Рахель прилегла отдохнуть и тут же уснула, измотанная родами и последними беспокойными ночами. Ави с коляской и дочерью Тамар прогуливались во дворе. Мама возилась на кухне. Рахель разбудил настойчивый телефонный звонок.

– Алло, – с трудом поборов дремоту и с наслаждением потянувшись всем телом, негромко произнесла она.

– Поздравляю тебя с наследником, о, царица Вавилона, – донёсся из трубки бодрый голос Якова, – нам никто не помешает поговорить?

– Всевышний благоволит нам, мой добрый повелитель. – Её вдруг охватила безудержная радость. – Твоя верная рабыня слушает и повинуется.

В телефонной трубке раздался приглушённый смешок.

– А я, было, подумал, что ты меня забыла. Забот у тебя прибавилось. Не до меня сейчас. Ну, как прошли роды?

– Без осложнений, ведь они у меня не первые.

Рахель выглянула в открытое окно. На город опускался тёплый летний вечер. Ветви растущего в их маленьком саду лимона касались стен дома, и едва уловимый терпкий запах спелых плодов проникал в спальню. На изумрудном ковре травы в беспорядке лежали игрушки. Ни дочери, ни мужу стало не до них. Появление в доме новорожденного человечка всколыхнуло сложившийся за годы быт. Теперь всё было подчинено ему, новому хозяину. Его неспособность выразить свою высочайшую волю только ещё больше подстёгивала бабушек, заставляла прислушиваться и внимать, пытаться переводить на понятный всем язык его бессловесные требования. Рахель вдруг захотелось, чтобы он вновь оказался здесь рядом с ней, на этой постели – свидетельнице их безудержной страсти. По её телу пробежала горячая, непрошеная волна. Она вся покрылась испариной, рука судорожно задрожала, едва не выронив потную телефонную трубку.

– Что с тобой, почему ты замолчала? – забеспокоился Яков.

С трудом справившись с собой и стараясь не обнаружить охватившее её волнение, Рахель промолвила:

– Это твой ребёнок, Яков, ты – его отец!

Последние полгода мысль о нём неотвязно сверлила её мозг, она отчаянно боролась с желанием покаяться в грехе запретного плода, а сегодня расслабилась на минуту и сдалась. Она сознавала необратимые последствия, связанные с признанием, и чем сильней была её решимость нести в себе сладкий груз тайны, тем тяжелей, тем невыносимей становился он со временем, тем всё неотвратимее было её желание открыться ему. Роды обессилили её крепкое молодое тело, расслабили её волю. Она ещё не успела прийти в себя после болей, причинённых родовыми схватками, и не могла предположить, что этот разговор, который она ждала, которого жаждала и боялась одновременно, станет роковым. Тайна, которую она поклялась себе хранить всю жизнь, вырвалась из её скованных страхом уст.

– Прости, я не хотела, боялась тебе говорить. Сама не знаю, как это произошло. Собиралась молчать, но как услышала твой голос, что-то упало во мне. Выболтала, как маленькая девочка.

Её вдруг охватило неизъяснимое ощущение освобождения, подобное тому, какое она испытала, когда её тело исторгло из себя дорогой, беспомощный и кричащий комочек живой материи. И вместе со сказанным исчез, растаял, как снег, страх, что он когда-нибудь всё узнает.

– Ты уверена, Рахель, ты не ошиблась? – спросил Яков. Голос его дрожал от волнения и неожиданной новости.

– Мать всегда знает, кто отец ребёнка. Она никогда не ошибается.

Уверенность и твёрдость вернулись к ней.

– И когда это случилось? – уже спокойней произнёс он, но Рахель чувствовала, что сомнение всё ещё не отпускает его.

– Помнишь, Ави тогда призвали на военные сборы. Ты проводил меня в тот вечер домой и остался у меня.

За прикрытой дверью послышался слабый дребезжащий стук и приглушённый голос.

– Извини, я тебе перезвоню. Тут мама пришла. Всё, целую. Бай.

Рахель положила трубку и обернулась. На пороге комнаты стояла мать. На её уставшем с печатью былой красоты лице горели прекрасные серые глаза. Внешнее сходство её и мамы было поразительным, и Рахель не без иронии рассказывала подругам, что однажды на улице мужчина сделал непристойное предложение матери, а не ей, приняв её за сестру. Неестественная бледность кожи и судорожный взгляд мамы вызвали у неё ещё не осознанное предчувствие и беспокойство.

– Я всё слышала, – голос Шушаны дрожал от волнения.

– Как ты могла, мама?

