В «Трех концах» писатель остается верен своему обычному мировоззрению. И здесь в ярких красках выражена все та же тайна жизни, заключающаяся во взаимном питании одной твари другою, и здесь повторяется неизбежная разруха, характеризующая родную жизнь и вылившаяся в гибели дела и людей. Гибнут чугунноплавильные заводы, кончают самоубийством люди. Отец героини романа, Нюрочки, Петр Елисеевич Мухин сходить с ума, старовер-хлеботорговец разоряется, а убитых и раненых и не счесть… Итог получается мрачный. И вот заключительная картина этой жизненной катастрофы. «Половина изб стояла с заколоченными окнами. Лето прошло невеселое: мужики да бабы с подростками. Почти все мужское население разбрелось, куда глаза глядят, побросав дома и семьи. Случилось что-то стихийно-ужасное, как поветрие или засуха. На покосах больше не пели веселых песен и не курились покосные огоньки, точно пронеслось мертвое дуновение. Раньше на время делалась мертвой одна фабрика, а теперь замерло вместе с фабрикою и все живое… В Ключевском заводе безмолвствовали все три конца, как безмолвствовали фабрика и медный рудник. Бездействовавшая фабрика походила на парализованное сердце: она остановилась, и все кругом омертвело». Никаких, ни световых ни звуковых эффектов в этом произведении нет, – рассказ простой, как будто даже суховатый, а меж тем картина эта наводит грусть и тяжелые думы. Однако в маминском рассказе, по замечанию одного критика, «не чувствуется ни ужаса ни усталости от подобных картин: даже в этих варварских формах, под гнетом заводского режима, все население „трех концов“ живет стихийной интенсивной жизнью». Тон повествования именно жизненный. Может быть, бессмысленная, дикая и часто зверская возня, а не человеческое существование, но все же не покой, не застой, не мертвечина. А вот «итоги» и «резюме» – мертвенно-унылые и безнадежные. Богатство содержания в «Трех концах» действует захватывающе на читателя, который с громадным интересом идет вслед за автором в раскольничьи скиты, возникшие в такой глуши, в таких лесных дебрях, куда раньше не заходила ни одна человеческая нога, присутствует при облавах на разбойников, или в заводе, где выбиваются из сил в непрестанном труде, при разных драматических сценах – и не ропщет, потому что все это полно высокого интереса и значения, потому что здесь жизни много и лица списаны с натуры.
«Три конца» появились в 1890 году, а в следующем Дмитрий Наркисович предпринял вторичную поездку в Петроград. Приехал он в столицу уже с большим, именем, полный надежд и порывов, с верой к свое призвание, в свою звезду, которая, разгоралась ярче и ярче. Второй петроградский период жизни Дмитрия Наркисовича, во время которого он, впрочем, целых двенадцать лет прожил в Царском Селе, – ознаменовался большой творческой работой, приведением в порядок и использованием огромного материала, привезенного писателем с Урала, причем этот материал пополнялся с помощью непрекращавшихся связей Дмитрия Наркисовича с родными местами, с провинцией вообще. Столица встретила писателя радушно, можно сказать, с почетом, в литературном мире его оценили по достоинству, и недаром, еще живя в родных местах, он говорил матери своей, Анне Семеновне: «Мое время еще не пришло – меня оценят только в будущем»! И он угадал, потому что настоящая оценка деятельности певца Урала и Сибири сделана была не скоро. Раньше его не признавали художником, например, H. К. Михайловский, находившийся с ним в очень дружественных отношениях, считал Мамина-Сибиряка только даровитым и трудолюбивым этнографом, но потом он высоко ставил многие вещи Дмитрия Наркисовича, между прочим, «Черты из жизни Пепко», и очень ценил сотрудничество писателя в «Русском Богатстве». Прежде и А. М. Скабичевский не ценил Дмитрия Наркисовича По поводу своих литературных успехов, письменно беседуя с матерью, Дмитрий Наркисович вспоминает об этом. «К моим именинам, – пишет он (27 октября 1899 г.), – подошла и статья обо мне Скабичевского в „Новом Слове“. Старик размахнулся и даже поставил меня превыше облака ходячего, чего уж совсем не следовало делать. Напрасно он сравнивает меня с Золя и еще более напрасно ругает последнего, чтобы вящше превознести меня. Мною крови он испортил мне раньше, т.-е. Скабичевский, а теперь хвалит. Благодарю Бога, что я пережил свой критический литературный период без всякой посторонней поддержки и пробил дорогу себе сам, так что сейчас для меня похвала Скабичевского имеет значение только в… торговом смысле, т.-е. для продажи изданий, хотя честь лучше бесчестья».
