С вопиющей правдой рисует эти свои впечатления писатель-очевидец, не сдабривает их никакой тенденцией, рассказывает удивительно просто, с невозмутимым спокойствием о самых драматических положениях своих серых героев. Это его всегдашняя манера. И тем не менее «волнует мягкия сердца», заставляет ледянеть кровь в жилах. Писатель передачей одних только фактов, без малейшего сгущения красок вызывает в читателе глубокое сочувствие к этим несчастным пасынкам судьбы, которые умирают ради благосостояния отъявленных хищников, либо от простуды, вечного недоедания, изнурения, или гибнут в водной пучине. Нельзя без содрогания читать о бедственном положении несчастных сплавщиков, особенно из инородцев. «Русская бедность и нищета, – рассказывает автор, – казались богатством по сравнению с этой степной голытьбой и жертвами медленного вымирания из самых глухих лесных дебрей. Как ни беден русский бурлак, но у него есть еще впереди что-то в роде надежда: осталось сознание необходимой борьбы за свое существование, а здесь крайний север и степная Азия производили подавляющее впечатление своей мертвой апатией и полнейшей беспомощностью. Для этих людей не было будущего; они жили сегодняшним днем, чтобы медленно умереть завтра или послезавтра». И добро бы эти жертвы человеческие, эта тихая трагедия шли на пользу чьего-либо процветания, а то ведь вся эта эксплуатация нищих, обкрадываемых негодяями-приказчиками, эти смерти пропадают даром: акционерная компания, ради которой совершалось столько беззаконий и гибли люди, сиротели семьи, – обанкрутилась. И тут сказалась неурядица русской жизни, сопряженная с разорением, прогаром, неожиданной ломкой, над чем Мамин-Сибиряк постоянно задумывался и что является большею частью главным мотивом в его произведениях, и в романах и в большей части уральских рассказов, в которых писатель следит не за жизнью массы, а за роковой долей хищников, порабощающих эту массу, высасывающих из неё соки, а затем погибающих нежданно-негаданно.
В «Бойцах» мы встречаем, кроме излюбленного Маминым мотива, и любимый тип его – олицетворение силы, мужества, буйной удали, качества, к которым писатель чувствует непреодолимое тяготение, большое пристрастие. Это богатырство ему по душе во всех видах, какого бы характера оно ни было. Несомненно, что это почти обожание силы, безудержного молодечества тесно связано с детскими годами писателя, брошенного судьбой в дикий и суровый край, где он или видел воочию жизнь горнозаводских обитателей, кержаков, т.-е. раскольников, боровшихся с православными, видел отвагу, широту размаха, или слышал обо всем этом, и в его памяти запечатлевалось неизгладимо виденное и слышанное им и заронилась любовь ко всякого рода «богатырям» и крупным и мелким в его восприимчивой душе. Своего рода богатыря вывел он и в «Бойцах» в лице Савоськи, главаря сплавщиков, отъявленного пьяницы и забулдыги, мгновенно превращающегося в героя, удалую башку, проявляющего «сил молодецких размахи широкие», при первом столкновении с водной стихией. Лодырь в безработное время, Савоська, довольно близкий родственник Челкаша Максима Горького, преображается в капитана баржи, деятельного, умного, распорядительного, трезвого, словно забывшего о существовании водки. Смелость и находчивость его вызывают удивление и восхищение окружающих, которые рабски подчиняются его мощной воле. В его глазах, делающихся вдохновенными, пламень отваги, бесшабашной удали, готовность померяться силами со стихией, встретить смерть лицом к лицу. Трубные звуки его могучего голоса словно хотят взять верх над ревом Чусовой. Гулко звучит его команда: «Веселенько похаживай, голуби!» и, глядя вдаль, он выкрикивает: «Нос налево ударь… нос-от!.. Шабаш корма»… Видно, что писатель, присутствовавший при сплаве баржи, восхищается своим героем. «Он слился с баркой в одно существо, – любовно повествует автор. – Нужно было видеть Савоську в трудных местах, где была горячая работа; голос его рос и крепчал, лицо оживлялось лихорадочной энергией, глаза горели огнем. Прежнего Савоськи точно не бывало; на скамейке стоял совсем другой человек, который всей своей фигурой, голосом и движениями производил магическое впечатление на бурлаков. В нем чувствовалась та сила, которая так заразительно действует на массы».