– Это случилось помимо моего желания. Я приготовила тебе апельсиновый сок, хотела, чтобы ты выпила. Он очень полезен, когда человек физически слаб. – Мать наклонилась и поставила на тумбочку возле постели блюдце с высоким стаканом, полным искрящегося ароматного сока. – Как услышала, чуть не уронила – всё во мне перевернулось.

Шушана присела на край постели и пристально посмотрела на дочь.

– Рахель, девочка моя, почему ты ему позволила? Он тебя взял силой?

– Да ты его совсем не знаешь.

– Откуда мне знать. Ну, а ты что о нём знаешь? – В голосе матери появилась жёсткость отчаяния. – Русский, наверное, увидел молодую красивую женщину и воспылал страстью. Ему-то что, соблазнил и бросил. Он тебя просто использовал как завоеватель. С того времени, как они приехали, в стране одни проблемы и скандалы.

– Мама, хватит лгать. Ты сама-то веришь, что говоришь о них? – Рахель поднялась с подушки и придвинулась к матери. – Он, между прочим, чистокровный еврей.

Теперь они сидели, тесно прижавшись друг к другу, собираясь с мыслями перед трудным и таким важным разговором.

– Я о них никогда плохо не говорила.

– Пока тебя лично не задевало. Ты просто интеллигентней и сдержанней других. А теперь, когда на твою дочь покусились, ты высказала то, что думала. Неужели ты не видишь, что происходит в стране? Ведь нас так мало. И вместо того, чтобы быть одним народом… Мама, мне страшно, когда я пытаюсь представить будущее моих детей. Что будет с ними, со всеми нами, если мы сейчас не прекратим искать виновных и доказывать, что именно мы здесь правоверные?

– Не впадай в крайности, милая. Мы неплохо с ними ладим. У нас работают несколько русских, и между нами хорошие отношения. Они приятные, образованные люди, – сказала Шушана, стараясь загладить промах, допущенный вначале.

Видит бог, неприязнь к иммигрантам из Европы проросла в её душе с раннего детства благодаря словам негодования, которые порой ронял отец в разговорах с мамой. Семья жила трудно, нуждаясь в самом необходимом, и недовольство отца имело неизменный адрес. С годами у неё появился свой взгляд на взаимоотношения сефардской и ашкеназской общин, она увидела сложность и неоднозначность проблемы и поняла, что ответственность за ошибки политического истеблишмента несправедливо переносить на простых людей. Но ей так и не удалось полностью избавиться от ростков предвзятости, пустивших когда-то сильные корни среди её многочисленной родни. Шушана испытывала неловкость и досаду оттого, что теперь, когда это обнажилось, её нравственный авторитет в глазах Рахель несколько поблек. Она любила свою дочь, гордилась её благородством, восхищалась её красотой и умом. Но при этом не могла чувствовать удовлетворенья из-за вполне объяснимой женской зависти и от сознания бессилия перед неумолимо уходящим временем.

– Господи, да о чём мы? Что теперь делать? Ави может узнать, и что ты ему скажешь?

– Мама, я люблю его. Впервые в жизни я полюбила человека.

Рахель медленно и грациозно подошла к окну и выглянула во двор. Она зажмурилась от ударившего ей в лицо солнечного света и повернулась спиной к окну. Их взгляды встретились. В широко раскрытых глазах матери стояли слёзы.

– Весь год я думаю только о нём, это удивительное ощущение, когда любишь и знаешь, что любима. Ты бы только увидела его…

– А как же Ави? Он чудесный парень, обожает тебя и детей.

Шушана устало поднялась с постели и обняла дочь.

– Я уважаю его, ценю его преданность и порядочность, стараюсь быть хорошей женой и матерью моих детей. Но никто не может требовать от меня большего. Ведь наш брак – долг перед отцом, его последней волей. И я никогда не изменю слову, которое дала перед господом и людьми.

– Папа погиб, его не вернёшь. Но он бы не принял твоего самопожертвования, он хотел, чтоб ты была счастлива. Его желание связать твою судьбу с сыном лучшего друга ни к чему тебя не обязывало. Я думала, что ты довольна жизнью и что у вас всё в порядке.

– Я была грудным ребёнком, когда его не стало. Но с тех пор, как себя помню, я представляла его большим и сильным, вела с ним долгие разговоры. Он для меня был всегда живым и осязаемым. Просто вот только вышел из комнаты, а звук его голоса ещё дрожит в воздухе. Мне всегда не хватало отца, его тепла и совета.

Между ними вновь возникло то особое взаимопонимание, которое бывает только у самых близких людей. Как будто упало покрывало, прикрывавшее сокровенные чувства и мысли, обнажив живую человеческую боль.

