Если мы обратимся к русским переводам этого слова, то увидим, что в одном из своих значений оно полностью сохранило санскритский корень, в отличие от тайского «саватди» или лаосского «сабайди», где этот корень был видоизменен. Это значение заключено в русском слове «счастье», в котором глагол «ести» – «существовать» – представлен в архаичной форме «асти», так же как в санскрите. Наряду с этим в санскрите имеется целый ряд слов с корнем «сва», который переводится на русский язык как «свой». Все они, так или иначе, обладают сходством с русскими словами: сваджана – родня, сватва – свойство, свакар – свекор, свара – крик.
В поволжских деревнях, где свастичные знаки были известны людям задолго до Великой Отечественной войны, старики говорили, что свастика – слово русское, поскольку состоит оно из тех же букв, что и русская речь. В пример приводились такие слова как «сваха» или «свояк», а про «асти» говорилось, что это толи от «ести» как «есть», толи от «исти» как «истина». Окончание слова – частица «ка» – нашло объяснение в русской грамматике как уменьшительно-ласкательное, к примеру: река – речка, печь – печка. В отечественной орнаменталистике насчитывается более ста видов различных свастик, многие из которых впервые были обнаружены в средней полосе России.
Свастика в России традиционно считалась как культурно-бытовым, так и религиозным символом. Некоторые образцы свастического орнамента украшали сакрально отмеченные вещи, имеющие ритуальное назначение. В этом качестве свастика вошла в христианскую иконографию, дополнив символ распятия, стала элементом в росписи храмов и облачении священнослужителей. Изображение свастики встречается в различных видах традиционных ремесел, но основным источником этнографической информации о нем была и остается вышивка – искусство ручного ткачества. Обилие и разнообразие свастичных мотивов в русской народной вышивке поражает воображение исследователей. В каждой отдельно взятой волости, а зачастую и отдельно взятой деревне, встречается свой уникальный набор вышиваемых на ткани узоров.
Сравнительные исследования выявляют ряд любопытных параллелей в ткаческом искусстве России и Индии. Индия славится своими орнаментами, которые наносятся на ткань разными способами – вышивкой, рисунком, аппликацией. Среди них встречаются растительные, зооморфные, антропоморфные и абстрактные геометрические орнаменты, зачастую имеющие форму солярных знаков. Отдельные образцы орнаментальных композиций полностью повторяют мотивы русской вышивки: это образы молящейся женщины с поднятыми руками, фигуры птиц и коней, типичные комбинации свастических и ромбических элементов. Повторы обнаруживаются и в более сложных композиционных схемах, также имеются близкие аналогии в технике вышивки и даже в ее названиях.
Можно допустить, что ткаческое мастерство было занесено в Россию из Индии вместе с текстилем и красками по Великому шелковому пути. Но некоторые факты говорят о том, что подобная связь могла возникнуть только вследствие тесного и длительного культурного обмена. Данные археологических экспедиций в мордовском регионе свидетельствуют, что символические изображения, бытовавшие в этом географическом пространстве, необычайно архаичны, и мы можем смело предположить, что они существовали задолго до становления местной культуры и образования культурных связей с соседними финно-угорскими народностями.
Эрзянский язык, который сами лингвисты из-за древнего происхождения называют «финно-угорским санскритом», сохранил ряд слов с санскритскими корнями, используемых для обозначения деталей мордовского национального костюма. Наравне с орнаментальными символами, они дошли до наших дней через века и могут служить визуальным отражением ведических традиций. Орнамент ткани воспринимался в этой традиции как сакральный текст, аналогичный текстам ведических гимнов. Недаром слово «нить» на эрзянском языке звучит как «суре», что созвучно санскритскому «сутра», которое помимо первого значения также обозначает «религиозный текст». А загадочные рунические знаки, которые можно обнаружить на вышивке и домашней утвари эрзян, некогда в действительности служили для них письменностью.
