Тоска о несовершенстве жизни, о её бесцельности, её жестокой убыли, жалость к жертвам подгнивших основ невозможного строя – с одной стороны и жертвам «роковых росстаней» живо чувствуется и в рассказах, вошедших в сборник Мамина «Около господ», заключающий в себе, кроме заглавного рассказа, еще два очерка: «На чужой стороне» и «В услужении». Тут и серый мужик, раньше занятый своим хозяйством, печальным, почти нищенским, а затем превращенный, по милости доброго господина в егеря, а далее в вора, занимающегося браконьерством; тут и полусерая кухарка, которую судьба заносит к хорошим господам, а потом губит. И тут жо ярко изображается жизненная неурядица. Добрый барин, оторвавший мужика от его хозяйства, большой весельчак, остроумец, огораживает своего егеря, этого самого мужика, такой исповедной тирадой: «А для чего жил Пал Игнатыич, по-твоему? – говорит он о себе. – Ел, пил, наживал капитал… У меня тысяч четыреста есть. Ну, и что же? У тебя их нет, а умрем одинаково за милую душу… Ах, тоска, тоска, тоска… А все думаешь, что все это только пока, а потом что-то такое будет, что-то новое, радостное и счастливое, и что ты проживешь жизнь не даром. Да… А в сущности получается одно свинство, и никому ты и не нужен, и никто о тебе не пожалеет». Этой тирадой объясняется довольно ясно авторское признание, пессимизм писателя, очень мало верящего в «господ» и думающего, что от прикосновения к ним людей серых последние мало выигрывают, и что ни мужик ни прислуга хотя бы и «хороших господ» не может повторить строчки старого стишка: «Хорошее знакомство в прибыль нам!»
Последним большим произведением Мамина, где выдвинут капиталистический процесс, был роман «Хлеб», напечатанный в первых восьми книжках «Русской Мысли» 1895 года. Это уже не царство золота, меди, железа, самоцветов – мощный, всемирно-известный богатырь Урал, это – богатырь иного рода, благословенное степное Приуралье, – своего рода «Микула Селянинович». Много рассказов посвящает Мамин богатырю Микуле и завершает в романе «Хлеб» эпопею Приуралья в длинной художественной летописи, где все истекает из хлеба и все вращается около хлеба. Летопись относится к сравнительно недавним временам, периоду самому интересному в жизни Приуралья, который связан с окончательным переломом в экономической жизни хлебородного края. Еще дремали черноземные равнины у подошвы седого насупившегося старца Урала. Но пришел благодетельный муж, «капитал», и разбудил дремлющих красавиц. И что произошло в этот момент и дальше, о том и повествует летописец, изображая первые шаги пионеров капиталистических предприятий и начиная с дореформенных дней. «Он с добросовестной объективностью историка-художника останавливается на неудачных попытках борьбы с этими ловкими „реформаторами“ представителей старого патриархального торгового уклада, которые все либо гибнут, смятые колесами железной экономической необходимости, либо добровольно складывают оружие и покорно следуют за её триумфальным шествием». Перед нами богатейшая зауральская житница, население которой, исконные земледельцы, совершенно не видали крепостного права, и «экономическая жизнь края шла и развивалась вполне естественным путем, минуя всякую опеку и вмешательство». Уральское купечество сплавляло по реке Ключевой баржи с хлебом, шедшим из Зауралья и оренбургских степей. Торговля хлебом сосредоточивалась в городе Заполье, залегшем в низовьях реки Ключевой главной артерии благословенного Зауралья, в котором осело крепкое хлебопашоственное население; благодатный зауральский чернозем давал баснословные урожаи, не нуждаясь в удобрении. У народа было всего вволю и земли, и хлеба, и скотины, и жили здесь так, как жили отцы и деды, чуждаясь новшеств в своем краю, который был переполнен трудовым богатством. И не было в их краю ни пароходов, ни «чугунки», и население свои капиталы закапывало в землю и прятало в подполье, не имея понятия ни о кредите ни о банках.