Когда Дмитрий Наркисович приехал в Петроград и об этом узнали в литературных кружках, редакция нового журнала «Мир Божий» попросила своего представителя, Виктора Петровича Острогорского, съездить к Сибиряку и заручиться его согласием на постоянное сотрудничество. «Для первого знакомства» Дмитрий Наркисович вручил «почетному послу» рукопись рассказа своего «Зимовье на Студеной». Это прекрасная, истинно-художественная вещь, где рассказана история одинокого, стоящего одной ногой в могиле, старика и его друга такой же одинокой и стареющейся собаки. Радостью в их монотонном существовании является даже петух, привезенный старику в подарок. Но за радостью следует скорбь: собака заболевает и умирает. И тут уже для старика наступает мрачное одиночество. Он пытается оставить свое жилье в глуши и перебраться поближе к людскому обществу, но дорога длинна, силы плохи, и в снегу он находит свой конец. «Ни героев, ни злодеев, ни пылких любовников, ни экскурсий в область вымученных неестественных переживаний, а между тем слезы стоять на глазах, когда дочитываешь рассказ, и тысяча самых ярких страниц, прочитанных потом, не сотрут его в памяти» говорит один критика по поводу «Зимовья на Студеной», по его мнению – одного из тех немногих произведений в нашей небогатой художественной литературе бытового характера, от которых веет трогательной правдой и которые никогда не забываются. Едва ли кому из наших беллетристов приходилось проявлять столько любви, задушевности и нежной вдумчивости при изображении привязанности одинокого человека, обитающего где-нибудь в глуши, к животному, с которым ему суждено нести заботы, вместе претерпевать опасности, делить удачи, маленькие радости, – как Мамину. Этот рассказ невольно наводит на мысль о прекрасной душе писателя, о его человечности, чуткости.
У Дмитрия Наркисовича завязалось тесное общение с журналом «Мир Божий», и, войдя в его редакционный кружок, он сблизился с Александрой Аркадьевной Давыдовой. издательницей журнала, и всей её семьей. В литературном салоне этой выдающейся русской женщины Дмитрий Наркисович перезнакомился со многими писателями и сошелся с Глебом Успенским и H. К. Михайловским. Но свидетельству Елисаветы Наркисовны Удинцевой, сестры Дмитрия Наркисовича, Михайловский очень любил её брата, был даже нежен с ним, а брат прямо благоговел перед критиком-философом. Это было восторженное отношение младшего к старшему, преклонение ученика перед учителем. Когда Михайловский умер, Дмитрий Наркисович был потрясен, и на всех его письмах того периода лежит тень искренней, глубокой скорби. Михайловский и Давыдова были восприемниками при крещении его дочери Елены, родившейся в 1892 году и потерявшей мать через несколько дней после своего рождения. Трогательно любил Дмитрий Наркисович свою мать, до обожания, а когда появилась на свет его дочь, которую он стал называть Аленушкой, это обожание раздвоилось. Ради Аленушки он переехал в Царское-Село и для неё же вернулся в это благодатное по климату место после трехлетнего пребывания в Петрограде, когда Аленушке стал окончательно неприятен большой суетный город. Ради Аленушки Мамин сделался детским писателем и издал «Аленушкины сказки». Он вообще любил детей, с видимым удовольствием возился с ними. Это можно, между прочим, заключить из воспоминаний Л. А. Куприной, дочери известного писателя, о Дмитрие Наркнсовиче, которого она знала совсем маленькой. «Помню, – рассказывает она, – как он одевал медвежью шкуру и пугал меня. Я от него убегала, а он догонял меня на четвереньках, влезал под рояль и прятался за стулья. Когда я подходила к нему пожелать доброго утра, он другой раз делал вид, что не замечает меня, и закрывался газетой; я начинала сердиться и барабанить руками по газете, желая, чтобы дедушка (так я называла Д. Н. Мамина) поборолся со мной, на что он почти всегда соглашался… Когда я не слушалась, он говорил, что съест меня. И играл он со мной в куклы и в солдаты, как ребенок». Дмитрий Наркисович был сам не свой, когда ему приходилось расставаться с Аленушкой. В одном из писем, упоминая о своем обожаемом ребенке, он дает клятву писать для детей и, между прочим, говорит: «если бы знала эта крошка, что с собой она несет всю мою детскую литературу». Кстати сказать, в деятельности Дмитрия Наркисовича эта область его творчества стоить совершенно особняком.
