Спустя два года после появления «Горного гнезда», Мамин-Сибиряк выступил с новой крупной вещью – романом «На улице», вышедшим позднее в отдельном издании под заглавием «Бурный поток». Эту вещь один из критиков называет «естественным продолжением» «Горного гнезда», потому что в ней как бы слышится отголосок монолога пьяницы Прозорова из «Горного гнезда», обращенного к Раисе Павловне после «разъезда карет», по окончании парадного обеда, данного заводской компании генералом Блиновым. В этом монологе Прозоров плачет о том, что ныне честной женщине нечего делать, что все, и наука и искусство попадают в кабалу к золотому тельцу, и что всюду стремится царить безграничная подлость. На Прозоровском монологе и построен роман «На улице», где перед нами во всей своеобразной «прелести» царит удивительный мир высокопробных дельцов обоего пола, продажных светочей науки, представителей печати. Это – громадная петроградская улица, со своей беспредельной, могучей властью, в высшей степени оживленный базар суеты, тщеславия, на котором по сходной цене покупаются дарования, знания, настойчивость, изворотливость, имена, честь, совесть, – все, что угодно нуждающимся набобам в роде Лаптева. Рынок этот существует для самого широкого пользования капитала, являющегося «серьезным покупателем» подобных ценностей особого рода. Он как самая заразная язва действует на талант, на все выдающееся, отзывчивое. Это очень наглядно показал писатель в своем романе, беспощадно выводя на свет Божий и непорядочных и порядочных людей, подпавших под власть улицы. Тут разные представители современного общества: Покатилов, даровитый и симпатичный журналист с «неорганизованным характером» (по определению его подруги, англичанки Бэтси), пишущий фельетоны в маленькой газетке и полный мечтами об основании собственного большего органа, прожектер Мороз-Доганский, красавица Сусанна, его супруга, и еще всякие денежные тузы и публицист по экономическим вопросам Чвоков. Мороз-Доганский нуждается в органе, который мог бы служить его темным делишкам, и потому дает Покатилову деньги на газету. Она сразу приобретает известность; её подписка растет, и Покатилов пожинает лавры, сделавшись завоевателем улицы. Но, как в старинной песенке поется: «на счастье прочно всяк надежду кинь» – Мороз-Доганский разоряет Покатилова, сам прогорает и кончает самоубийством.
Между прочим, Мороз-Доганский обирал, с помощью своей красавицы-жены, некоего Теплоухова, капиталиста-чудака, человека ненормального. После скоропостижной смерти Теплоухова возбуждается процесс довольно грязного свойства. Покатилов очутился на скамье подсудимых за подложный вексель, и на ту же скамью попадает и Сусанна Мороз-Доганская, в которую давно влюблен Покатилов. Прекрасная пара, соединившись, ссылается в Сибирь. Улица скушала их. Она «приобрела» также и Чвокова, талантливого экономиста… Интересно задуманы и превосходно исполнены почти все лица этого романа, сделавшиеся жертвами улицы. Великолепна характеристика экономиста, сделанная им самим. «Что же, я и не думаю оправдывать себя, – кается он Покатилову: – mea culpa – mea maxima culpa. Но, голубчик мой, ведь деваться некуда умному человеку. Много нас таких ученых подлецов развилось. Время такое, братику. Пока умные да честные люди хорошие слова разговаривали, подлецы да дураки успели все дела переделать. Каюсь: повинен свинству, но заслуживаю снисхождения, поелику проделываю оное великое свинство не один, а в самом благовоспитанном обществе. Ей-Богу, иногда кажется, что какая-то фантасмагория происходит, и сам удивляешься себе…» Новые времена, выдвинувшие улицу с её темными промышленниками и тузами капитала, всосали в себя и обезобразили нравственно Сусанну Мороз-Доганскую, преобразив ее чуть не в продажную тварь. А от природы она была совсем не такая, проявляла много симпатичности, тонкости чувств, чуткости. Очень удался автору образ этой несчастной жертвы «бурного потока», захлестывающих волн улицы. Мамин-Сибиряк отлично справился со своей задачей – показать наглядно, как надвигалась со всем её ужасом капиталистическая пора, сопровождавшая свое движение отчаянной ломкой старого уклада жизни, старых идеалов, ничего не создав для трудящихся масс и только произведя брожение, растерянность, шатание мысли, хаотичность, разруху. В этом романе писатель оставил на время свой излюбленный Урал со всеми его прошлыми и более близкими к нашему времени переживаниями и обратился к жизни интеллигентных классов, переживающих дни поразительных недоразумений, не могущих оглядеться при внезапно нахлынувшей новой волне, гонимой вихрем буржуазии. И здесь писатель проявил огромную наблюдательность, способность подмечать характерные черты времени, такие мелочи, из которых складывается нечто целое, крупное и которые для другого писателя показались бы незначительными, нестоящими внимания. Мамин-Сибиряк таким образом показал, что он – не только певец Урала, бытописатель горнозаводской жизни, но и талантливый отражатель русской жизни вообще и современной в особенности.