Может-быть, такая жизнь, такие порядки длились бы вечно, но повеяло вдруг чем-то новым. Богатый край привлек к себе дельцов последней формации, летучия станицы хищных тварей, и они принесли с собою самью свежие ростки экономического прогресса. И тут все были выбиты из старой колеи и весь край зашевелился; купцы-старожилы спохватились – и «пошла писать губерния». Круто изменилась жизнь и купцов и мужиков. Последние продавали свои запасы, а деньги несли в лавки и особенно в кабак – и в конце концов разорялись. На разоренное природное богатство мужика набросились паразиты. Каким-то сосущим все соки паразитом явился и банк. Он старался доконать пошатнувшиеся предприятия, закрывая кредит неудачникам и расширяя его лицам, которые и без его помощи процветали, делиа которых росли. Этот банк словно задался стихийной задачей систематически заниматься разорением. Ростовщики тоже делали свое дело. За общим разорением последовал огромный пожар Заполья, а раньше постигло ею другое бедствие – голод, с голодным тифом. Этому всему и посвящен роман «Хлеб», в котором великолепно изображены нравы Заполья, экономический крах, фигуры хищников. Один из уральских критиков, разбирая это произведение и отдавая ему должное, находит, что Мамин, пожалуй, слишком мрачными красками рисует результаты первых шагов капитализма по черноземным равнинам Приуралья. Получается такое впечатление, будто, чего ни коснется только рука неизбежного и вместе нежданного гостя, – все становится отравленным. Отравление действует на одних медленно, на других быстрее, но гибнут кругом все – и сильные и слабые. «Словно ядовитый „анчар“ вырастает в центре хлебородного края не естественный мирный прогресс промышленности, а какое-то „древо смерти“. бесконечный ряд несчастий разражается над Запольем: преступления, сумасшествия, смерть – красной нитью проходят на фоне общего разорения и рассыпающейся прахом, от соприкосновения с „золотым тельцом“, чести и честности». И в романе «Хлеб» писатель заставляет торжествовать одну из стихийных сил, которая действует по-своему и словно смеется над царем земли, над его всяческими ухищрениями. В «Хлебе» не менее ярко, чем в других романах Мамина, живописуется все бессилие человека перед этим стихийным великаном, перед которым человек – не более, как жалкий пигмей.
Романом «Хлеб» Мамин закончил серию своих произведений, рисующих со всех сторон Урал и Приуралье, их нравы, обычаи, общественную жизнь, их дореформенный и пореформенный быт с пестрой многочисленной толпой личностей всякого рода. Еще в очень молодые годы Мамина занимала мысль – дать целую серию романов на манер «Ругонов – Макар» Золя. Об этом он мельком говорит в своем произведении «Черты из жизни Пепко». Лелеял ли писатель эту мысль и дальше, нам неизвестно, но в сравнительно короткое время он написал целый ряд романов: «Горное гнездо», «Три конца», «Золото», «Жилка» («Дикое счастье»), «Приваловские миллионы», «Хлеб» – представляющих собою нечто цельное, связное, одноидейное, широко задуманное. В литературе нашей это – чрезвычайно оригинальное явление, имеющее примеры только в западной изящной словесности. Этой серией Мамин оказал огромную услугу, как художник-этнограф, как блестящий летописец, показавший воочию жизнь края, нам известного только по наслышке. По изучению Урала у нас имеются солидные, серьезные работы, так или иначе дающие сырой материал, не более. И Мамин один своим крупным, художественным талантом одухотворил научное изучение края, сделал его общедоступным, возбудил громадный интерес к этим любопытным местам. Имя Мамина-Сибиряка, по справедливому замечанию его биографа-уральца, «должно бы быть навсегда вырезано на самых высоких вершинах Уральского хребта». Эта серия произведений, если даже отбросить местность, в ней изображаемую, не потеряет своего интереса, потому что она является крупнейшим нравоописательным романом с целым рядом богатейших картин, живых, разнообразных сцен и типичных представителей прошлого и современности, свободно, легко плавающих в житейском море или бесследно тонущих в его темных, ненасытных волнах.
