– C'est d'un grand tact! [22] – заметил важно и любезно Нике и наклонил голову по адресу хозяйки с жестом пухлой руки, покрытой кольцами.
– О да! Это так! Она у нас себе на уме! Под шумок за всем следит. Вы знаете, добрая моя, je me tue à démontrer [23], что Александр Ильич, хоть он и ума палата, и учен, и энергичен, без такой жены, как вы, не был бы тем, что он есть! N'est-ce pas, petit? [24] – спросила гостья сына и, не дожидаясь его ответа, опять прикоснулась рукой к плечу хозяйки.
Ту внутренне поводила худо скрываемая гадливость, но она способна была начать кусать себе язык, только бы ей не выдать себя.
Никогда она еще так не раздваивалась. И ее, быть может, впервые посетило такое чувство решимости – уходить в свою раковину, не мирясь ни с чем пошлым и гадким, не открывать своей души, не протестовать, не возмущаться ничем, а ограждать в себе и от мужа то, чего никто не может отнять у нее. Только так она и не задохнется, не разобьет своей души разом, сохранит хоть подобие веры в себя и свои идеалы.
И она вынесла прикосновение жирной руки раздутой ростовщицы и не крикнула им:
"Подите вон от меня!"
XIII
– А! вот и виновник завтрашнего торжества! – вскричала Лушкина и завозилась в кресле всем своим ожиревшим корпусом. – Александр Ильич! Arrivez! Recevez mes félicitations anticipées! [25]
К матери присоединился и сын. Он шумно встал и, подойдя к Гаярину, начал трясти ему, по-английски, руку.
– Hourrah! Hoch! [26] – крикнул он.
Александр Ильич остановился около дверей, сдержанная улыбка скользила под усами, глаза с веселою важностью глядели на всех. Взглядов жены своей он не избегал.
– Откуда вы? – спросила Лушкина. – Из какой-нибудь комиссии? Сегодня ведь пауза? Общих выборов нет?
– Где я был? – сказал Гаярин, подавая ей руку и присаживаясь. – У преосвященного.
– Chez monseigneur Léonce? [27] – смешливо переспросила гостья.
– Да-с, – ответил полусерьезно Гаярин, – и провел у него очень интересных полчаса. Старика я до сих пор почти не знал. Оригинален и умен, хотя и смотрит мужиком.
Этот визит архиерею не изумлял Антонины Сергеевны. Как же иначе? Ведь он уже считает себя, накануне выборов, губернским сановником. Без визита преосвященному нельзя обойтись, если желаешь полной "реабилитации".
Она этими словами и подумала.
– Bonjour, Nina, – он обернулся в ее сторону, – мы с тобой еще не видались, – и он добавил, обращаясь к гостям: – Целый день, с девяти часов, я все разъезжаю… Не успел даже завернуть в правление.
– Vous lâchez la boutique? [28] – спросил Нике.
– Разумеется, – ответила гостья за Гаярина. – Александр Ильич не будет… как это нынче говорят?.. совместителем. Да этого и нельзя на таком посту…
– Pardon, – остановил он ее жестом своей руки, – вы обо мне говорите, как будто я уже ездил в собор присягать.
– Ах, полноте, Александр Ильич, а приняли кандидатуру… Чего же больше? Вас выберут единогласно! В этом сомнения быть не может… Да если б вы упирались, вас насильно надо бы выбрать… Но вы упираться не будете? C'est vieux jeu! [29] Знаете, как когда-то самые умные политики… Ха-ха!.. Борис Годунов… Василий Шуйский… Всем народом ходили к ним и били челом. Тогда без этого нельзя было… Да и пора нам иметь настоящего предводителя сословия, которое желают поднять! Вы знаете, – повернулась она к Антонине Сергеевне, – вы живете в доме испокон веку предводительском…
– C'est prédestiné!.. [30] – вырвалось у Никса.
– C'est èa! [31] – подтвердила мать и громко перевела дух – корсет давил ей грудь и щеки стали иссиня-красные.