Орнамент является символическим кодом, состоящим из иконических знаков, которые, в отличие от лингвистических, в меньшей степени условны и отличаются универсальным значением для разных культурных ареалов. Язык символов появился в глубокой древности и не изменялся с течением времени, несмотря на то, что менялись предметы материальной культуры и технологии их изготовления. Он передавался из поколения в поколение по традиции, которая пронесла через века пласты народной памяти. Образ мира, записанный в знаковой системе традиционного орнамента, имеет заметные сходства в различных культурах и выражает общезначимые антропологические универсалии. Для их обозначения используются простые геометрические фигуры – круг, треугольник, розетка, ромб, а также крест и производные от него свастические знаки. Остановимся подробней на них.
Существует несколько распространенных крестообразных символов, фигурирующих на мордовской вышивке. Один из них даже можно увидеть на национальном флаге республики. Особый интерес у меня вызвал мокшанский знак, представляющий собой обоюдостороннюю перевернутую свастику. В отличие от обычной свастики, заключающей в себе циклическое движение, мокшанская свастика выглядит статично, однако в ее форме присутствует вектор движения во всех направлениях – как вправо, так и влево, как вверх, так и вниз. Таким образом, она одновременно закручивается в разные стороны и замыкается сама в себе. Мне приходилось встречать подобный тип орнамента и прежде, но, из-за отсутствия исследовательского интереса, он не рождал в моем уме никаких ассоциаций. Теперь же я тщательно рассматривал его со всевозможных ракурсов и старался отыскать скрытые в нем смыслы.
Первое, что привлекло внимание при детальном рассмотрении – это зеркальные свойства мокшанской свастики. Казалось, что одна ее сторона отражает другую, и в этом смысле она является дуальным знаком, символизирующим единство противоположностей. Как известно, свастика бывает право- и левосторонняя и, соответственно, в зависимости от направления, наделяется тем или иным значением. В традиционной культуре правосторонняя свастика означала восходящее солнце, ассоциирующееся с весной и возрождением жизни, тогда как левосторонняя – заходящее, осеннее солнце, связанное с убыванием света. Иными словами, первая в общем смысле символизировала жизнь, а вторая – смерть. Это означает, что в мокшанской свастике мы можем видеть взаимное пересечение жизни и смерти, их антагонизм или взаимодействие.
Второе наблюдение возникло следом за первым и стало для него подходящим дополнением. При повороте на 90 градусов знак принял форму «роженицы» – ромбовидного символа, хорошо известного знатокам русского орнамента. Ромб, как символ женского начала, встречается в разных культурах и ведет происхождение из аграрных культов Великой Матери. Если замкнуть контуры этого знака, мы получим другой традиционный символ плодородия – «вспаханное поле». Таким образом, из сочетаний ромбовидного орнамента один за другим возникли три концепта – жизнь, смерть и рождение.
Перебирая их в уме как четки, я прохаживался по кабинету в глубокой задумчивости, чувствуя, что истина где-то рядом. На самом деле она была даже ближе, чем я подозревал, но потребовалось определенное время, чтобы интуиция оформилась в логическую последовательность. Спустя несколько дней, задержавшись в актовом зале после конференции, я заметил газету, оставленную на столе кем-то из приглашенных немецких коллег. На первой полосе газеты крупным шрифтом были напечатаны латинские буквы Der Mord. Не успев ознакомиться с содержанием статьи, я направился прямиком в библиотеку, где, обложившись словарями, провел остаток рабочего дня.
Как удалось выяснить, корень «морд», в переводе с немецкого означающий «убийство», встречается в разных языках индоевропейского происхождения и этимологически связан с понятием «смерть». Этноним «мордва» не является исключением из данного правила, и этому находятся подтверждения в западноевропейских исторических источниках, где данная народность упоминается под именем «морденс», что буквально означает «мертвецы». Слово «морден» существует также в иранском языке фарси в значении «мертвец», «умирать». В санскрите мы встречаем несколько видоизмененное «мрита», фонетически приближенное к русскому «мертв». Выводы напрашивались сами собой.
Поскольку, согласно индуистским поверьям, обычные смертные могут достигнуть Мокши только путем перехода в мир иной, фактически Мокша понимается как освобождение души от тела. Мордовия – страна мертвых, служит метафорическим маршрутом для этого перехода. Выражаясь языком индийских писаний, эта местность благоприятна для нового рождения, и его топонимика словно указывает нам на это. Здесь, как в священном Бенаресе, где люди ищут освобождения на кострах для ритуальной кремации, каждому ищущему предстоит перешагнуть порог смерти. Однако эта смерть не является биологической, она символическая, и служит мостом для перехода в новую форму существования.