И в «Бойцах» писатель касается до некоторой степени своей любимой темы взаимного поедания друг друга. Несчастных бурлаков считали не лучше вьючного скота, обсчитывали их при помощи невозможных штрафов, обращались с ними невероятно грубо. Например, приказчик Осип Иванович «без всякого пути разносил в щепы совершенно невинных людей, так-же без пути снисходил к отъявленным плутам и завзятым мошенникам, и в конце концов был глубоко убежден, что без него на пристани хоть пропадай. – „Аспиды, разбойники! Мошенники!“ – ревел он, как сумасшедший, не зная, на кого броситься, и по пути сыпал подзатыльниками и затрещинами». При расчете, благодаря системе штрафов, артель не только ничего не получала на руки, но еще, оказывалось, была должна уплатить заправилам акционерной компании: «только взять-то с них нечего!» – замечает при этом Осип Иванович без малейшей совести. Значит, еслибы было что взять, взяли бы. Представьте себе положение: работала, работала артель, в конце концов кое-кого не досчитывается из своих членов, и в конце концов но только ничего не заработала, но ей же еще приходится платить богатому купцу, должно-быть, за удовольствие, доставленное её членам «святым трудом»… Власть, самая деспотическая, капитала сказывается и в «Бойцах», и писатель отчасти и здесь говорит о нарастающем капитализме, перед громадной силой которого пасует всякая другая сила. «Бойцы» являются как бы прелюдией к целому ряду идейных произведений Мамина, как будто на первый взгляд хаотичных, где картины природы смешаны с картинами повседневной людской сутолоки, где столько самых разнообразных фигур, – а на самом деле стройных, выдержанных, проникнутых излюбленными мыслями, над которыми давно и долго задумывался писатель, достаточно насмотревшийся еще в ранней молодости на несовершенство жизни, на её возмутительные явления, надругательство над человеческой личностью, бесправие, страшный произвол – и совсем исстрадавшийся и невольно проникшийся пессимистическим миросозерцанием. С тоскою пришел он к убеждению, что тайна жизни заключается, между прочим, в самоистреблении природы и человека, во взаимном их поедании. И уже в рассказе «В живых душах» красноречиво, в немногих словах высказал он то, что так ясно представилось его духовному взору. «Вот в этой сочной траве, подернутой утренней росой, – говорит он, – с виду так же тихо, как и в воздухе, но сколько в этот момент там и здесь погибает живых существований, погибает без крика и стона, в немых конвульсиях. Одна букашка душит другую, червяк точит червяка, весело чирикающая птичка одинаково весело ест и букашку и червяка, делаясь в свою очередь, добычей кошки или ястреба. В этом концерте пожирания друг друга творится тайна жизни».
Что еще в очень молодых летах приходила ему эта мысль в голову, что и тогда задумывался он над своим печальным открытием тайны жизни, видно из романа его «Черты из жизни Пепко», где часто проскальзывают намеки на цепь истребления в природе и жизни. В «Бойцах» талант Мамина-Сибиряка уже обозначается довольно ярко и с внутренней и с внешней стороны, чувствуется сильное письмо и манера писателя. Тут же замечается и полный невозмутимого спокойствия, беспристрастия и как будто холодный тон повествователя, который одинаково спокойно изображает и удивительную красоту природы, и вопиющую нищету бурлаков, и катастрофу гибели нагруженной товарами и переполненной людьми баржи. В этом же очерке мы видим уменье изобразить пестроту жизни и разобраться в огромном материале, которым всегда владел писатель. В «Бойцах» уже можно в достаточной степени распознать его творчество, оглядеться в нем, на основании фактов и явлений, выдвигаемых писателем, угадать их причину, познать их начало. На Мамина-Сибиряка всегда ошеломляюще действовала масса разнородных впечатлений, им испытанных, и ему стоило немалого труда привести их в порядок, воспользоваться ими для своих целей. «Я долго не мог заснуть, – рассказывает он в „Бойцах“. – Мне мерещилось все виденное и слышанное за день, эти толпы бурлаков, пьяный Савоська, мастеровые, „камешки“, ужин в караванной конторе и наконец больные бурлаки, и этот импровизированный пир „веселой скотинкой“. Целая масса несообразностей мучительно шевелилась в голове, вызывая ряды типичных лиц, сцен и мыслей. Как разобраться в таком хаосе впечатлений, как согласовать отдельные житейские штрихи, чтобы получить в результате необходимое целостное представление? Каждый раз, когда хотелось сосредоточиться на одной точке, мысли расползались в разные стороны, как живые раки из открытой корзины». Но надо только прочесть «Бойцы», чтобы увидеть, как писатель умел собрать, привести в систему свои мысли и создать стройное целое.