Антонина Сергеевна не обронила ни одного звука. Да ей и не нужно было занимать гостей. Они оба – и мать и сын – взапуски болтали. Не хотела она и делать наблюдения над своим мужем. Разве он не чувствует себя в своей тарелке и в присутствии той самой Лушкиной, которую считал, – наравне с ее сынком, – еще три года тому назад "гадиной"? Она не видит его лица, но слышит голос и может ответить за него, что он настроен превосходно: принимает поздравления, накануне выборов с джентльменскою скромностью делает официальные визиты. Никаких у него нет ни колебаний, ни раздвоений. Он себе верен.
Эта фраза "он себе верен" пришла ей сейчас, и она чуть не засмеялась вслух, – до такой степени слова эти выражали то, что теперь представлял собою Александр Ильич.
О чем-то еще шел шумный разговор, с возгласами Никса, вставлявшего свои бульварные словечки, и удушливою переборкой дыхания его матери. Но о чем они говорили – она не слыхала.
– Nina! – вывел ее из полузабытья гибкий голос мужа.
Гостья уже поднялась и протягивала ей руку. Муж глядел на нее недоумевающе-холодными глазами. Ей стало стыдно, и она что-то пробормотала на прощание и матери, и сыну.
Но провожать их не пошла. Александр Ильич, с особенно изысканными интонациями, говорил гостье, проходя с ней по гостиной, какие-то любезности.
К жене Гаярин не вернулся. Он прошел к себе в кабинет. Ему надо было наскоро переодеться. Усталости он не чувствовал, хотя целый день был на ногах и даже забыл о завтраке.
В клубе давали ему обед – он знал, с какою целью. Устроителями обеда были трое уездных предводителей. И это придавало особенно лестный характер этому банкету. Значит, естественные кандидаты на место губернского предводителя не считали себя настолько достойными занимать эту должность, насколько был достоин он.
И каждый из них отлично знает, что Александр Ильич Гаярин не пускал в ход ни малейшей интриги. Его приглашают, о нем все говорят, как об "единственном" человеке в губернии, способном "держать высоко знамя". В него все верят и никто не позволяет себе самого невинного намека на его недавнее прошлое, не то что в глаза, но, вероятно, и за глаза.
Перед зеркалом, надевая на себя белый галстук, Александр Ильич обдумывал остов своего спича. К нему, конечно, будет обращена речь одного из хозяев обеда. Что бы ни сказали ему, ответ должен быть в общих чертах готов. До сих пор он только на земских съездах имел случай говорить. Его всегда слушали с большим вниманием, и он обладал несомненною способностью к импровизации. Но на экспромты он смотрел как на игру, на взбивание пены. Он гораздо выше ставил красноречие с серьезною подготовкой, постройку стройных периодов, полных фактических данных.
В последние два года, сидя в правлении промышленного общества, он не мог дать ход своему ораторскому дарованию. Цифры, балансы, конторская корреспонденция, изредка деловой спор, и только. Все это было решительно ниже того, к чему он считал себя призванным, – к крупной общественной роли.
Туалет был окончен. Пора и ехать. Заставлять себя дожидаться считал он величайшей непорядочностью. Заходить к Антонине Сергеевне незачем. Обедал ли у ней кто-нибудь – он не знал. О том, что он приглашен сегодня, ей известно.
Но он все-таки повернул из дверки коридорчика не направо, к передней, а налево.
Пускай она увидит его в параде. Уехать не простившись – это как бы избегать ее нравственного контроля над собой или признавать его, делать что-нибудь исподтишка.
Этого он не хотел. Пускай она привыкает к тому, что законно и естественно происходит в ее муже.
– Нина! ты здесь? – окликнул он ее посредине гостиной.
– Я здесь, – ответила она от своего письменного стола.
– Я еду на обед. И боюсь опоздать… Ты никого не ждешь к себе?
– Никого.
По звуку ее голоса он ничего не мог распознать, тревожна она или спокойна.
Да и пора бросить это постоянное распознавание душевных настроений Антонины Сергеевны.
Он дошел до дверей ее будуара. Антонина Сергеевна писала письмо.
"Вечные излияния в письмах, – подумал он. – Нет никакой нормальной программы жизни".
Александр Ильич должен был бы прибавить: "Нет детей, и в этом виноват я", – но этой прибавки он не сделал.