Метафора второго рождения сопутствует посвятительным ритуалам в разных человеческих культурах. Зачастую посвятительный ритуал напоминает родовспоможение, поскольку символически проводит посвящаемого через смерть, эмбриональное состояние и роды. Подобные церемонии широко распространены в примитивных культурах и хорошо изучены антропологами. В целом, все они воспроизводят схему обрядов перехода, состоящую из трех стадий – отделение от привычной обыденной среды, промежуточное или лиминарное состояние, включение в сакральную среду. При этом фактически происходит смена социального статуса, поскольку такой переход предполагает разрушение связей с прошлым, забвение социальных ролей, приобретенных в повседневном мире. Промежуточный период характеризуется отсутствием статуса как такового, так как после потери старого и до обретения нового индивид исключается из жизни сообщества, то есть номинально считается мертвым.
Посвятительные ритуалы в Индии отличаются многообразием форм и используемых символических средств. В течение жизни жители этой страны могут совершать различные обряды перехода, отличающиеся в зависимости от касты и вероисповедания. Наиболее показательным в этом плане можно считать посвящение браминов – представителей жреческой касты, называемых «дважды рожденными» («двиджа»). Брамин принадлежит к своей касте по рождению, но для принятия жреческих функций ему необходимо пройти религиозную инициацию. Во время этого ритуала, известного как «дикша», происходит приобщение неофита к сакральному миру, и его принято считать отправным пунктом духовного пути. Но прежде, чем получить эту инициацию, брамин должен пройти лиминарный период послушничества, без которого он не будет иметь достаточной моральной подготовки для посвящения.
По определению, любые формы инициаций неразрывно связаны с аскетическими практиками и морально-психологическими испытаниями. Обращаясь к символике индуизма, иллюстрирующей посвятительные ритуалы, я встречал устрашающие образы демонических существ, расчленяющих человеческую плоть, гневных божеств в гирляндах из черепов, топчущих ногами посиневшие трупы. Символизм этих образов заключается в жертвоприношении личности во имя служения высшему началу. Обращение в веру само по себе возможно только как следствие перестройки сознания, поэтому религиозный опыт с необходимостью включает в себя психологический аспект.
В этом смысле второе рождение представляет собой внутреннюю трансформацию, во время которой человек переживает смерть верований, составляющих личность, а затем воскресает с обновленным сознанием, открытым для восприятия нового мировоззрения. Смерть и воскресение – центральная тема религиозных мифов всех времен и народов. Их перечисление могло бы утомить читателя, поэтому ограничимся небольшим набором общеизвестных мифологем. Таковых сполна хватает в русской народной традиции, к которой я успел приобщиться за время научно-исследовательской деятельности.
Параллельно с изучением индийской мифологии я углублялся в чтение фольклорных работ и пополнял свою библиотеку собраниями русских народных сказок. Неожиданно мне удалось обнаружить много общего в этих, казалось бы, разнородных источниках. Подобно языкам, мифологии разных народов зачастую имеют общий фундамент и корнями уходят в религию, которая является первоисточником мифологических образов. В русских сказках к числу таких образов относятся Котел перерождения и Калинов мост через реку Смородину. В сказке о Коньке-горбунке Иван-дурак ныряет в котел с кипящим молоком и выходит из него омолодившимся. Тот же самый котел, который считается символом женского лона, в кельтских мифах именуется Котлом Аннуна – мира мертвых, откуда возвращаются только те, кто смог пережить духовное обновление.
Калинов мост также символизирует переход между мирами, этот архетип восходит к шаманским культам и относится к числу наиболее ярких образов первобытного мистицизма. Река Смородина, через которую переводит этот мост, заключает в своем имени сразу две индоевропейские корневые основы: «мор» – смерть, и «род» – рождение. В мифах народов мира мост, как символ перехода, связан с трудными испытаниями, во время которых высшие силы проверяют готовность мифологических героев к новому рождению. Преодолев порог смерти, герой входит в область потустороннего мира, где находит сокровище, ради которого отправился в свое путешествие. Это сокровище служит символом трансформации, через которую ему нужно пройти, и многочисленные образы русских сказок – жар-птица, молодильные яблоки, живая вода и одолень-трава – повторяют один и тот же сюжет, известный в самых ранних человеческих мифологиях.