Живя в Царском-Селе, Дмитрий Наркисович предпринимал иногда поездки, по литературным делам, в Москву. И здесь его встречал радушный прием собратьев по перу и издателей. В Москве у него были старые приятели. Еще когда он жил в Екатеринбурге, он наезжал в нашу белокаменную столицу и во вторую поездку туда в 1886 г. подружился с народником Н. И. Златовратским, часто видался с известным историком В. О. Ключевским и профессором Н. И. Стороженко. Встречи с ними происходили большей частью в редакции «Русской Мысли», где Дмитрий Наркисович сотрудничал долгие годы, лет десять, и в доме Виктора Александровича Кольцова, да еще в редакции «Русских Ведомостей». Дм. Наркис. высоко ставил советы Ключевского и Стороженко и очень дорожил их мнением, в особенности последнего, который вполне признавал художественный талант писателя и более всего ценил его «Уральские рассказы». Дмитрий Наркисович был близко знаком и с А. И. Чупровым, очень одобрявшим романы его, посвященные быту и нравам уральских золотоискателей и рисующие движение стихийной силы капиталистического захвата. Дмитрий Наркисович очень любил простоту, патриархальность, чисто-русское радушие, хлебосольство, чем отмечена Москва, и жизнь здесь, где ему как-то пришлось пробыть довольно долго, ему нравилась. В Москве он установил прочные связи с журналами и газетами, выходящими в ней; ему приятно было печататься и в «Русской Мысли», и в «Русских Ведомостях», и в «Детском Чтении». В «Русской Мысли» он работал с 1884 но 1903 г. и поместил в ней такие выдающиеся произведения свои, как «Три конца», «Братья Гордеевы», «Хлеб», «На улице» («Бурный поток»), «Суд идет», «Около господ», «Башка», «Отрава», «Самоцветы», «Старатели», «Слезы царицы», «Профессор Спирька», «Но мама», «Великий грешник» и друг.
В год переезда Дмитрия Наркисовича в Петроград в «Русской Мысли» появилась его повесть «Братья Гордеевы», где рассказывается мрачный эпизод из заводских нравов при крепостном праве, который произвел на Мамина-Сибиряка такое неотразимое, глубокое впечатление, что романист рассказал его в «Горном гнезде» и в «Трех концах» и, не довольствуясь этим, на тот же сюжет написал целую повесть с приведенным выше заглавием. Эпизод касается заводских «заграничных», т. е. получивших воспитание за границей. В начале прошлого столетия владельцы уральских заводов вздумали посылать молодежь из своих крепостных за границу с тем, чтобы молодые люди изучали там горное дело. У заводчиков это сделалось какой-то манией. Молодые люди получали специальное образование, чувствовали себя на чужбине, как дома, или, правильнее, лучше, чем дома, за десять лет пребывания в чужих краях привыкали к новому строю жизни, женились на немках или француженках. Несколько таких пар вдруг были потребованы их хозяевами, барами, домой. И «заграничные» специалисты являлись на Урал, не подозревая, что они остаются крепостными, да и жены их волей-неволей попадают в крепостничество. Вот тут-то и начинается трагедия. Главноуправляющий Мурманских заводов, человек невежественный, злобный, сам крепостной, с первого приезда возненавидел «заграничных» десятерых молодых людей, которые в качестве самых отборных учеников заводской школы были отправлены для изучения горной части за границу. Негодяй возненавидел их и за европейское платье, и за воспитанность и, главное, за то, что они люди образованные, «не ко двору» заводским озверелым начальствующим лицам. Грозный главноуправляющий, Лука Назарыч, быстро придавил молодых людей своей железной рукой, рассовав их на самые убогия места с грошовым вознаграждением, создав им вполне безвыходное положение. Ведь из «заграничных», по глубокому убеждению Луки Назарыча, прежде всего надо было выбить «ученую дурь» и все европейское. И вот механики получили должность писарей, металлурги назначены на работы при конюшнях завода, чертежникам приказано быть машинистами, минералогам – лесниками, и т. д. Тем из них, кто вздумал протестовать, выпала еще горшая участь: их разжаловали в чернорабочие, секли розгами, назначали в куренные работы, угольщиками, в шахты, где они копали медную руду, словом – многих превращали в каторжан. Свирепел нечестивец, быть-может, мстя им за все, что ему выпадало на долю от заводовладельца. Самые загрубелые и крепкие, закаленные в тягостной работе заводские мужики не все в состоянии были выносить ее, а что же должны были испытывать «заграничные»? Иных в шахту спускали на верную смерть. Чудовищный Лука Назарыч добился своего: одни из «заграничных» доработались до чахотки, другие помешались, а третьи сделались горькими пьяницами. Положение женщин… Но о них лучше и не говорить, не упоминать о постигшем их позоре, систематической травле, их голодании и проч. Несчастные не умели даже говорить по-русски и медленно вымирали, а вслед за ними преждевременную смерть находили и дети. Вскользь сказавший о «Братьях Гордеевых» Скабичевский замечает: «Страшный эпизод этот тем более поражает вас, что вы наглядно видите здесь, какую непримиримую ненависть питает грубое невежество к малейшему просвету образованности и знаний, ненависть слепую и чисто-стихийную, обусловливающуюся вовсе не какими-либо поступками, выходящими из уровня рутины со стороны людей, имевших несчастье и дерзость получить образование, а одним лишь злобным чувством зависти перед нравственным и умственным превосходством». Эпизод этот о «заграничных» послужил канвою для повести «Братья Гордеевы», и Мамин-Сибиряк вышил по ней богатый узор в довольно мрачных тонах.