– Прощай, мой друг, – сказал он, смягчая свой голос, и подошел к столу. – Обед затянется.
– Его дают тебе? – спросила она глухо, но довольно спокойно.
Он ничего не ответил и поцеловал ее в лоб.
И когда его шаги затихли, Антонина Сергеевна приложила ладонь руки ко лбу и подумала с упреком себе:
"Зачем я его спросила насчет обеда? Как это не умно и мелко?"
Она тут же дала себе слово отныне не делать никаких замечаний вслух, уйти в себя, а наружно исполнять все, что будет от нее требовать новое общественное положение Александра Ильича.
По крайней мере, она сохранит незапятнанной свою "святая святых". И тогда только выступит из этой пассивной роли, когда личность мужа совсем погибнет, на ее оценку.
Она продолжала письмо к своей матери в Петербург, где в объективном тоне рассказывала про успехи Александра Ильича. Она знала, что ее матери все это было чрезвычайно приятно… Прежний Гаярин скрылся навсегда, для тщеславной и набитой сословностью жизни.
XIV
Лихач Ефим Иваныч только что отвез седока из дворянского собрания и вернулся на свою биржу покормить лошадь. Сегодня езды было порядочно, даже его бурый упрел немножко.
И опять притащился тот Ванька, что с неделю перед тем стоял тут и вступил в разговор насчет Александра Ильича Гаярина.
На этот раз сам Ефим Иваныч окликнул его.
– Ты, паря, – полунасмешливо обратился к нему, – барин-то, – и он показал кнутом на розовый дом. – Александр-то Ильич… Гаярин…
– Нешто? – отозвался мужичок.
– В предводители седни выбрали… в губернские… Чуешь?
– Так, так.
– Сейчас расходиться начало… собрание-то. Мне барин один сказывал… отвозил я его в гостиницу.
– В гору, значит, пошел?
– Надо полагать.
Больше Ефим Иванович ничего не сказал, а воззрился вдоль улицы и стал распознавать, чьи господские сани едут по направлению к перекрестку, тоже от собрания.
– Лушкиной сынок катит, – выговорил он. – Эк жиру-то нагулял! В мать!
Это был действительно Нике. Он полетел поздравить Антонину Сергеевну с избранием Александра Ильича.
Мать его осталась еще на хорах, где собралось давно небывалое количество дам. Все удивлялись тому, что не было Гаяриной. В городе знали про ее "красные" идеи, не прощали ей домоседства, малого желания принимать у себя, считали странной и надутой, жалели, что у такого блестящего мужчины, как Александр Ильич, такая поблекшая и неэффектная жена.
Нике сильно позвонил, не спросил у лакея, принимает ли Антонина Сергеевна, дал стащить с себя узкое, на пуху, пальто и без доклада пробежал залу и гостиную. Его заграничная обувь издавала скрип.
– Chère madame! – крикнул он в гостиной.– Je vous félicite! Pardon [32], что так вламываюсь к вам, но я хотел первым принести вам радостную весть!
Антонина Сергеевна лежала на кушетке. С утра она страдала припадками невралгии, но с этими приступами своей обычной болезни она давно помирилась, не сказывалась из-за них больной и в постель никогда не ложилась.
На хоры она не ездила с самого начала выборов, и Александр Ильич ни разу не спросил ее, отправляясь поутру из дому, думает ли она побывать в собрании.
Невралгия давала ей законный повод не выходить из спальни именно сегодня, но она не сделала этого нарочно.
Появление нестерпимо противного ей сына Лушкиной было началом сегодняшних испытаний. Она поздоровалась с ним любезно, с раз навсегда установленною улыбкой, даже извинилась, что принимает полулежа.
– Ваша невралгия должна пройти! – вскричал он, рассаживаясь около нее. – Ей наши дамы не поверят. Некоторые находят, что вы должны бы участвовать в торжестве вашего мужа, там, наверху… Но мы с maman нашли ваше поведение как нельзя более тонким… Вы – большой дипломат, Антонина Сергеевна!
Жирный смех заколыхал его женоподобное пухлое тело, затянутое в дворянский мундир. Шитый золотом красный воротник подпирал его двойной подбородок. Мундир был застегнут.