Изучая фольклорные сюжеты, я невольно представлял себя на месте мифологического героя, которому предстоит познать тяготы посвятительных испытаний, украшая их в воображении картинами племенных инициаций с кровавыми жертвоприношениями. Наблюдая за игрой ума, я видел, как в моем сознании оживают мифологические архетипы, вселяющие в меня неведомую прежде отвагу. Все мои мысли были поглощены образом волшебной страны, которую открыла мне судьба. Склонившись над картой в рабочем кабинете, я чувствовал, как зовет и манит таинственная земля Мордовии и вновь вожделел с нею встречи как с любимой женщиной. Окидывая взглядом ее реки, я видел в воображении потоки молока, омывающие кисельные берега, вдоль которых стоят и блестят глазурью пряничные домики. Сказке предстояло воплотиться в жизнь: ученый совет утвердил тему моей диссертации, и я готовился отправиться в следующую экспедицию по этим заповедным местам.
Эпизод 3. Моя жизнь в Мокше
Путешествуя по Мордовии в поисках свастического орнамента в народном промысле, я обнаружил поселение в живописном месте на берегу реки Сура. Ожидая встретить там коренных жителей, с которыми мне уже не раз приходилось вступать в контакт в мордовских деревнях, я был немало удивлен, увидев там разношерстное сообщество, ведущее жизнь, оторванную от реалий окружающего мира. Жители этого поселения занимались изучением древнеиндийского языка – санскрита, и совершали ритуалы поклонения индуистским божествам – пуджи.
Их одежды пестрели красками восточного базара, тела были украшены татуировками в форме индуистских символов, а головы увенчаны космами спутанных волос – традиционной прической индийских отшельников – садху. Я чувствовал себя капитаном Куком, впервые вступившим на неведомые земли и теряющимся в догадках о том, что можно ожидать от местных аборигенов – культурный обмен или охоту за головами. Однако уже тогда, во время первого посещения деревни, меня посетила мысль, что я напал на золотую жилу, которая станет моим вкладом в сокровищницу отечественной этнографии.
Деревня Мокша чем-то напомнила мне селения староверов, в которых я бывал с этнографическими экспедициями. Те же избы с резными наличниками, те же люди в традиционных костюмах с разноцветной вышивкой. Только вглядевшись пристальней в узоры на одежде и резной орнамент домов, я смог различить детали, непривычные для моего искушенного взгляда. Рядом со знакомыми образами русского фольклора виднелись диковинные изображения индуистских символов и фигуры многоликих индийских божеств. То и дело бросались в глаза непонятные хитросплетения слов, написанных на древнем как мир языке – санскрите.
Непроизвольно фиксируя внимание на необычном внешнем виде окружающих меня людей, я пытался обнаружить связи между субкультурными и культовыми признаками, объединяющими их. От внешнего я двигался к внутреннему, стараясь раскрыть значение символов, используемых жителями деревни. Религиозные символы могут встречаться в любой субкультурной среде, независимо от включенности ее представителей в какую-либо духовную практику, но значит ли это, что они передают свое подлинное содержание? Осознают ли их носители сакральное значение и глубинную связь этих символов с доктринами религиозных учений?
Порой мне казалось, что это лишь образцы для подражания, которые, подобно веяниям моды, распространяются от индивида к индивиду, создавая между ними видимую общность. Можно было пойти дальше и наблюдать, как эта общность реализуется в коллективном самосознании, то есть осмыслении людьми тех признаков, которые их объединяют. Но можно было двигаться и в обратном направлении, допуская, что люди намеренно используют ту или иную символику, чтобы облечь в форму свой внутренний опыт, почерпнутый из религиозной жизни. Такой ход мысли существенно расширял рамки познания, наделяя религиозным смыслом взаимоотношения мокшан. Вернувшись в деревню после научной работы в институте, я тщательно фиксировал все местные обычаи, имеющие отношение к религиозным практикам.
