Из признаний Мамина, относящихся ко времени его первых начинаний в литературе, любопытны его указания на ту область, в которой он чувствовал свою силу и даже компетентность и взгляды на это дело. Оказывается, что уже и тогда он был силен в описаниях природы. «Ведь я так ее любил, – говорит он, – и так тосковал по ней, придавленный петербургской слякотью, сыростью и вообще мерзостью. У меня в душе живы и южное солнце, и высокое синее небо, и широкая степь, и роскошный южный лес… Нужно было только перенести все это на бумагу, чтобы и читатель увидел и почувствовал величайшее чудо, которое открывается каждым восходящим солнцем и к которому мы настолько привыкли, что даже не замечаем его. Вот указать на него, раскрыть все тонкости, всю гармонию, все то, что, благодаря этой природе, отливается в национальные особенности, начиная песней и кончая общим душевным тоном… Свои описания природы я начал с подражаний тем образцам, которые помещены в хрестоматиях. Сначала я писал напыщенно-риторическим стилем à la Гоголь, потом старательно усвоил себе манеру красивых описаний à la Тургенев и только под конец понял, что гоголевская природа и тургеневская – обе не русские, и под ними смело может подписаться всякая другая природа, за очень немногими исключениями, настоящая равнинная Русь чувствуется только у Л. Толстого, а горная – у Лермонтова, эти два автора остались для меня недосягаемыми образцами. Над выработкой пейзажа я бился больше двух лет, причем мне много помогли русские художники-пейзажисты нового реального направления. Я не пропускал ни одной выставки, подробно познакомился с галлереями Эрмитажа и только здесь понял, как далеко ушли русские пейзажисты по сравнению с литературными описаниями… С каким удовольствием я проверял я свои описания природы по лучшим картинам, исправлял и постепенно доходил до понимания этого захватывающего чувства природы. Мне много помогло еще то, что я с дьтства бродил с ружьем по степи и в лесу и не один десяток ночей провел под открытым небом на охотничьих привалах. Под рукой был необходимый живой материал, и я разрабатывал его с упоением влюбленного, радуясь каждому удачному эпитету или сравнению». Здесь ясно высказывается истинно-художественная натура писателя, его тонкое понимание природы. В пору полного расцвета его таланта эта любовь и понимание, это врожденное чувство природы выразились очень ярко. Любовь к природе Мамина идет рука об руку с любовью к жизни, и получается та редкая гармония, которая ощущается в каждом его произведении – гармония линий, красок, душевных настроений и переживаний. Описывает ли певец Урала свои любимые зеленые горы, лесную глушь, реку Чусовую в половодье с бурлаками, горнозаводские уголки, раскольничьи скиты и могилы первых страстотерпцев за старую веру, – всюду у него ясные, художественные отражения природы, на фоне которой идет жизнь, заклейменная «печатью зла и суеты», развиваются и драмы всевозможных оттенков и вообще целая человеческая трагикомедия. В его яркой картине уральской весны – пейзаже дремучего леса, во всех описаниях природы виден её вдумчивый созерцатель, отдыхающий среди неё, вверяющий ей свои горькия думы о несовершенстве жизни, свою тоску о «богатыре на распутье», о тщете хороших замыслов, погибающих от неустройства человеческого бытия.
Приехав в родные места, Дмитрий Наркисович недолго отдыхал после своей, полной неудач, петроградской жизни и скоро принялся за работу. Он разбирал, привезенный с собою, целый ворох рукописей, переделывал свои рассказы, очерки, много уничтожал, писал новые вещи и в особенности много времени посвящал задуманной им серии «Уральских рассказов». Первый из них – «Старатели. Очерки приисковой жизни» Дмитрий Наркисович послал в журнал «Дело». Это была, так сказать, прелюдия к тем романам и летописям, которые обнимали его родной край со всех сторон и давали богатые картины разных промыслов Урала. Впервые писатель знакомил в этом рассказе читающий люд с сумрачным отечеством железа, золота и самоцветов – с тем удивительным краем, о котором смутно слышало что-то большинство русского люда, знавшего его, по чьему-то счастливому выражению, «немногим лучше, чем Индо-Китай, Южную Америку, центральную Африку». Много волновался Мамин в ожидании ответа из редакции о судьбе своих «Старателей». И ответ пришел самый печальный. Рукопись вернули, испещренную на каждой странице замечаниями, подчеркнутыми местами, вопросительными и восклицательными знаками. Не к фабуле, не к содержанию относились эти пометки на рукописи, а к форме, к длинным периодам, тяжеловатым оборотам, к спешности работы. Редактор Благосветлов признавал за автором несомненное дарование и давал совет как можно больше работать над изложением, над отделкой. Мамин и раньше, перед этим случаем, с грустью говорил друзьям на их замечания: «Нет у меня таланта! Не стоит работать: ничего из меня не выйдет!» И, по свидетельству близких его друзей, буквально опускал руки. А после возвращения ему рукописи из редакции журнала страшно огорчился и ходил, как в воду опущенный, не прикасаясь к своим рукописям.