– Вы видите, я устремился к вам в полной парадной форме. Александра Ильича еще не скоро выпустят… Сегодня мы с maman y вас обедаем. Вы этого не знаете? Ха-ха-ха! Vous serez complimentée par toute une dépuration! [33]
Голова у ней все сильнее разбаливалась, но она продолжала принимать гостей, перешла из будуара в гостиную и села на диван, говорила очень мало, всем улыбалась. Перед ней мелькали женские и мужские лица, некоторые мужчины подходили к руке, приехал и старичок губернатор, и до шести часов в гостиной гудел разговор, кажется, подавали чай. Чувствовалось большое возбуждение… Незадолго до обеда явился Александр Ильич, тоже в мундире… Она помнит, как в тумане, что он ее поцеловал, пожал руку и сказал:
– Merci, chérie! [34]
За что он ее благодарил – она не знала. Лицо у него было бледное, благодушно-приветливое, и глаза блестели.
Потом был обед человек на двадцать… Половину мужчин она видела в первый раз… Кажется, это были все уездные предводители… Губернатор тоже остался обедать, сидел рядом с ней, посредине стола, против Александра Ильича.
Много тостов выслушала она… Ее здоровье пили несколько раз… Говорили и застольные речи. Какой-то уездный предводитель запутался и никак не мог найти подходящего выражения, краснел, отдувался, расплескал вино… И хозяину пришлось отвечать настоящим спичем на английский манер.
Слушала она его, точно совсем чужого, даже голос казался ей странным, и никак не могла схватить ни одной определенной мысли. Все ускользало от нее, расплывалось. Какое-то актерство в манере говорить и выражении лица подмечала она, однако, когда ее взгляд доходил до него через стол.
Благодаря головной боли, не позволявшей ей ни во что хорошенько вслушиваться и к чему-либо присматриваться, она не испытывала никаких новых неприятных ощущений. Но к десерту ей стало так плохо, что сидевший рядом с нею губернатор спросил ее:
– Антонина Сергеевна, что с вами? Вы перемогаетесь… Пошли бы вы отдохнуть.
В его добрых глазах она могла бы прочесть сожаление о женской слабой натуре, не совладевшей с радостным волнением. И он верил в то, что она сердцем сливается с мужем в одном чувстве успеха и всеобщего признания его достоинств.
Но будь она и совсем здорова, сиди он у ней один и выскажись в таком именно смысле, она не стала бы разубеждать его.
Наконец, и муж заметил ее мертвенную бледность и растерянный вид и через стол тихо спросил ее:
– Tu te sens mal, Nina? [35]
Она покачала головой и готова была сидеть, но губернатор привстал и, обратившись к хозяину, сказал:
– Вы позволите?
За ним поднялись и все остальные.
Она совсем уже не помнила, как очутилась, одетая, за перегородкой, на постели. Никогда с ней не бывало обмороков, даже от сильнейших головных болей.
Невралгия начала ослабевать, перешла из брови и правого глаза к затылку. Но у ней все вылетело из головы: визиты, поздравления, спичи. Только минут через десять она вспомнила, что Александр Ильич – губернский предводитель.
Дверь в ее будуар затворили, но до слуха ее доносились мужские голоса… Должно быть, играют в зале, на нескольких столах. Помещичья жизнь начиналась… Так будет теперь каждый день. Дом у них должен быть "открытый".
Из дверки, выходившей в коридор, показалась ее горничная. В полутемноте она не сразу узнала ее.
– Это вы, Маша?
– Я-с. Вам не угодно раздеться, барыня?
Она ее называла прежде "Антонина Сергеевна", а потом "барыня". Почему же не "ваше превосходительство"? Вероятно, лакеи уже так говорят ее мужу.
– Нет, Маша, – слабым голосом ответила она, – я так полежу. Который час?
– Скоро десять.
– Я позвоню… Ступайте!
Она лежала одна, и это одиночество не пугало ее. С ним надо помириться на всю жизнь. Детей ей не возвратят… Когда они кончат курс, она не найдет в них того, о чем мечтала… Во всем городе у ней нет ни одной приятельницы, и в доме она теперь будет добровольной изгнанницей.
