Повесть относится к сороковым годам. Федор Якимыч, управляющий заводом, один из тех «энергичных стариков», тип, к которому романист чувствует какое-то особенное пристрастие, влеченье, «род недуга», действует в повести в роли настоящего самодура, который изводит двух «французов» – братьев Гордеевых. Они были крепостными заводовладельца, давшего им высшее техническое образование и для этого пославшего их за границу, когда они были еще мальчиками. Сделав их европейски-образованными, он не успел дать им «вольную», и братья, оставшись после смерти своего барина-благодетеля такими же крепостными, как простые заводские рабочие, поступили под начальство «энергичного старика». Но словам автора, это был характерный старец, необыкновенно цветущий, красивый, вопреки природе. «Широкое русское лицо так и дышало силой – розовое, свежее, благообразное». Несмотря на внешний прекрасный облик, он был, говоря шуточным стишком Некрасова, «чиновник с виду и подлец душой». «Французы» не могли раболепствовать перед самодуром, и он морил их в шахте и довел до того, что один из Гордеевых покончил с собою, а другой брат сошел с ума. Жену одного из братьев, иностранку, «энергичный старик» сделал своей любовницей. Федор Якимыч в управлении заводом выказал отчаянную жестокость: в машинной он, то и дело, сек и виноватых и правых, ссылал в новооткрытый медный рудник, служивший на заводе чем-то в роде домашней каторги, на изнурительную работу, которая считалась хуже «огненной» во сто крат и ссылка в которую признана была рабочими величайшей бедой. Побои и ругательства без конца, практиковавшиеся Федором Якимычем, разумеется, не шли в счет. Таковы были приемы «энергичного старика», представляющие яркую иллюстрацию заводских порядков при крепостном праве. Повесть имеет обличительный характер и, вместе с тем, это живая страничка из истории крепостного времени на Урале, в заводских районах. Грустное, подавляющее впечатление производит эта повесть и так ярко написана, что читатель вместе с автором душой переживает ужасы былого, которым хотелось бы не верить, но нельзя, потому что автор пишет голую правду, не прикрашивая её ни малейшей фантазией. Мимоходом нельзя не сказать, что, как повествователь, как бытописатель, летописец нравов, он высоко-правдив. Он дает только факты, которые сами говорят за себя, и вдобавок умеет рассказать их так, что иногда невольно бьется все учащеннее сердце читателя и морозь подирает по коже.
В 1892 году в «Северном Вестнике» с первой книжки начал печататься новый большой роман нашего писателя, в пяти частях, занявший собою целое полугодие журнала, роман «Золото». В нем Мамин развертывает перед читателем живописные, с пестрыми, колоритными картинами уральской золотопромышленности, страницы недавнего былого. Это – картины человеческой алчности и всяких ужасов в момент перелома, совершившегося при падении крепостного права и следующего за ним пореформенного периода, в момент перехода от принудительных работ к вольнонаемному труду. Действие происходить на Балчуговской и Кедровской дачах, где из кожи лезуг «старатели» и хищничество доходит до геркулесовых столбов. Повальное пьянство, дикий разгул, убийства свирепствуют во всю. Страсти предпринимателей разгораются в пожары… Полунищее приисковое население, многотысячная толпа, не то свободная, не то подневольная, творить невесть что, охваченная хроническим недугом – золотой лихорадкой. её пароксизмы вызываются снятием казенного запрета с громадной золотоносной Кедровской дачи, обетованной земли, сплошь усыпанной золотом. Довольно казне жадничать, – теперь над добыванием золота может трудиться всякий, кто хочет. Золотая лихорадка сводить с ума самых уравновешенных людей, когда они начинают чувствовать близость счастья, перед которым все преклоняются, – близость золота. Оно в корень развращает население. «Самые стойкие, самые выдержанные в духе патриархальных, веками выкованных и закаленных традиций люди и семьи гибнут, как мотыльки на огне, опаленные ядовитым дыханием золотого молоха…» А в результат – одна разруха, тлен. Из-за золота рушатся устои старой патриархальной семьи. Его добывают страшным трудом или воруют друг у друга, звереют в атмосфере легкой добычи…