Но длилось это недолго. Его большая жизнерадостность, его сангвинический характер не позволяли ему отдаваться на продолжительное время тяжелому настроению, унынию. Не много дней прошло – и писатель воспрянул духом. С новым подъемом принялся он за любимый труд. Камня на камне не оставил в своих «Старателях», принялся за другие очерки из серии «Уральских» рассказов, много работал над формой. Когда он жил еще в Салде, он окончил первую часть романа «Приваловские миллионы», а переселившись в Екатеринбург, занялся её переделкой, произведя, по его выражению, «капитальный ремонт». Результаты всех этих занятий получились блестящие. В течение 1882 года он напечатал большие рсязсказы – в «Деле», «Вестнике Европы» и «Устоях» С. А. Венгерова – «В камнях», «Все мы хлеб едим», «На рубеже Азии», «В худых душах», и кроме того поместил в «Русских Ведомостях» ряд фельетонов: «От Урала до Москвы», начатых годом раньше. рассказы эти, этюды к большим картинам Урала, обратили на себя внимание – и Сибиряк, псевдоним, под которым они появлялись, стал замечаться читателем, а в журналистике он приобрел уже некоторое значение. Талант писателя был признан, двери редакций гостеприимно раскрылись для прежнего неудачника, и с этого момента его усиленная литературная деятельность не прекращалась, его плодовитость вызывала удивление. И в этих первых рассказах Мамина, выводивших его на широкую дорогу, уже намечались характерные признаки его таланта, его любимые мотивы, стремление к изображению природы относительно воздействия её на жизнь, влияния, в большинстве случаев неотразимого, на человека, чуткость к совершающемуся вокруг писателя, уловившего новые веяния на старые, дряблые устои. И тут уже чувствуется оригинальный бытописатель, до тонкостей изучивший жизнь и нравы его родных мест тяготеющий к маленьким людям, показывающий неустанную борьбу «между исканием наживы и человеческими чувствами», чувствуется вольный художник, чуждый предвзятых тенденций. Ярким блеском перед нами загорался этот уральский самоцвет, и уже ощущали мы это простое, чистое сердце, настоящее русское.
Все понимающие люди остановили наибольшее внимание на его очерках из захоиустного быта, помещенных в журнале «Устои» под заглавием: «На рубеже Азии», где он выдвигает своих лесных героев и представителей черноземной силы на одной жз далеких наших окраин. Но еще больше заговорили о Сибиряке, когда в следующем, 1883 году, в «Отечественных Записках» появились его «Бойцы. Очерки весеннего сплава на реке Чусовой», – выхваченная прямо из жизни, пестрая, колоритная картина гигантского человеческого труда, со множеством фигур, во главе которых стоить во весь рост сплавщик Савоська, своего рода чудотворец, подчинивший себе толпу многострадальных бурлаков. Бойцы – это грозные утесы на реке Чусовой, страшилище для сплавщиков, проводящих мимо них барки с железом, медью и чугуном. Безмолвные гранитные чудовища зорко стерегут деревянные посудины, идущие мимо них, и ждут, что вот-вот оплошает кормчий, и тогда о могучую грудь черного бойца в дребезги разобьется утлая барка. Дело происходит на одной из нижних пристаней реки Чусовой, Каменке; действующие лица – «унылые, сумрачные бурлаки», которых загнала сюда неволя издалека, из деревень, отстоящих от Каменки в сотнях, а то и тысячах верст. Неволя – злая нужда рада и нищенскому заработку, на который нужно жить и платить подати; ради этих податей многих и послал сюда «мир». И кого только тут нет: вятичи, архангельцы, пермяки, башкиры, зыряне, татары, местные заводские мастера, оригинальные шикари и сорви-головы. Большинство с котомками и без котомок, в рваных полушубках, в заплатанных азямах и просто в лохмотьях, состав которых можно определить только химическим путем, а не при помощи глаза… «Это какой-то совсем серый народ – с испитыми лицами, понурым взглядом и неуклюжими тяжелыми движениями. Видно, что пришли издалека, обносились и отощали в дороге».
Прекрасно представлены здесь контрасты. С одной стороны, дивная природа, величественная, полная гармонии вообще и во дни красавицы-весны в особенности, с другой – неурядица людская, тяжкая борьба за существование, ужасы опасности среди бушующих волн, готовых поглотить немало человеческих жизней. «С ясного голубого неба льются потоки животворящего, света, земля торопливо выгоняет первую зелень, бледные северные цветочки смело пробиваются через тонкий слой тающего снега, одним словом, в природе творится великая тайна обновления, и, кажется, самый воздух цветет и любовно дышит преисполняющими его силами. Прибавьте к этому освеженную глянцовитую зелень северного леса, веселый птичий гам и трудовую возню, какими оглашаются и вода, и лес, и поля, и воздух. Это – величайшее торжество и апофез той великой силы, которая неудержимо льется с голубого неба, каким-то чудом претворяясь в зелень, цветы, аромат, звуки птичьих песен, и все кругом наполняется удесятеренной кипучей деятельностью». Это – с одной стороны. А с другой, невероятная голытьба толпы, «чающей движения воды» – т.-е. вскрытия реки Чусовой, чтобы погнать по ней барки, полчища полуголых, полуголодных, геройски выносящих холод, ненастье, подлое обращение тех, кто их нечеловеческий труд считает ни во что, равнодушно смотрит, как эти геркулесы нагружают или разгружают барки, стаскивают их с мели… Вот «нашим глазам представилась ужасная картина: барка быстро погружалась одним концом в воду… Палуба отстала, из-под неё с грохотом и треском сыпался чугун, обезумевшие люди соскакивали с борта прямо в воду… Крики отчаяния тонувших людей перемешались с воем реки… Несколько черных точек ныряло в воде: это были спасавшиеся вплавь бурлаки. Редкий из них не тащил за собой своей котомки в зубах. расстаться с котомкой для бурлака настолько тяжело, что он часто жертвует из-за неё жизнью; барка ударилась о боец и начинает тонуть, а десятки бурлаков, вместо того, чтобы спасаться вплавь, лезут под палубы за своими котомками, где часто их и заливает водой».