Мамин-Сибиряк отличался большой писательской плодовитостью. Одно беглое перечисление его произведений может занять целый ряд страниц. Таким образом его литературное наследство велико и займет много томов. Неинтересных вещей у него нет. Таков уж характер этого писателя, что каждое его произведение затрагивает вас, заставляет задуматься, заинтересоваться фабулой, картинами природы, действующими лицами. Но все особенно выдающееся из его произведений, все, что имеет право на большое внимание грядущих поколений, носит на себе яркий и выпуклый отпечаток Урала. Во всем этом невольно чувствуется его любовь и нежность к тому, что так или иначе связано с родным его краем, с прошлым, настоящим и будущим Урала. Она видна и в картинах природы и в фигурах даже фантастического характера. Мамин, по прекрасной характеристике одного из уральских критиков, – в своих паломничествах но Уралу, художественных отсветах его ума и сердца, его наблюдений и переживаний «уделял место не только уральским животным и птицам, он одухотворил, осмыслил, связал в одно живое целое с человеком и всю молчаливую, хмурую, грандиозную природу Урала Целая галлерея целомудренно-строго и просто написанных горно-лесных пейзажей разбросана во всех произведениях писателя. Если их собрать, получится интересная, полная настроения и жуткой, захватывающей дух красоты, книга, от которой будет веять запахом хвои, жутью горных ущелий, синим простором необъятной дали, шумом вечно воюющих с камнями горных рек, а на фоне широких горных, лесных и воздушных перспектив выступить отдельные мхи, деревья, цветы, травы, часто одетые полу фантастической дымкой… Как умел порой Мамин отрешаться от реальной суматохи деловой жизни Урала и уходить в сказку, не отрываясь в то же время от здорового корня реальных переживаний нормального человека, показывают многие его рассказы-полусказки, где жизнь незаметно переплетается с фантазией».

В произведениях Мамина-Сибиряка чувствуются удивительная сила, её широкий размах, какой-то стихийный талант, подчинявшийся словно неведомой стихии, двигавшей и умом и пером писателя. Многие критики сравнивали его с Мельниковым-Печерским, автором «В лесах» и «На горах», в особенности по любви Мамина к тщательному, ревностному изображению образов, фигур. Но и в этом Мамин стоит куда выше Печерского. У него нет расплывчатости последнего, некоторой слащавости и тенденциозной предвзятости. Во многих отношениях Мамин сродни и таланту Золя, и А. М. Скабичевский прав, подчеркнув это сродство и сказав, что Мамин имеет все данные, чтобы пользоваться общеевропейской известностью, а тем более быть властителем душ и сердец своих соотечественников. «По силе таланта, – замечает критик, – Мамин нисколько не уступает знаменитому французскому натуралисту, если только не превосходит его. Что же касается до обилия материала, даваемого обоими писателями в их произведениях, то смешно было бы и сравнивать Золя с Маминым. Как ни хвалится Золя своим тщательным изучением изображаемой жизни, анатомированием её по всех методам естественно-научных исследований, – на самом дел вся эта похвальба является часто чистейшим шарлатанством… У Золя под громким названием научных материалов являются подчас просто-напросто затасканные путешественниками всех наций гиды. Разве можно сравнивать все подобные пресловутые „документы“ с теми основательными сведениями, какие находите вы в романах Д. Н. Мамина?»

К этому можно добавить, что и кругозор у Мамина был шире и миросозерцание определеннее, глубже. Это сразу бросается в глаза при чтении и больших его вещей и ряда менее крупных очерков и рассказов, в которых красной нитью проходит одна и та же идея. Она и в «Горном гнезде», и в «Хлебе», и в «Отраве», и в «Последней требе», и в «Блажных», имеющих некоторый символический смысл. Серия таких его рассказов, как «Детские тени», «Но мама», «Врач», также одухотворена одной идеей. Там капиталистический процесс, борьба человека со стихийными силами, – здесь изнанка цивилизации, в других вещах неотразимое влияние природы на человека, теплая привязанность ого к животным. На последнюю тему написаны, дышащие прелестью, яркие бытовые очерки: «Лебедка», «На шихане». «Богач и Еремка», «Зимовье на Студеной», «Емеля-охотник». Все это имеет огромный художественный интерес и высокое общественное значение. Кстати сказать, хотя Мамин – и певец Урала и Сибири, но его произведения не имеют значения чего-то слишком специального, уральского. Все, что он изображает, насколько это касается Урала, настолько относится и к остальной России. Ибо торжественное шествие капитализма, алчность, поедание друг друга, хищничество, бюрократизм, женское бесправие и женские немощи, семейный разлад, пережитки ветхозаветных устоев все это не одно только чисто-уральское, но и общерусское.