Очень незадолго перед переселением Мамина-Сибиряка в Петроград, после длинного ряда его рассказов и очерков («Нужно поощрять искусство», «Золотопромышленники», «Отрава», «Самоцветы», «Гнездо пауков», «Летные», «Жизнь хороша» и проч.), появилась новая крупная его вещь «Три конца» – длинная и обстоятельная уральская летопись, представляющая собою что-то грандиозное, великолепное, производящее сильное впечатление. Ключевской завод, подобно всем заводским поселениям Урала, заселялся частью крепостными крестьянами, которых заводовладельцы переселяли из наших внутренних губерний, а частью беглецами, спасавшимися от жестокостей, притеснений и вообще несладкой жизни у своих бар, а также и от религиозных преследований. Получились элементы чрезвычайно разнородные, приносившие с собою на новые места их водворения свой старый уклад жизни. И каждый из этих элементов оставался верен ему в целом ряду поколений, не сливаясь с прочими поселенцами, которые были для него вполне чужими и по духу, и по нравам и обычаям. Каждая группа односельчан смотрела на остальные враждебно, считала себя лучшею по своему укладу, по вере. Таким образом на заводе возникли «концы» – Кержацкий, Хохлацкий и Туляцкий. Они то и послужили Мамину-Сибиряку благодарной темой для его романа, где автор пытался проследить судьбу «трех концов», населенных крестьянами, прикрепленными к Ключевским заводам, судьбу вывезенных людей из Малороссии, Тульской губернии – составлявших два конца, и местных раскольников, или «кержаков», живущих, каждый, стихийной, напряженной жизнью. Действие романа происходит еще при крепостном праве и затем при переходе заводских масс от крепостного труда к вольнонаемному.
На широком полотне картины Мамина-Сибиряка – множество самых разнообразных фигур и представлены жизнь и взаимные отношения «трех концов»; богатейшие типы раскольников, мужчин и женщин, и вообще уральских фигур, «часть которых теперь уже умерла и выброшена жизнью, часть изменилась и применилась к новым условиям, а часть и выступила на поверхность жизни только благодаря этим условиям». Особенно ярко обрисованы здесь раскольники, с их крепостью в вере и нетерпимостью к другим – «мочеганам», богатые и бедные, глупые и умные, слабые и сильные, честные и бесчестные. Вот грубая старица Енафа, держащая в ежовых рукавицах свой скит в глухой местности; богач Груздев, только числящийся в староверах, а на самом деле вечно толкающийся между «мочеганами», хлеботорговец и владелец питейных заведений, из самых влиятельных; вот «смиренный инок» Кирилл, в прошлом каторжанин, раб зверских, необузданных страстей, душа мятущаяся, ищущая «правды Божией»; злополучная Аграфена, она же и черница Аглаида, замаливающая в скитах тяжкий грех свой, и другие. А на ряду с ними «мочегане» – старик Тит Горбатый. Коваль, заводский управляющий Голиковский, Петр Мухин, лучший из заводских людей, наконец героиня Нюрочка, нарисованная в самых светлых тонах и не гибнущая среди остальных героев «Трех концов». Жизнь её слагается счастливо: она выходит замуж за хорошего человека, который еще с детства полюбился ей; с ним идет она рука об руку и занимается честным делом – просвещением темных масс, в качестве, учительницы народной школы. Однако и она, слушая начетчицу Таисию, раскольничью мастерицу «с головою уходила в этот мир разных жестокостей, неправды, крови и слез, и её сердце содрогалось от ужаса. Господи, как страшно жить на свете, особенно женщинам! Действительность проходила пород её глазами в ярких картинах греха, человеконенавистничества и крови»…