На сцене питомцы каторги и крепостничества, мрачный старший штейгер Родион Потапыч, бабушка Лукерья, скупщик краденого золота Ястребов, Каблуков, с чистой совестью сосущий дойную корову, казну, в своей канцелярии, старатель Матюшка, «кержак» Кожин, жизнерадостный Карачунский, управляющий приисками, и много других лиц, живущих золотом и около золота, представителей начальствующих верхов и самых последних низов. Это мастерски обрисованные типы, живьем схваченные из суровой действительности. Суров Родион Потапыч, штейгер, обожающий свою родную шахту, но безусловно честен и с любовью очерчен автором, как сильная, кряжевая натура. Орлом смотрит Ястребов, к которому попадает едва ли не семь восьмых золота, краденого в округе, скупщик, сумевший широко поставить воровское дело, широкая натура русская, пьющая запоем и нередко, чувствующая покаянное настроение. Если «орлом» смотрит храбрый вор Ястребов, то городской чиновник Каблуков, всесильный в области приискового промысла, продувная бестия, знающая все ходы и выходы, способный и на подлог и на кражу, представляется коршуном-тетеревятником, не брезгающим всякой падалью. Очень цельная натура – раскольник Кожин, интересен безобидный старатель Матюшка, делающийся убийцей. Он укокошил другого старателя, только-что разбогатевшего счастливого старика Княжина, да прихватил кстати еще троих и зверски покончил со всеми четырьмя. Жаль делается Карачинского, управляющего приисками, впутавшегося в грабительскую теплую кампанию, систематически расхищавшую казенное дело; его отдают под суд, и он стреляется. Кожин погибает, будучи оторван от любимой жены; штейгер Родион Потапыч Зыков, из мести затопивший шахту с новой, открытой им богатой жилой золота, кончает помешательством; старуха, раньше бескорыстная, а потом готовая из-за нескольких рублей проклясть сына, сгорает во время пожара, спасая свой капитальчик. И все разрушается, идет прахом, и, как поет оперный Мефистофель, «люди гибнут за металл!» Начав читать роман, вы уже как-то пророчески чувствуете что не чем иным, как только бедой, может окончиться эта болезнетворная жажда золота.
Роман производить потрясающее впечатление, интерес растет с каждой новой страницей. «Когда вы читаете роман, справедливо замечает Скабичевский, перед вами бесконечно распутывается клубок ненасытной алчности, продажности, готовности потопить ближнего в ложке воды из-за медного гроша, зверской жестокости, душегубства. На протяжении всех четырехсот страниц положительно не над чем отдохнуть душою; хотя бы один луч света блеснул в этой непроглядной мгле кишащего всеми пороками гнезда. Даже любовь, это чувство, которое по самому своему существу должно было бы умиротворять и смягчать душу, ведет здесь, напротив того, лишь к новым жестокостям и зверствам». Этот же критик находит, что в романе «Золото» быт и нравы уральских золотоискателей изображены «в таких мрачных красках, перед которыми должны побледнеть все пресловутые рассказы Брет-Гарта из калифорнской жизни». И в этом замечательном произведении проводит Мамин свою любимую идею о полном бессилии, грустном принижении человека перед стихийными силами. Здесь она выражена необыкновенно сильно и убедительно. Одна из таких убийственных стихий золото. Оно, но словам автора, «недосягаемая мечта, высший идеал, до которого только в состоянии подняться промысловое воображение». Золотая сила перевернула вверх дном всю жизнь людей, под её страшной пятой переродившихся до неузнаваемости, с одной стороны почувствовавших свое бесправие, тяжелую зависимость, с другой пренебрегших лучшими старыми заветами, совестью, честью, стыдом, святых чувством любви. Под действием магической силы золота совершилось страшное растление нравов, люди перестали быть людьми, озверели, исподличались, были