– Он был единственным мужчиной в моей жизни. – Шушана взяла себя в руки и заговорила своим спокойным грудным голосом. – Я всегда была привлекательна, мужчины до сих пор не дают мне прохода, предлагают руку и сердце, приглашают в рестораны и даже в гостиницы. Среди них есть весьма достойные. Но так уж я устроена, замужество означало бы для меня измену твоему отцу. Я всё ещё не могу забыть его. Я понимаю, что жить следует сегодняшним днём и нужно думать о старости, которая неминуемо придёт, и будет трудно противостоять ей в одиночестве. Но я не хочу никого обманывать. Отдать своё тело и душу другому без чувства, без радости? Нет, лучше быть одной…

– Это какой-то рок, прошлое довлеет над нами. Мы не смогли верно, разумно распорядиться нашей свободой. Папе такое совсем было не нужно, он ни в чём не виноват. Просто мы такие, слишком цельные и бескомпромиссные, недостаточно любим себя. Хотели остаться чистыми. Но кто это оценит? – Рахель замолчала. Погружённая в себя, она искала и с трудом находила оправдание тому сложному положению, в котором оказалась. – Мама, здесь, на этой постели, Яков умолял меня покончить с прошлым, уйти с ним, выйти за него. Ну как я могла? У меня тогда нашлась тысяча причин отказать ему. Я думала, что у меня с Ави всё получится. Мёртвый не ошибается, он непогрешим и знает истину. Мне казалось, что нас должна сблизить его кровь, память о нём.

– Почему не прервала беременность, если ты решила остаться с Ави?

– Я хотела от него ребёнка, хотела, чтобы частица его плоти, его красоты была всегда рядом со мной. И чтобы об этом никто не знал, кроме нас с ним. И ещё, разве ты не видишь, что у меня потом не было другого выхода, только молчание. Раввин не позволил бы сделать аборт, а рассказать ему правду я бы не смогла.

Шушана на минуту задумалась. Религия была полновластной хозяйкой в её доме, в домах родителей, братьев и сестёр. Она пронизывала, регулировала, определяла все стороны их жизни, их взаимоотношения. Вера их была лишена фанатичности и нетерпимости, она спокойно уживалась с известным свободомыслием, допускала существование рядом другого миропорядка и мышления. Сознание Шушаны естественно и необратимо восприняло эту атмосферу обыденной органичной духовности, она спокойно и с достоинством дочерей Востока несла свои чувства, умело скрывая их за ширмой повседневных забот сильной и одинокой женщины. Но как ни было ей трудно, как ни заедала её порой тоска, рядом с ней всегда были родители, братья и сёстры, мужчины, которые любили её вопреки, а, может быть, благодаря неприступности и непреклонной верности погибшему мужу.

Она обожала Тамар, перенеся на неё едва востребованный и такой живучий и мощный материнский инстинкт, желание иметь от любимого человека много детей, в которых она могла бы видеть и узнавать дорогие ей жесты и черты. Рахель, её единственная дочь, выросла, стала красивой стройной женщиной, вышла замуж, и все надежды на воплощение её собственной неосуществлённой мечты о большой счастливой семье и прекрасной любви она возложила на молодых. Увы, время заблуждений и самообмана внезапно и болезненно оборвалось, и новая реальность наотмашь хлестнула по лицу. Романтическая сказка превратилась в жестокую, с печатью непреходящей грусти быль, которую её дочь добровольно, безропотно взвалила на себя. Её одиночество теперь казалось малозначительным эпизодом по сравнению с жизненной драмой, в которой Рахель предстояло сыграть свою единственную, непредсказуемую, полную опасностей и неожиданных сюжетных поворотов роль.

Жалость к дочери соединилась в Шушане с какой-то возвышенной гордостью за себя и за неё, бросившей вызов судьбе, не отказавшейся от любви, не предавшей сильного женского чувства, которое стремительно и непреклонно зародилось в ней. Острая неприязнь к ребёнку от чужака, овладевшая ею вначале, исчезла, и она опять приняла сердцем своего внука, который не был ни в чём виноват. Тем глубже была её любовь к маленькому беззащитному комочку живой плоти, чем явственней сознавала и провидела Шушана теряющийся в исчезающей дали времени путь одиночества.

– Ави скоро придёт. – Голос дочери вывел её из оцепенения задумчивости. – Ребёнка нужно покормить и уложить спать.

Рахель обняла мать за плечи и, взглянув ей прямо в глаза своими прекрасными глазами, сказала:

– Мама, Давид – наш с Ави ребёнок. Я так решила. Так будет лучше всем. И давай никогда больше не возвращаться к этой теме.