Многое в поведении окружающих людей казалось мне причудливым и странным. При встрече они по-старообрядчески приветствуют друг друга «ом намо» и отвешивают земной поклон, или просто произносят «намасте», сложив ладони в ритуальном жесте, что означает «я приветствую бога в тебе». Обиходные выражения на санскрите хорошо скрашивают русскую речь, звучащую здесь с особым мелодизмом. Похожие на экзотических птиц, вылетают из уст крылатые выражения «рам, рам», «хари ом» и «хара хара махадев». Местами они звучат церемониально как ворожба, местами напоминают русские пословицы и поговорки, а иногда безо всякого смысла повторяются как песенный напев и это тоже, в свою очередь, имеет определенный смысл, поскольку само звучание сакральных фраз гармонизирует пространство.
Перед каждым приемом пищи они освящают ее мантрами и восклицают «джей прасад», желая своим божествам приятного аппетита. Во время разжигания костров или топки печей часто можно слышать фразу «ом агни», с которой обращаются к духу огня, проводя ладонью над пламенем. Омовения в водоемах сопровождаются целым рядом ритуальных действий, смысл которых не до конца понятен, но, по-видимому, имеет отношение к индийскому культу Ганги, чье имя повторяется в обращении к любому водному источнику. Некоторые держат у себя скот и с особым почтением относятся к коровам, обращаясь с ними как со священными животными. Такое отношение распространяется на все продукты их жизнедеятельности, начиная с молока и заканчивая навозом. Особыми свойствами наделяется даже коровья моча и считается удачей попасть рукой под струю испражнений, выражая благодарность со словами «ом лакшми».
Большое значение здесь придается здоровому образу жизни и правильно подобранному рациону питания. По этому поводу мокшане неизменно обращаются к Аюрведе, содержащей целый пласт знаний на тему «искусства жизни». Аюрведическое питание регламентируется запретом на употребление животной пищи и имеет не только религиозно-этическое, но и утилитарное значение, способствуя развитию натурального хозяйства. Помимо этого, сама по себе жизнь на природе, регулярный физический труд и занятия йогой хорошо укрепляют физическое и душевное здоровье. Йога и Аюрведа используют разные подходы, но имеют общую основу, так как являются мокша-шастрами, то есть учениями об освобождении.
Благодаря своей практической мудрости, как в духовном, так и в материальном отношении, ведическая культура замечательно подходит для совместной организации жизни общины. Знания, изложенные в ведических текстах, полнятся народным опытом и определяют благоприятное время для жертвоприношений, посадки сельскохозяйственных культур, образования семей, зачатия детей и т.д. В поисках советов и рекомендаций люди нередко прибегают к помощи ведической астрологии. Как ученому, мне было сложно принять некоторые аспекты этой архаичной системы, но вскоре здравый смысл возобладал над скепсисом. С позиции антропологического релятивизма важна не истинность знания, а его практическая роль в жизни людей.
Семейные ценности имеют для мокшан первостепенное значение. Тем не менее, в согласии с правилами Варнашрама-дхармы, изложенной в Ведах, выполнив свои обязанности перед семьей, мужчина может покинуть ее, приняв саньясу и удалившись в одиночные странствия. О воспитании детей хочется сказать особо. С благоговением я взирал на подрастающее поколение деревенской общины: мудрость Вед они впитывают с молоком матери, а силой для роста их щедро одаривает природа. Освобожденные досрочно от школьной образовательной системы, юные мокшане приобретают знания об окружающем мире, посещая занятия в местной гурукуле. Там же они имеют возможность получить все необходимые жизненные навыки и, после этого, посвятить себя духовной практике в ашраме, приняв обет брахмачарья.