готовы на все. Одно из действующих лиц романа, «Мина клейменый», рассказывает «старателям», мечтающим разбогатеть, небылицу о какой-то «золотой свинье». И в романе Мамина, по остроумному и меткому замечанию одного критика, эта «золотая свинья» вырастает в какой-то зловещий символ, в роковое фантастическое чудовище. Это – одна из щедринских «торжествующих свиней», которые «подкапываются под самые корни здоровой жизни, на зубах у которых непрерывно хрустят человеческие кости, а с рыла каплет горячая человеческая кровь». В романе «Золото» ярко выступает и художественная сторона писателя, его огромное уменье живописать фон картины, широкой, многообъемлющей, располагать на ней пестрые характерные фигуры, показать движение масс. Последнее всегда особенно ему удается. Кроме того Маминь удивительно выдерживает в «Золоте» образность народной речи, своеобразность народного языка, причем разговоры действующих лиц изумляют легкостью, своей естественностью. Меткия словца, поговорки, присловья всегда изобилуют у него в разговорах, описаниях, а относительно диалогов писатель достигает такого совершенства, что, по выражению одного критика, сближается даже «с таким чудом в этом отношении, как Гамсун». К романе «Золото», по замечанию того же критика, «диалог обогащен целым калейдоскопом народных оборотов и присказок».
Мамина-Сибиряка всегда угнетал вывод, к которому он пришел, наблюдая русскую жизнь. Всюду страшная неурядица, недохватки жизни, идущей на убыль, какая-то обидная неразбериха, безтолочь, непрестанная разруха, роковая, бессмысленная и беспросветная. Этот вывод свой он проводить настойчиво и последовательно не только в своих больших романах-летописях, в которых он рисуеть с разных сторон жизнь и нравы Урала и Приуралья, знакомя с их промыслами, но и в произведениях, затрагивающих жизнь интеллигенции, разных слоев общества. Пессимизмом веет от его сборника «Детские тени», в котором собраны рассказы и очерки: «Аннушка», «Живая совесть», «Коробкинь», «Он», «Господин Скороходов», «Папа», «Тот самый, который», «Сусанна Антоновна», «Брат», помещавшиеся, кроме «Коробкина», большею частью в «Русском Богатстве» 1892–1893 годов. Невольное отражение детских и юношеских воспоминаний, впечатлений писателя, это – тени, вопиющие призраки жертв невозможного общественного строя, людской бесчеловечности, «призраки тех миллионов младенцев, которые ежедневно вполне легальным путем умерщвляются, приносимые в жертву удовлетворению не только наших минутных похотей, нашему комфорту, честолюбивым, любостяжательным и тому подобным низменным страстям и порокам, но и самым высшим духовным интересам». В «Детских тенях» чуткий беллетрист обнажает перед нами наводящие ужас общественные язвы, которые прикрыты изящной внешностью, лоском цивилизации, блеском приличия, внешностью безукоризненной жизни, какою она представляется с виду. Вот кормилица – одна из тех несчастных женщин, за которыми стоят тени брошенных ими на произвол судьбы младенцев, брошенных из тяжелой нужды, ради того, чтобы пойти кормить чужого ребенка, который «сосет чужую жизнь»; вот дочь мелкого провинциального актера, бедного, убогого, которую обстановка и отсутствие воспитания развратили чуть не с пеленок; вот сын рабочего, с детских лет лишенного ног; вот дети, зараженные страшной болезнью; вот дочь интеллигента, умирающая от каких-то странных нервных припадков – жертва наследственности, и проч. Сколько глубокого смысла в этих рассказах, как тонко и колоритно они написаны, какое неотразимо-сильное впечатление производят они, запечатленные настоящим художественным талантом. Каждый из этих рассказов выстрадан, пережит, написан, как говорит Гейне, лучшей кровью сердца. И сколько в этих рассказах таких потрясающих вещей, от которых не может не скорбеть душа, не может не волноваться ум, которые будят нашу совесть и заставляют задаваться неизбежным вопросом: «Неужели это всегда будет так и строй жизни будет давать столь плачевные, прискорбные результаты?»