Напрасно читатель сталь бы искать политики, её тенденции в произведениях Мамина: он чуждался этого, политически искушенным не был, его, как вольного до мозга костей художника, влекли люди, их характеры, а не публицистические задачи, хотя он с такой силой, с таким подъемом души умел живописать явления расстройства жизни, семейной и общественной, и все то, что вызывалось и вызывается гнилостью старых основ нашего бытия, общественным разложением. Но тут его рукою водит не дух публициста, ею водить настроение, переживаемое писателем, душевная боль при виде бесчисленных жертв жизненного несовершенства, и взрослых и детей, то настроение, которое овладело писателем, к самому началу текущего нового века, особенно сильно, та жалость к убыли жизни, к страстотерпцам, погибающим от этой убыли и общественной неразберихи. В этом последнем периоде своей творческой работы Мамин уже не старается выводить длинную галлерею лиц в своих произведениях, большею частью взятых из жизни интеллигентных слоев общества, и это дает писателю возможность глубже проникать в душевный мир его действующих лиц. Надо заметить, что в произведениях этого периода писатель выказывает субъективный элемент: «вы чувствуете, что автор не только был поражен со стороны, как художник и мыслитель, тем, что он изображает, но в большей или меньшей мере сам пережил это самое».

Дмитрий Наркисович прожил в Царском-Селе около двенадцати лет. Здесь его посещали довольно часто его литературные друзья и некоторые художники. Второе шестилетие, с 1902 по 1908 год, закончилось его переездом в Петроград, где он писал все меньше и меньше. Он словно подводил итоги своей деятельности и чувствовал, сознавал, что он сделалал много и все, что мог. Он был уже любимым писателем с прочно установившейся репутацией и не чувствовал себя одиноким, потому что мог делиться своими впечатлениями со своей уже выросшей дочерью, которую обожал, и был среди близких немногих людей, ему глубоко сочувствовавших, дороживших его приязнью в то время, когда кругом царила литература новая, чужая для него. «Остроумный и живой конца дней своих, он везде собирал около себя кружок, сыпал меткими сравнениями. вообще горел». А силы его меж тем уходили, и зловещий недуг подкрадывался незаметно. В августе 1911 года Дмитрий Наркисович был как-то в своем любимом Павловске, на музыке, и здесь с ним случился удар, после которого он уже не мог подняться. В постели пришлось ему встретить свой сорокалетий юбилей. «О, как ужасно быть живым, полуразрушась над могилой!» мог он воскликнуть словами поэта Полежаева в ответ на горячия, сердечные приветствия друзей и депутаций от петроградских литераторов, на целый ряд поздравительных телеграмм, прочитанных больному юбиляру.

«С гордостью вспоминаем о вашей многолетней работе в газете» – писала ему редакция «Русских Ведомостей», где он работал двадцать лет и где последними его очерками рассказами были: «Трактатом», «Никчемные человеки» и «Поцелуй младенца», помещенные в 1906 году. В этом году Дм. Наркис. летом гостил в Финляндии и познакомился с одним развеселым мужичком, которого за милый, веселый нрав прозвал Трататоном. Отсюда и рассказ с этим заглавием, появившийся в «Русских Ведомостях». Позднее этих рассказов был очерк «Пустынька» в «Современном Мире» 1908 года и рассказ «Крупичатая», кажется, последняя его вещь, напечатанная при жизни писателя. Почти приговоренный к смерти, он еще жаждал работать: «Я буду писать. Много тем накопилось» – говорил он еще до своего юбилея, до дня именин, 26-го октября 1912 года. Но после этого минула неделя, и 2-го ноября он ушел от жизни, быть-может, еще не договорив всего того, что таилось в глубине его прекрасной, кристальной души. Но и то, что он успел высказать, что продиктовал ему его большой, оригинальный талант, останется навсегда ценным, пробуждающим в нас лучшие чувства. Красота не умирает, а в произведениях Мамина-Сибиряка много красоты вечной, животворной. Надо только уметь оценить ее, понять писателя, далеко не понятого, не оцененного по заслугам нашей критикой. Но эта оценка последует скоро, это время не за горами…