В отношениях с окружающим миром мокшане достаточно консервативны. Россия в их разговорах предстает неким форпостом на пути в нижние миры, где доминирует страх и неутоленные желания. Вопреки этому, сама русская земля считается колыбелью ведической цивилизации, а деревня Мокша ее Меккой или, вернее, ее Бенаресом, где люди получают шанс избавиться от кармы прошлых воплощений и достичь духовного освобождения. Если верить преданию, тот, кто совершает сюда паломничество, получает благословение бога Шивы. Недалеко от деревни находится священный водоем, на берегу которого установлен лингам – сакральный шиваитский объект. Каждый, кто совершает здесь омовение в канун праздника Шиваратри, получает избавление от всех душевных болезней.
Говорят, что деревня Мокша расположена в аномальной зоне и приборы регистрируют здесь повышенный геомагнитный фон. Вне всякого сомнения, это место аномально. В нем мифология так тесно переплелась с реальной жизнью, что люди перестали удивляться чудесам, считая их частью естественного хода событий. Здесь стираются грани между физической реальностью с ее географическими контурами и реальностью мифа, архетипического и полилокального. Все здесь располагает к тому, чтобы почувствовать свободу от условий пространства и времени, а санскритская топонимика служит подходящим фоном для того, чтобы перенестись сознанием в священные земли Курукшетры и увидеть в притоке Волги серебристый песок, омываемый водой Ганги, а в пряном аромате разнотравья услышать благовонный запах Индии – древней Бхараты.
Это место как магнит притягивает ищущие души, и каждый, кто совершает паломничество сюда, не может устоять перед очарованием его атмосферы. Есть среди них такие, кто однажды прибыл в Мокшу, и навсегда остался в ней. Есть такие, кто уезжает, но возвращается вновь. А есть и такие, кто побывал здесь лишь раз, но навсегда сохранил этот мир в своем сердце, оставив на память частицу местной культуры – тряпицы, украшенные замысловатым орнаментом, статуэтки божеств и иконографические изображения, амулеты, украшения, целительные снадобья и прочее. Все это помогает людям поддерживать связь с мистической традицией, в которую им довелось окунуться, и, даже вернувшись в обыденный мир, они легко узнают друг друга по внешним отличительным знакам и незабываемому чувству внутренней свободы.
Все, кто ступает на эту священную землю, освобождаются от чувства страха. Они снимают его с себя как обувь при входе в храм, потому что там, откуда они пришли, все пропитано этим чувством, и оно как пыль остается на их следах. Людям Мокши не знакомо чувство отделенности и, в силу этого, они не проявляют агрессии, зависти и корысти. Их образ мысли в корне отличается от мышления обычных людей, для него свойственно полное принятие всего происходящего. В связи с вышесказанным, в общении и межличностных отношениях этих людей отсутствуют хорошо знакомые нам моменты неловкости и умственного замешательства, особенно явно проступающие в больших городах, где языковая общность не является гарантией взаимного понимания. Среди жителей поселения никогда не возникает трудностей в коммуникации, контакт между ними устанавливается интуитивно и не требует дополнительных кодов для устранения дистанции.
С первых дней моего появления в Мокше я словно находился в заколдованном круге. Между мной и людьми лежала невидимая черта, и мои попытки вступить в диалог оборачивались различными казусами, тем самым оставляя в сомнениях относительно адекватности такого общения. В действительности, тот канцелярский язык, который я привык использовать в письме и повседневной речи, оказался совершенно непригодным в настоящих условиях. Впервые за свою академическую карьеру я усомнился в пользе научного мышления. Природные качества своего ума – воображение, фантазию, остроумие, я принес на жертвенный алтарь науки, методично заполняя его логическими понятиями. Теперь мне пришлось отбросить интеллектуальные костыли, поддерживающие мнимое равновесие, и я был вынужден заново учиться ходить, словно ребенок, впервые вставший на ноги.
Сложно было признаться себе в этом, но, похоже, я не был готов к тому радушному приему, который ожидал меня в деревне. С самого начала я хорошо вооружился приобретенными знаниями и опытом для постепенного налаживания контактов, выстраивания отношений, а в реальности столкнулся с совершенно обезоруживающей открытостью и очевидной невозможностью сохранения требующейся для работы дистанции. Конечно, такое радушие не могло быть всецело полным, и по моим расчетам должно было иссякнуть после совершения ритуалов гостеприимства, но почему-то поведение этих людей не укладывалось в известные мне схемы. Казалось, они буквально переполнены этим радушием, сочетающим в себе доброту, благожелательность, доверчивость, и готовы делиться этим с другими безвозмездно.