Дверь из гостиной позади портьеры тихо отворилась.
Антонина Сергеевна узнала шаги мужа и тотчас же закрыла глаза.
– Как ты себя чувствуешь? – спросил он, подходя на цыпочках к кровати. – Не послать ли за доктором?
– Мне лучше… Не беспокойся.
Он нагнулся над нею и поцеловал ее в лоб.
– Бедная, – снисходительно выговорил он, – ты не привыкла к таким шумным приемам.
– Привыкну, – прошептала она и опять закрыла глаза.
В этом слове "привыкну" он не почувствовал иронии. Ему хотелось верить, что в его жене, после недавней бурной сцены, произошла благодатная реакция.
"Она умна, – думал он, – и должна была кончить этим".
– Тебя гости не беспокоят… из залы?
– Нисколько.
– Засиживаться они не будут.
– Пускай играют, – выговорила она таким тоном, что Александр Ильич вышел совершенно довольный ею.
XV
Поезд подходил к Петербургу. В отделении вагона первого класса Антонина Сергеевна ехала одна. Муж ее любил вагоны с креслами. Она проснулась еще до света. И мысль о скором свидании с детьми заставила ее подняться с трипового дивана.
Еще каких-нибудь два-три часа – и она увидит на вокзале Сережу. Он уже большой мальчик, носит треугольную шляпу. Лили не пустят… У них теперь поветрие "свинки" – неизбежная институтская болезнь. Она недавно только оправилась.
Но отчего же в ней нет захватывающей радости?.. Скорее тревога, точно она ждет какой-нибудь беды. Эта поездка случилась ведь гораздо раньше, чем она рассчитывала в начале зимы.
Да; но так понадобилось Александру Ильичу. Он, по утверждении в должности, – ей известно, как он трусил, что его не утвердят, – на радостях решил тотчас же ехать "представляться".
Ей он предложил сопровождать его, повидаться с детьми, с матерью, сестрой, кузиной. В доме кузины, княгини Мухояровой, они и остановятся. Нашлась целая квартира с мебелью, над бельэтажем.
Этой поездке она очень обрадовалась; а теперь вот сидит в полутьме зимнего хмурого рассвета, тревожная и недоумевающая. Она видит вперед, с какими людьми, в каких разговорах она проведет целый месяц. И в кузине она не найдет уже прежней своей Жени, с которой переписывалась годами, – чуткой, способной сочувствовать всем ее заветным идеям и стремлениям. Главный нерв ее души точно оборвался. Все идет мимо ее воли, и она ничего не может ни остановить, ни изменить. Тот человек, кому она отдала всю себя, потому что уверовала в него и через него поняла смысл жизни, "едет в другом вагоне". Это сравнение пришло ей еще вчера, когда она очутилась одна в своем отделении и заперла изнутри дверку. Один поезд мчит их, но едет он, а она только при нем, как какой-то ненужный придаток…
Когда свету прибавилось, она занялась своим туалетом: поправила прическу, освежила голову одеколоном, уложила опять свои вещи в дорожный мешок и сидела у полузаиндевелого окна.
К ней постучались на станции, где последний буфет. Лакей-татарин ей принес чаю, – прислал его Александр Ильич.
Муж перед отъездом был к ней особенно внимателен, с каким-то новым оттенком уклончивой снисходительности, точно он хочет показать ей, что считает ее достойною сожаления истеричною женщиной, с которою он не может уже ставить себя на одну доску.
Вот и Петербург. Поезд замедлил ход, вошел под навес… В вагон ворвались несколько артельщиков.
На платформе ее обняла кузина.
– Жени!.. Милая!..
Жени, в бархатной шубке, с накладкой завитых волос, в открытой шляпе; на вид еще очень молодая, с запахом пудры. Но, обнимая ее, Антонина Сергеевна не чувствовала своей прежней кузины.
Сережа, в шинели с бобрами и треугольной шляпе, бросился сначала к отцу. У нее он поцеловал руку и все тыкал ее своей треуголкой.
Ни мать, ни сестра не выехали ее встретить.