Один из критиков находит, что автор «Трех концов» вовсе не является защитником раскола, и сопоставляет его с Печерским (Мельниковым), автором «В лесах» и «На горах», известнейшим расколоведом-художником. Но в то время, как Печерский нередко в своих романах клевещет, Мамин-Сибиряк говорит только правду и, даже изображая симпатичных ему людей из этого мира, «не сгущает розовых красок», оставаясь всюду строгим объективистом, иногда сухим беллетристом-фотографом. «Мамин, по мнению этого критика. – отворяет перед нами двери скитских тайников, и удушливой, зловещей атмосферой средневековья веет на вас оттуда. Плети, поклоны, скрытый разврат, невежество, зависть, корысть, детоубийства… Ужас! А это „святая святых“, это – духовное убежище десятков тысяч, грубо, мелочно, односторонне, в букве, а не в духе и истине», но все же «ищущих Бога и вечной правды Его». Страшно, но чувствуется, что автор не лжет, даже не преувеличивает, не «творит» никаких рискованных «легенд», а рисует прямо с жизни подлинную жизнь. Но подождите, – замечает далее критик, возмущаться, не дочитавши роман до конца, делать выводы и заключения об уральских старообрядцах и их наставниках. Жестокость и суеверие борются в них с живым исканием правды, и высекаются порой, в этой упорной борьбе, яркия искры, освещающие мрак лицемерия, преступления, лжи. Посмотрите, какими ясными, любовными красками рисует романист знаменитое на Урале паломничество старообрядцев всех согласий на Крестовые острова, куда и в наше время, каждый год, к могилам благоговейно чтимых раскольничьих подвижников «со всех сторон боголюбивые народы идут: из-под Москвы, с Нижнего, с Поволжья, чтобы молиться среди леса, под открытым небом. И небо и лес, и цветы и птицы оставляют на всех свой ясный, благодатный след».
Помимо картин раскольничьей жизни и её выяснения во всех отношениях, в «Трех концах» живописно изображена история развития экономического быта заводской массы, история хода капиталистического процесса в поселках, а также разных моментов, когда старое боролось с новым, отчего происходила видимая ясно сумятица, как старый уклад исчез, а представители старого строя остались со своим невежеством и с крепостными вожделениями. Романист искусно набрасывает картину, как представители старого щучьего закала сошлись с новыми людьми и как этот замечательный союз дельцов старой и новой эпохи обобрал на голо заводскую массу, а дельцы новой эпохи, кроме того, установили тот капиталистический режим, благодаря которому порвались последние связи рабочего с определенным местом и определенными людьми. Так из старых союзов выделилась новая клеточка – безземельный рабочий, свободный от власти патриархальной семьи, от полукрепостных, личных связей с определенным местом и определенными людьми – «клеточка, которая растет не по дням, а по часам», как говорит автор еще в «Бойцах». Роман «Три конца» полон и этнографического интереса и тех «человеческих документов» достаточной ценности, которые очень пригодятся историку Урала. Романист таким образом сыграл здесь роль и этнографа и историка, не говоря о внимательном бытописателе, который во множестве характерных положений, сцен и лиц, выхваченных непосредственно из действительности, воспроизвел прошлое Урала и времена, близкия к нашим дням. У него прекрасно изображены взаимные отношения обитателей «концов», раскинувших свои жилища по берегам трех горных речек Урьи, Сойги и Култыма, этнографические особенности этих обитателей, стремящихся переделать по-своему чуждые им условия жизни, в которые они попали, подчинить их себе. Автор повествует нам и о тоске по земле малороссов и тулячков, оторванных от неё, выхваченных из родной среды земледельцев и насильственно притиснутых к заводскому труду. Яркия страницы отведены хаотическому брожению, возникшему среди люда, чуждого друг другу по происхождению, по религии и по прошлому, скованных вместе, воедино цепью ржавой крепостничества, которая не выдержала, лопнула и, говоря словами поэта, ударила «одним концом по барину, другим по мужику», – брожению, которое проявилось в первых неудачных попытках к переселению «в орду», первых забастовках и первых массовых выселениях «на вольные работы» заводского населения.