– Наверное, ты права, дорогая. Так будет лучше всем вам.

Из причудливой гаммы доносящихся с улицы звуков Рахель без труда выделила густой баритон Ави и чистый высокий дискант Тамар.

– Встреть их, мама. Я должна привести себя в порядок.

2

Сказанное Рахель медленно и неотвратимо проникало в сознание Якова. Его мужской инстинкт упорно не желал принять эту новость, так нелогична и противоречива была она, в таком непримиримом контрасте находилась с его ясными и простыми принципами, которым должна подчиняться нормальная человеческая жизнь. Тогда, в тот вечер безумного счастья и любви, она отказалась выйти за него замуж. Он согласился с её доводами – они соответствовали его пониманию семейных уз и социальной среды, в которой она выросла и существовала. Но ребёнок, его появление не вписывалось в сложившуюся систему представлений. Зачем он ей от него, зачем превращать жизнь в бесконечную муку, ставить под удар себя, сына, семью? В этом нет никакой разумной основы. Шантаж он исключил сразу же. Что с него, бедного репатрианта, возьмёшь, кроме долгов?

Он вспомнил её чистый, полный нежности взгляд, её изумительной красоты лицо, её открытое ласкам великолепное тело, и на него вновь, как и тогда, накатила волна желания.

« Как же всё просто. Идиот, о чём я думаю, какая здесь может быть логика? Это ведь любовь. Она подчиняется не доводам рассудка, а одному лишь голосу сердца. Женщина – живое существо, а не компьютер. А я, как последний кретин, пытался понять её умом. Она любит меня, и наш сын – плод нашей любви. Ради этого она взошла на эшафот. Я не стою даже её мизинца, как я мог усомниться?»

Всё его существо наполнилось незнакомым ему прежде восторгом. Ему захотелось всё бросить и бежать к ней, обнять её и не отпускать больше никогда. Сын, у него есть сын, их с Рахель сын. Обычно сдержанный в проявлении чувств, считавший избыточную эмоциональность дурным тоном, Яков теперь наедине с собой должно быть впервые за всю жизнь испытывал состояние эйфории и душевного полёта. Он не замечал ни изношенного дивана грязно-серого цвета, на котором лежал, ни старого шкафа, с которого причудливыми лоскутами отпадали кусочки лака, ни простого стола и стульев, купленных дёшево у агентства Сохнут, ни желтоватого пола, покрытого небольшими во множестве мест выщербленными или потрескавшимися квадратными плитами. Ничто земное не привлекало сейчас его внимание, не возвращало его мысли к реальности. Обшарпанная квартира в старом доме в недорогом районе Иерусалима представлялась ему сказочным, наполненным светом дворцом. Он поднялся с дивана, отложив в сторону объёмистую книгу по программированию, где между строчками текста на английском языке продолговатыми островками выделялись последовательности команд. Потянувшись с наслаждением, он ощутил неожиданный прилив сил, его молодое, превосходно вылепленное тело как будто парило, освободившись от земного тяготения. Каждая клетка пульсировала, радуясь чуду жизни, наполняясь омывающими её со всех сторон горячими струйками крови.

Яков принялся ходить по комнате от двери к стоящему вплотную к окну столу, пританцовывая в ритм любимой мелодии из рапсодии Листа, которая вдруг всплыла из потаённых закоулков памяти. Родителей дома не было. Они вышли на свою традиционную пятничную прогулку, и он отдавался движению и музыке, не стесняясь чьего-либо любопытства. Пять шагов от двери до стола, те же пять шагов от стола до двери. Как хороша жизнь, как здорово любить и быть любимым и подарить жизнь существу, чтобы оно тоже познало любовь.

«Увидеть её, как это осуществить? Пока она дома я не могу ничего сделать. Всё сейчас подчинено жёсткому графику сна, отдыха, кормления, гуляния. Да и она ещё слаба после родов. Вряд ли выходит надолго, а если выходит, то, скорее всего, не одна. Значит, нет никакой возможности встретиться, а подвергать её неоправданному риску ради моего в общем-то эгоистического интереса… Нет, нужно запастись терпением и дождаться её возвращения на работу. А ещё лучше, встретиться с ней и сыном где-нибудь, когда он подрастёт… Так у нас же сын! Значит, она пригласит всех на брит-милу. Вот тебе легальная возможность увидеться, лучше не придумаешь. В толпе и сутолоке можно даже поговорить и взять сыночка на руки. Надо узнать, когда это состоится».

Яков поднял с пола телефонный аппарат и набрал номер своего давнего приятеля.

– Да? – услышал он голос Офира.

