запевала-баянист, чуть поодаль на земле расположился барабанщик с двухсторонней индийской мридангой, вокруг приплясывала и хлопала в ладоши публика. Музыканты с истинно русским запалом исполняли гимн богине Кали, своим звучанием больше напоминавший Калинку-малинку, чем индийский храмовый бхаджан.
Присоединившись к числу слушателей, я встретился взглядом со своим соседом Болорамом – человеком общительным и благодушным. Приветствовав его, я посетовал на то, что порой меня приводят в недоумение те формы, которые принимает народная культура в результате смешения национальных традиций. Моего собеседника это ничуть не смутило. Он поведал мне о временах расцвета российского индуизма, когда мэтры ведического искусства привлекали неофитов своим песенным творчеством. Отсутствие музыкальной грамотности и слабое знание санскрита не служило им в этом препятствием. С тех пор не многое изменилось, и наравне с мастерами, исполняющими классические индийские раги, в деревне встречалось немало музыкантов-самоучек, избравших для себя фольклорный жанр.
Мы увлеклись беседой, со смехом воскрешая в памяти различные курьезы, пополнившие копилку мокшанского народного творчества. Тем временем к нам присоединилась компания из трех человек, среди которых я узнал Тамару Махарши – женщину средних лет, известную на всю деревню своими лечебными сборами и снадобьями. Она была одета по-цыгански пестро и при ходьбе слегка приподнимала подолы длинной юбки. – Заходите к нам на чай, я напекла пирогов на Наваратри, – заискивающе приветствовала нас она, рассматривая меня в упор. – А то у вас на уме сплошные экадаши, даже на праздники постная пища. – Не все коту масленица, – с ходу ответил ей Болорам. – Год нынче не урожайный, можно и попоститься. Вот помню, пару лет назад на Джанмаштами…
Неожиданно под всеобщее улюлюканье хоровод увеличился в диаметре, и мы оказались в эпицентре событий, увлекаемые стремительным движением массы. Баянист пошел вприсядку, барабанщик затряс головой, мотая из стороны в сторону косицей на бритом затылке, а ликующая толпа сплотилась в единый круг, захватив в него всех присутствующих. Мои ноги понеслись в пляс вопреки моей воле, хотя я не сопротивлялся этому, поддавшись общему ликованию. Под конец празднества мокшане нестройной гурьбой потянулись к деревне. Там их ожидала вечерняя пуджа и праздничный прасад. Мы распрощались с Болорамом, и я остался в обществе тетушки Тамары, пообещав помочь отнести пироги на собрание.
Вопреки моим ожиданиям, мы направились не к реке, где проводился обряд арти и не в храм, откуда выносили мурти – украшенное цветами божество Махадеви. С дороги мы свернули на тропу, ведущую на опушку леса, где стояли на отшибе редкие домики. – Вы бывали в доме кузнеца Ивана Калидаса? – обратилась ко мне травница. – В народе это место называют Сварга Двар… Мне было знакомо это название, хотя я никогда не был там прежде и вообще редко захаживал в эту часть деревни. Слухи о нем ходили противоречивые и поговаривали, что там обитают шиваиты-тантрики, которые выполняют свои практики на Смашане – месте ритуальной кремации.
Откровенно говоря, меня не пугали суеверия, и я радовался возможности отделиться от мокшанского мэйнстрима, рассчитывая открыть для себя новые стороны жизни общины. Шиваитская тантра всегда была маргинальным явлением и даже среди многочисленных ответвлений Санатана Дхармы выделялась в особую категорию, отличавшуюся подчеркнутым эзотеризмом. Сварга Двар оказался укрытым в тени раскидистых дубов подворьем, окруженным частоколом из горбыля. На воротах красовался козлиный череп, обрамленный свастическим орнаментом. Мы вступили на закрытую территорию и увидели несколько строений, одно из которых, по-видимому, служило кузней. На задворках среди молодого ельника показалось святилище, внутри которого виднелся ужасающий лик Махакалы. За ним, как мне впоследствии удалось узнать, находилась излучина реки, куда сбрасывали пепел со Смашана.
Антураж этого места сразу напомнил мне атмосферу из сказок о Бабе Яге. Воображение живо дорисовывало к образу забор из человечьих костей и черепа с лязгающими зубами. В волшебных сказках Баба Яга выступает как страж порога, отделяющего обыденный мир от неведомого тридесятого царства, где сказочного героя ожидают чудесные встречи и магические трансформации. Однако, этот переход небезопасен – ему сопутствуют несущие угрозу для жизни посвятительные испытания, а Баба Яга проводит посвящение через мистериальную жертву. Не случайно «яга», «ягья» на санскрите означает «жертва, жертвоприношение», а тот, кто его совершает, зовется «бабой». Впрочем, это посвящение обычно не лишает жизни, а открывает вход в потусторонний мир, куда можно проникнуть, только уподобившись духам.
Тамара Махарши провела меня в дом для собраний, где царил полумрак, на стенах просторной комнаты плясали тени от пламени свечей. Мы подошли к столу, занимавшему угол помещения, и она жестами указала мне на посуду и закопченный примус, приглушенным голосом попросив приготовить чая. Пообещав вскоре вернуться, травница тихо выскользнула из комнаты, оставив меня в одиночестве. Я набрал воды из бадьи, прогрел примус и, поставив чайник на огонь, осмотрелся по сторонам. К моему удивлению, в комнате я был не один. У стены сидели в медитативных позах две молодые девушки, одетые в просторные шелковые одежды. Одна из них была коротко подстрижена, на голове ее топорщился ежик из светлых волос, другая, напротив, имела длинные черные локоны, частично закрывающие лицо. Они были неподвижны, лишь равномерное спокойное дыхание создавало движение грудной клетки.
Я старался как можно аккуратней передвигать чайную посуду, проникаясь атмосферой медитации, и мои движения приобрели некую церемониальность, стали легкими и точными. Я увлекся процессом, выполняя инструктаж по приготовлению чая, в то время как светловолосая открыла глаза и устремила пристальный взгляд на мои руки. Затем взгляд скользнул по лицу, обнаружив блеск подвижных зрачков, и вопрошающе уставился на меня, застыв в ожидании. Рядом едва заметно шелохнулась, а затем расправила спину и плечи темноволосая девушка, словно почувствовав изменения в обстановке и потребность выйти из медитации. Сложенные на уровне пупка руки разъединились, волосы с лица одним кивком головы были откинуты назад и вот, в полумраке комнаты, на меня смотрели две пары живых поблескивающих в пламени свечей глаз.
– Не хотите ли чаю? – поинтересовался я, решившись нарушить молчание. Лица девушек оставались серьезными, вернее сказать, наполненными спокойствием, но по едва заметным движениям было видно, как оживают их тела, застывшие в правильном полулотосе. – Налейте мне кружечку, – произнесла темноволосая отстраненно. Другая молча расплела сложенные ноги и, аккуратно ступая, подошла к столу. Опередив меня, она обхватила тонкими пальцами заварочный чайник, и на мгновение застыла, вглядываясь в темную прозрачную жидкость. – Ты давно здесь сидишь? – обратилась она ко мне. – Здесь не было никого кроме нас? – Видите ли, хозяйка вышла по делам, она меня не предупредила… – Я понял, что начинаю оправдываться в своем невольном вмешательстве, но девушка, не обращая внимания на мои слова, продолжила речь.