– Grand-maman, – говорил ей Сережа, – не совсем здорова… Tante Lydie [36] хотела быть.
Сережа стал похож на отца, волосы его темнели, он смотрел почти юношей; голос у него срывался с низких нот на высокие.
– Как же мы едем? – спросил Александр Ильич, свежий и нарядный в своей ильковой шубе и бобровой шапке.
– Папа, я с тобой! – запросился Сережа. – Мы в парных санях.
Он опять поцеловал руку у матери жестом молодого человека и побежал за отцом. Ее пронизала мысль: "моего в нем ничего нет". И вся жизненная дорога этого мальчика была перед ней как на ладони. Но он прямо начнет с того, чем отец его кончает.
– Как я рада тебя видеть, Нина… Ты утомилась?
Возбужденный голос кузины раздался внутри кареты. Они держали друг друга за руку… Княгиня Мухоярова улыбалась ей. Эта улыбка что-то не согревала ее. Ей бы надо было прильнуть к кузине, но она не могла.
Плакать… изливаться… В чем? Новый, еще никогда ею не испытанный стыд удерживал ее.
– Как я рада, – продолжала говорить княгиня своим тонким, немного простуженным голосом, – как я рада, что вы будете жить у нас! Муж твой – великолепен! Как он еще хорош!.. И какая представительность! Конечно, ему надо было в предводители!
– Ты думаешь? – спросила Антонина Сергеевна и поглядела на кузину.
– Разумеется, милая. Так мало людей с желанием служить обществу… Это надо ценить… Все только кидаются в дела… Вот и мой муж… Никакой роли, никакого высшего честолюбия. Деньги и деньги, биржа, расширение оборотов… Но для этого довольно и купцов, разных спекулянтов, жидов!.. Ах, Нина, – княгиня сентиментально вздохнула, – on finit toujours par un grand vide. Во мне ты найдешь теперь… как это сказать… une crise, vrai!.. [37]
Она уже знала, что кузина с некоторых пор изучает какие-то "теофизические" науки, но в своих письмах избегала вдаваться в это, спрашивать ее подробно, что это за науки.
– Une crise? – переспросила она по-французски и поглядела опять на пополневшее и слегка напудренное лицо кузины.
"Неужели и я ударюсь во что-нибудь? – подумала она вслед за тем, – в редстокизм, в буддизм или в столоверчение?"
– Ты еще должна быть счастлива!.. У тебя муж – крупная личность. И мне кажется, Нина, ты к нему начинаешь относиться… слишком односторонне.
– Может быть, – кротко выговорила Антонина Сергеевна.
– Ты как была восторженною девушкой двадцать лет назад, так и осталась.
– Simpliste? – повторила Гаярина. – Проста? – перевела она по-русски.
– Нет, не проста. Но… как это нынче пишут?.. прямолинейна! Voilà le mot! [38]
Привычка пересыпать русскую речь французскими фразами и прежде водилась за ее кузиной, но теперь это резче бросалось и придавало разговору неприятный ей, суетный оттенок.
– И, наконец, Нина, милая, когда уйдешь душой в такие сферы, откуда все кажется ничтожным и тленным, нельзя никого винить в известных превращениях…
После маленькой паузы княгиня ниже наклонилась к ней и спросила:
– Ты разве не допускаешь возможности перехода существ? Одною жизнью еще не кончается бытие.
"Что это такое? – спросила про себя Гаярина, – шутовство или блажь?"
– Тебе кажется диким, что я говорю?.. Ах, Нина, нельзя быть довольной обыкновенными объяснениями жизни… всего… Ты понимаешь?.. Только ты не подумай, что я хочу тебе что-нибудь навязывать. Я не изуверка!.. Я ищу просвета!.. L'au-delà! [39]
Княгиня полузакрыла глаза, привлекла к себе Гаярину и поцеловала ее.
В этой ласке опять сказалась ее мягкая натура, но весь ее тон был уже таков, что Антонина Сергеевна не могла заговорить с ней, как с испытанным другом.