Как мы уже видели, не в одних только упомянутых романах Мамин живописал свои родные места. Им посвящен длинный ряд мелких его произведений, разбросанных по разным периодическим изданиям, столичным и провинциальным, и вошедших затем в сборники: «Уральские рассказы», «По Уралу», «В глуши», «Сибирские рассказы», «Золотая лихорадка», «Встречи» и друг. Это большею частью этюды к его большим картинам или самостоятельные произведения, сами по себе ценные. Особенный успех имели «Уральские рассказы», где встречаются такие ярко колоритные, истинно художественные вещи, как «Бойцы», «В худых душах», «Башка», «На шихане». «Родительская кровь», «Лётные», «Лес», «Отрава», «Из уральской старины». Здесь перед нами проходить длинная галлерея лиц, оригинальных характеров, простых, наивных, грубых, суровых, страшных с виду только, несчастных, одиноких. Эти фигуры написаны на фоне горного пейзажа, мрачного леса, страшной бури или дивного затишья. Подобно уральскому старателю, высыпающему из своего мешка и золотые самородки и драгоценные самоцветы, писатель сыплет множество необыкновенных интересных фигур, одна другой характернее, занимательнее, красивее. Тут и чудесная природа, и любопытные человеческие отношения, и психологические загадки. Все это написано красиво, сочными мазками, глубоко-правдиво, с идейной подкладкой, с подведением жизненных итогов и ясно выраженной формулой жизнепонимания. У Мамина в этих и других рассказах действуют преимущественно деревенские герои, которых писатель знает не по наслышке, а изучал на месте, близко соприкасаясь с ними. У него все, и природа и люди списаны с натуры и только многие события рассказаны на основании богатых материалов устных, письменных и печатных, которыми он располагал и которые собирал, еще живя на Урале. Поездки по приискам и заводам доставляли Мамину огромное удовольствие. Однажды он, когда жил в Екатеринбурге по возвращении из Петрограда, предпринял поездку со своим приятелем И. В. Поповым в село Мурзинку, Верхотурского уезда, в этот центр добычи уральских драгоценных камней, и результатом её явились очерки Мамина под заглавием: «Самоцветы», напечатанные еще в 1890 году в «Русской Мысли» и обратившие на себя внимание.
И в эту поездку и во время других подобных экскурсий Дмитрий Наркисович осматривал достопримечательности, справлялся об истории заводов, об их деятельности, собирал легенды, сказки и проч. Устный материал ему удавалось добывать путем расспросов довольно легко, так как он, по свидетельству его друзей, умел располагать к себе людей. Приезжая в деревню, он усаживался на завалинке у какой-нибудь избы, собирал около себя мужиков, расспрашивал их, слушал рассказы о земле, о местных чудесах, сказаниях и проч. Уменье писателя располагать к себе людей простиралось даже до таких инородцев, языка которых он не знал, например, башкир, которые чувствовали к нему особое доверие и любовь. Нрав у него был прекрасный, незлобивый. Его золотое сердце всегда проявляло болезненно-чуткую отзывчивость к нуждам всех слабых и страдающих и возмущалось всякой ложью и неправдой. Друзья отзываются о Дмитрии Наркисовиче, как об исключительно чистом, честном человеке, цельной, искренней натуре, умевшей горячо любить и горячо возмущаться. «Средних ноть» в оценке людей и поступков у него не было. «Он исключительно чутко воспринимал и ярко чувствовал все хорошее и плохое». Дмитрий Наркисович был также великолепным рассказчиком, обладал остроумием, жилка юмора всегда сказывалась в нем, равно и наблюдательность, уменье подмечать всякую мелочь, все мало-мальски характерное, оригинальное, он умел тонко и красочно передавать разные подробности своих наблюдений и впечатлений. Эти все качества, душевные и умственные черты, весь свой нравственный облик он ярко и отчетливо отразил в своих произведениях.