Вокруг себя я видел счастливых и умиротворенных людей, на лице которых не было ни тени отчужденности, ставшей привычной для меня за время городской жизни. Они распространяли душевное тепло, проникающее в самые глубины моего существа, в то время как мой ум метался в сомнениях, не находя опоры в знакомых ему эмоциональных реакциях. Я расхаживал по деревне с идиотским видом, пытаясь выражать радушие, то и дело сменявшееся на нарочитую серьезность. Мое лицо застывало в масках, в коих я без труда узнавал наигранные социальные роли, и мне приходилось опускать глаза, чтобы не выдать свое замешательство перед чистыми, искренними взглядами мокшан. – Намасте, брат! – слышал я приветственные слова, и чувствовал, как каждый вкладывает в них частицу своей души. – Намасте! – отвечал я заученным тоном, стараясь держать себя непринужденно и одновременно ощущая, что эти люди видят меня насквозь.
Внутри меня назревало смутное беспокойство, что-то непрестанно шевелилось и искало выхода, подобно младенцу во время родовых схваток. Я остро чувствовал нехватку внутренней свободы и был готов на все, чтобы освободиться здесь и сейчас, скинуть с себя весь груз социальных норм и личных привычек. Мой ум был переполнен бесполезными знаниями, которые прежде я тщательно консервировал, считая это занятие интеллектуальным развитием. Теперь я нуждался в том, чтобы опорожнить все свои запасники, освободить место для нового опыта, познать и снова отбросить приобретенные знания как балласт. Во мне росло желание превратиться в ничто, стать ветром в поле или необработанной почвой, но в реальности я чувствовал, как внутренние ростки не могут пробиться через кору ментальной оболочки, покрывшей мое существо.
Мой изощренный научными теориями рациональный ум постепенно начинал трещать по швам. Здесь, среди этих не испорченных цивилизацией людей, я впервые открыл для себя, что человеку необходимо проявлять свою иррациональность, потому что она является неотъемлемой частью его природы. Наша культура делает нас в этом отношении ограниченными людьми, поскольку с детства прививает иммунитет против безумия. Она приучает нас к здравому смыслу подобно тому, как родители приучают своих детей к горшку. Это способствует развитию рассудка, но одновременно с этим создает психологическое напряжение, которое невозможно унять никакими слабительными средствами. В отличие от нас, примитивные культуры всегда имели в достатке комплекс методов для разрядки этой патологической напряженности. Им было знакомо состояние «священного безумия», которое ритуализировалось и воспроизводилось в обрядовой культуре.
Мне, как стороннему наблюдателю, всегда было свойственно релятивистское отношение к религиозным обрядам несмотря на то, что я не раз принимал в них участие. Когда это было необходимо, я повторял обрядовые действия, но делал это без вовлеченности, без энтузиазма. Временами я чувствовал желание приобщиться к богослужению, мое сердце начинало робко трепетать при взгляде на неподдельные переживания верующих, но внешне я оставался спокоен и рассудителен. Моя позиция была четко определена рамками научного познания, и феномен веры оставался недоступен моему пониманию. С течением времени многое изменилось. Я начал чувствовать потребность приобщиться к миру людей, среди которых я оказался. И чем сильнее я ощущал свое несоответствие этому миру, тем больше нуждался в близости и взаимопонимании.
Мне было безразлично, какой религиозной традиции следовать – вайшнавизму или шиваизму, идти путем бхакти или тантры, повторять «хари кришна» или «ом намах шивайя». Я был готов поверить любому гуру, который поможет мне найти единство с миром, и мое состояние явно свидетельствовало о своевременности начала духовной практики. Как говорит народная индийская пословица, «когда садхака готов, гуру появляется сам собой». Однажды, прогуливаясь по деревне, я узнал, что неподалеку находится дом человека по имени Васудева, который в этот день проводит духовную встречу – сатсанг и дает посвящение в индуистскую дхарму. Недолго думая, я направился туда, поднявшись по тропе к его дому, возвышавшемуся на поросшем вереском холме.