– Ты очень обсиделась, – продолжала кузина, – там, в твоем губернском городе. У меня теперь бывает много народу, гораздо больше, чем прежде… Я ведь вроде тебя, была simpliste, нетерпима. А теперь… все это – вопросы направления, цвета не важны… в моих глазах. Везде, и за границей, в Англии, во Франции, мы видим, что общество ищет совсем другого.
– L'au-delà? – спросила Антонина Сергеевна.
– Нина, милая! Нельзя быть без просвета. Надо верить в чудо вселенной. Особенно в наши лета, когда молодость прошла! Il faut la grande synthèse!.. [40]
Княгиня не договорила, еще раз обняла Гаярину и поглядела в окно.
– Твоя maman… немножко простудилась. Она боится инфлуэнцы… Хочешь к ней заехать сейчас или ты переменишь туалет и немного отдохнешь? Maman очень обрадована! Все повторяет, что ее beau-fils a trouvé son chemin de Damas [41]. Ты уж ей не противоречь.
– Я никому не противоречу! – сказала Антонина Сергеевна и прибавила: – К maman я поеду перед обедом. Она ведь любит, чтобы я была всегда в туалете… И для нее теперь слишком рано.
Карета, остановившись, прервала их разговор. Швейцар уже высадил Александра Ильича и Сережу.
XVI
В парных санях отец и сын, когда ехали от вокзала, поглядывали один на другого. Они друг другу нравились. Александр Ильич видел, как Сережа делается все похожее на него. Тот, за один год, сильно возмужал. Треуголка сидит на нем молодцевато, надетая немного вбок. Бобровый воротник офицерской шинели покрывает ему наполовину розовые уши, на виски начесаны темно-каштановые волосы.
Таким был и он, в его лета, так же набок надевал треуголку и укутывался в шинель с бобровым воротником движением правой руки. Но тогда он уже начал читать разные "неподходящие книжки". Или, быть может, годом раньше. На некоторых из его класса, в том числе на него, нашло точно какое-то поветрие. Из фанфаронства, – так он объясняет это теперь, – стали они щеголять друг перед дружкой, добывать запрещенные издания, вести между собой тайные беседы, кичиться своими "идеями". Только держались они прилично, даже франтовато, не считали нужным выказывать свое "направление" в неряшливости, запущенных волосах и грязных ногтях.
Он зарвался больше всех остальных. С тех это очень скоро соскочило, и все почти сделали карьеру. Только он один очутился у себя в деревне с запрещением выезжать из нее.
Сережа не тем смотрит. Учится он не очень блестяще, но идет не из последних; зато здоров, отлично ездит верхом, мило танцует, французский и английский акцент у него безукоризненный, – обещает быть вполне уравновешенным юношей.
– Ты надолго, папа? – спросил он отца, повернув к нему свое красивое лицо с большими, более плутоватыми, чем добрыми, глазами.
– Недели три-четыре поживу, – ласково ответил Гаярин.
– Ты ведь утвержден в предводителях?
– Как же, мой друг!
– Ну, то-то!
Это восклицание Сережи вырвалось у него особенным звуком, и он слегка повел плечом.
– А что? – спросил отец, заинтересованный.
– C'est que, vois-tu… [42]
Сережа заговорил по-французски и потише. Но его что-то затрудняло.
Александр Ильич это сейчас же понял. Он заметил сыну, в тоне сентенции, что с ним он должен всегда и во всем быть откровенным.
Сережа, по-французски же, сообщил ему, что у них в классе уже давно ходили разные толки, – он даже одного своего товарища проучил, – будто Александр Ильич "неблагонамеренный", – он так и выразился этим русским словом, – и был когда-то лишен всяких прав, как заговорщик. Сережа употреблял слово "conspirateur", a теперь, когда он всем стал рассказывать, что отца выбрали единогласно в предводители, то Поль Кучкин громко крикнул: "никогда его не утвердят!" – и это так возмутило Сережу, что он хотел дать Полю Кучкину пощечину.
– Ce serait une violence inutile! [43] – остановил его Александр Ильич, но ему этот порыв сына пришелся очень по душе.