– Привет, дружище! Яков говорит. Что у вас нового?

– Ничего сверхъестественного не произошло. Работа была, есть и, надеюсь, будет. Когда ты возвращаешься с курсов?

– Недели через три – материала очень много дали. Готовлю к защите проект. Давно вынашивал одну идею. Теперь вот программу написал. Продемонстрирую, когда вернусь.

– Молодец. Вот ещё что. Рахель родила мальчика.

– Да, слухами земля полнится. Мне уже сказали. А когда брит?

– Во вторник, объявление висит на доске уже несколько дней. Она сама позвонила и пригласила всех на час дня в «Ахузу».

– О Кей, если смогу, появлюсь. Пока.

Яков положил трубку. Он сидел, откинувшись на спинку дивана, всё ещё сжимая правой рукой трубку и пристально рассматривая своё отражение в зеркале шкафа. Он видел себя в нём не один раз, но впервые его двойник предстал перед ним в новом, непривычном для него качестве. Красивый молодой мужчина с ясными голубыми глазами и атлетическим разворотом плеч смотрел на него из зазеркалья. Он знал притягательную силу своего обаяния. Девушки и женщины исподволь или совершенно откровенно, с вызовом любовались им. Некоторые наиболее смелые из них прямо предлагали ему себя, давали понять, что они не прочь заняться с ним любовью. Нет, он не был девственником, два года назад всполохи страсти коснулись своим горячим дыханием и его, и в первое время после репатриации у него тоже были увлечения. Но сильное чувство, которое он испытывал к Рахель, подавило в нём интерес и тягу к другим женщинам. Он влюбился, тоска по ней, по её изумительной красоте и грации, по её тёплому великолепному телу жила в нём уже почти год, с тех пор, как он устроился на работу.

Воодушевление, захватившее его поначалу, постепенно улеглось, уступив место всегдашней трезвости и самоанализу. Печальная участь его виделась ему всё отчётливей и полней. Со всей ясностью видел он теперь, что не суждено ему испытать счастливое отцовство и радость любви. Цельность и верность Рахель принятым в её семье традициям не оставляли Якову ни малейшего шанса, и только редкие встречи с ней и с сыном суждены ему отныне. Её он не винил ни в чём, веря в её искреннее чувство к нему, и втайне гордился своей удивительной связью. У него и в мыслях не было бросить её и прежде, когда она отдавалась ему со всей страстью любящей женщины, и тогда, когда она уже беременной ласкала его, и их всё более редкие встречи становились раз за разом печальней и короче, и тогда, когда её аккуратный округлый живот стал между ними одновременно физической и психологической преградой. Теперь же сын, их общий ребёнок, связал его с ней неразрывной нитью отцовства, ответственности и долга.

В Иерусалиме, рассуждал он, немало уединённых мест, где можно встречаться. И парк возле Крестового монастыря, и сад роз возле Кнессета. Иерусалимский лес, наконец. А в холодное время эта квартира, эта комната вполне подойдёт. Но чем подробнее представлялись ему их будущие свиданья, тем более росло беспокойство и сомнение, что для Рахель в какой-то момент такая двойная жизнь станет невыносимой. И тогда перед ней предстанут две возможности. Первая – это прервать отношения решительно и беспощадно. Тогда ему или ей придётся искать новую работу, чтобы полностью исключить любые контакты между ними. Скорее всего, уволиться должен будет он, так как её уход вызовет подозрение и недоумение в её семье, а ему легче объяснить родителям, друзьям и сотрудникам причину перехода в какую-либо другую компанию. Вторая же возможность состояла в том, что проверенное временем чувство, усиленное материнским инстинктом и совместной заботой о сыне, необоримым желанием дать ребёнку отца, подтолкнёт её к разрыву с Ави. Однажды какая-то незначительная размолвка станет последней каплей, и она сделает свой выбор. Она расскажет мужу всю правду о себе и о нём, признается, что сын не его, и попросит развода. Благородный и мужественный человек, он, скорее всего, после жестокой обиды смирится с новыми обстоятельствами и станет уговаривать её остаться и сохранить семью. У них тоже есть общий ребёнок – их дочь Тамар, и следует подумать и о её будущем.

« Рано возрадовался, папаша, – горько усмехнулся Яков в ответ на невесёлые мысли. – Не знаешь, за что браться раньше – за детскую коляску или за книги, но за голову обязательно. Пожалуй, нужно успокоиться и заняться проектом. Во вторник на брит-миле увижу её и сына. И будь, что будет».

Яков нехотя поднялся с дивана и, подтянув сползшие на бёдра спортивные брюки, направился к стоящему в углу на маленьком столике компьютеру.