В один год с «Бойцами» появились в «Деле», «Отечественных Записках», «Вестнике Европы» и «Русской Мысли»: «Золотуха» очерки приисковой жизни, «Переводчица на приисках», рассказ из жизни на Урале, повесть «Максим Венелявдов», некогда забракованные Салтыковым «Старатели», тоже очерки из приисковой жизни, и наконец большой роман «Приваловские миллионы», который один из критиков ставить очень высоко. Это, по его мнению, «безспорно лучшее произведение огромного художественного таланта Мамина-Сибиряка и одно из лучших украшений нашей литературы». Среди самых крупных вещей писателя «Приваловские миллионы» выдаются своим богатейшим и необыкновенно разнообразным содержанием и взяты из истории громадного наследства, оценивавшегося в несколько десятков миллионов и заключавшегося в Шатровских заводах, знаменитых на Урале. Сто пятьдесят лет созидалось и необычайно расширялось и дозволенными и недозволенными способами это дело и превратилось в исполинское предприятие. Завод занял пространство в четыреста тысяч десятин земли, богатейшей в целом мире, и его население достигло до сорока тысяч с лишком. Завод вырос на башкирских землях и создан тяжелыми трудами крепостных крестьян, лишенных земли и приписанных к заводскому населению. Темное прошлое этого завода Мамин-Сибиряк передает с большими подробностями, в связи с историей рода Приваловых. Методично, картинно, с ужасающими подробностями рисует он, как завзятые проходимцы «греют руки» у огня приваловского наследства, которое за несовершеннолетием главного наследника и героя романа, Сергея Привалова, «опекается» достодолжным образом хищными птицами, успешно ощипывающими золотые, пышные перья, и как все это потом пошло прахом. Завод за долги поступил в казну, а опекуны-хищники в конец прогорели, потеряв награбленное.
В «Приваловских миллионах», изображая жизнь Урала, писатель интересуется уже не жизнью и судьбою трудящихся масс, а нравами воротил промышленного предприятия, судьбами честных деятелей и заправских разбойников в этой области. И здесь Мамин-Сибиряк с любовью останавливается на типе своего рода богатыря – управляющего заводов, тяготея к нему так же, как тяготел он в «Бойцах» к Савоське-сплавщику. Это – старик Бахарев, питомец ранних владельцев Шатровских заводов, воспитанный в правилах старой веры, распинающийся ради принесения пользы малолетнему наследнику Сергею Привалову и самому делу, в которое он влюблен, привязан к нему как-то стихийно. Всеми силами стремится он поднять заводское дело и достигает цели. Но по натуре своей честный, прямой, он не в состоянии работать с другим опекуном, Ляховским, циничным грабителем, – и отстранился от дела. Тип очень любопытный, начиная с внешнего облика. «Громадная голова, – так рисует его автор, – с остатками седых кудрей и седой всклоченной бородой была красива оригинальной старческой красотою. Небольшие проницательные серые глаза смотрели пытливо и сурово, но в присутствии Привалова были полны любви и теплой ласки. Самым удивительным в этом суровом лице, со сросшимися седыми бровями и всегда сжатыми плотно губами, была улыбка. Она точно освещала все лицо. Так умеют смеяться только дети да слишком серьезные и энергичные старики». Духовный облик его был тоже не из заурядных. Напор жизни принудил пожертвовать кое-чем из своего «староверия», небрежно относиться к некоторым обрядам и установлениям старообрядства, но проводником в жизнь всего того, что он унаследовал от дедов, закаленных в старинном крепостничестве, он остался. Верен был жестокости при соблюдении старых основ, строго относился к рабочим, учил их уму-разуму по-своему. Когда его дочь, любимое дитя, сошлась со своим возлюбленным, он старался забыть ее и четыре года не виделся с нею. И таков он был везде, где старые устои подвергались опасности…