Мальчик будет с чувством достоинства, сумеет отстаивать свои права и окажется устойчивым в борьбе за жизнь. И в то же время ему стало жутко от рассказа сына. Вот чему он подвергает Сережу в стенах заведения, где завязываются связи, где один какой-нибудь нелепый слух, разошедшийся между товарищами, может повредить всей карьере молодого человека.
Этот инцидент не мешает при случае рассказать Антонине Сергеевне.
– Так тебя утвердили? – произнес Сережа, уже по-русски, радостными глазами взглянув на отца, и закутался плотнее в шинели.
Александр Ильич не был в Петербурге около двух лет. Он смотрел на длинную ширь Невского, на два ряда все тех же домов и чувствовал, что у него нет внутри прежних протестов, в голове готовых восклицаний! Он уже не повторял, как бывало прежде:
"Какая казенщина! Нет ни оригинальности, ни климата, ни красоты, ни оживления!"
Не цитировал он вслух и стихи Пушкина:
Скука, холод и гранит!
Напротив, город казался ему чрезвычайно бойким, с достаточною долей европеизма: его наполняло особое, неизведанное им ощущение какой-то связи с тем, что составляет нерв Петербурга. Въезжал он в него не фрондирующим, полуопальным помещиком, а особой, представителем сословия целой губернии, человеком, в душе которого перегорело все ненужное, глупо тревожное, всякий нечистоплотный и вредный задор.
Тогда он изводил себя на бесплодное умничанье. Что ж? Тот лицеистик, который назвал его в лицо сыну "заговорщиком", un conspirateur – прав. Но каким он был, в сущности, заговорщиком? Самым жалким! Ведь он просидел в деревне более десятка лет в унизительной роли, которая одной восторженной Антонине Сергеевне представлялась мученичеством. И не возьмись он за ум, до сих пор тянулось бы нелепое прозябание в усадьбе, когда каждая жилка в нем трепещет потребностью быть на виду.
– Вот мы и дома! – крикнул Сережа и распахнул полость саней.
Две кареты с дамами и багажом отстали от них.
Дом стоял на набережной, трехэтажный, барский, с монументальным подъездом. Швейцар высадил их, в ливрее, бритый, с брюшком, очень важный. Но и он, снимая картуз перед Гаяриным, на особый лад осклабился и выговорил отчетливо и вкусно:
– С приездом имею честь поздравить, ваше превосходительство!
Слова "ваше превосходительство" схватил Сережа и покраснел от удовольствия.
Да, он будет теперь сыном особы четвертого класса и надписывать на своих письмах отцу и матери: "его или ее превосходительству".
– Во второй этаж пожалуйте, – доложил швейцар, пошел вперед и позвонил у квартиры, приходившейся над помещением их кузины.
Эту квартиру занимал семейный иностранец из посольских, он должен был внезапно уехать за границу и отдавал ее с мебелью и посудой за четыреста рублей в месяц.
Цену Александр Ильич счел умеренной и, начиная с передней, где их встретил лакей в белом галстуке, из немцев, оставленный при квартире, он нашел все чрезвычайно красиво отделанным и удобным.
Сережа уже знаком был с квартирой и повторял:
– Здесь отлично! Ты будешь доволен, папа.
Повар и вторая горничная были уже наняты княгиней Мухояровой.
Кабинет смотрел комнатой, откуда только что вышел хозяин, и показался Александру Ильичу изящнее, светлее и уютнее его кабинета там, на Рыбной улице, да и вообще вся квартира, хотя она и была гораздо меньше.
Никогда он не испытывал такого приятного возбуждения, как теперь, в этот приезд, и боялся одного, как бы Антонина Сергеевна не испортила ему расположения духа видом мученицы, которую привезли на целый ряд терзаний.
– Поди, встреть maman, – сказал он Сереже. – Карета должна уже приехать. Помоги ей разобраться в вещах…
Сережа выбежал из кабинета; Александр Ильич сел на широкий низкий диван, вытянул ноги, сладко зевнул и закрыл глаза.
Почти двадцать лет жизни потерял он из-за сумасбродного задора, и надо их наверстать в два-три года.
Ему пошел сороковой год… Но какой это возраст для человека, так прекрасно сохранившегося? На вид он в полном смысле молодой мужчина.
И невольно мысль его перебежала к жене.