Добраться до дома стало той еще нелегкой задачкой, но Михаил Григорьевич зарядился годовым запасом целеустремленности, поэтому обратная дорога далась ему просто. Дома он ожидал увидеть жену и сына – даже если все спят, он планировал разбудить домочадцев и крепко их обнять. В кой-то веке объявился дома трезвый (почти) и с кристально чистыми помыслами, что стало бы началом новой жизни.

Однако случилось на манер «ожидание – реальность»: дома никого. Пошарпанные стены, скрипучие засаленные двери, местами прогнивший пол, прохудившиеся оконные рамы – ничто не внушает оптимизма. Глава семейства решил подождать. Он пообещал себе, что в лепешку разобьется, но не допустит плачевного исхода для жены и единственного ребенка. Вскоре вспомнил, что жена сегодня в ночную: сначала на автовокзале до самого позднего автобуса, а после уборщицей в офисном центре. Долги нужно отдавать, а уже потом кормиться. Сын сейчас наверняка на скупке – зловещее место, считал папаша. «Да уж, – подумал он. – Можно ли назвать такое нормальной работой? Хотя… кто бы говорил…»

Уставший слесарь подошел к раковине, чтобы налить себе воды в стакан, как обратил внимание на лежащие в мусорной корзине обрывки слегка пожелтевшей бумаги, на которых виднеется почерк сына. Михаил Григорьевич достал их из мусора и уселся за круглый кухонный стол с липкой клеенкой вместо скатерти, взял зажатую между пепельницей и сахарницей пачку сигарет, закурил. Положив перед собой четыре ровно разорванных и исписанных с обеих сторон кусочка альбомного листа, он поначалу думал, что не обнаружит в них ничего особенного – наверняка сынок писал что-нибудь по учебе. Но первые же слова говорили об обратном:

«Дорогие мои родители! Не знаю, к чему этот романтизм – вряд ли вы найдете и прочтете мою записку. Если последнее все-таки произойдет, вы, может быть, сразу осознаете весь тот вред, который вы нанесли мне и в первую очередь себе. Хотя о нем вы и так в курсе. Все эти годы я, стискивая зубы, упорно пытался не замечать того, что с вами происходит непоправимое и безвозвратное. Вначале это настораживало, а после и вовсе стало пугать, задевать до глубины души. Я делал все, чтобы огородить вас от пагубной зависимости. Но вы не слушали меня, отгоняли и бранили. Плевали на мое мнение и мои чувства. Когда же дело дошло до точки невозврата, я, чувствуя некую ответственность за родителей и в полной мере выполняя все обязанности любящего и заботливого сына, пытался сделать из вас людей. Вы даже представить себе не можете, каких тягот и лишений мне это стоило. В ответ я получал одни маты, плевки, тумаки. То были всего лишь цветочки. Я не отчаивался, делая все, лишь бы вас не одолели присущие алкоголикам болезни: чтобы вы не задохнулись, не захлебнулись, не поубивали друг друга. Я не считаю бесконечные уборки, поиск заначек, выпроваживание собутыльников, визиты в обезьянник и поиски ваших тел по окрестным пивнушкам и ночлежкам. Я насмотрелся столько, что стал не по возрасту старше. Поскольку вместо обыкновенных подростковых забав, я только и делал, что пахал, взвалив на себя функции кормильца семьи. Старался терпеть и держаться, до последнего надеясь, что все образуется, что мы наверстаем упущенное. Какое же блаженство видеть вас такими, какими вы были прежде. Ради возвращения моих детских воспоминаний мне стоило жить и трудиться… приводить вас в чувство… изо дня в день. Без понятия, как я еще не свихнулся. Но прогресса не было, вернуть воспоминания становилось все труднее. А как вас окончательно не поперли с работы – секрет для меня. Тем не менее я не железный. Миновало предостаточно времени – необходимо принять твердое решение. И я его принял. Осознал, что так более продолжаться не может. Мне уже много лет. Благодаря вам, у меня достаточно опыта, чтобы принимать решения и самостоятельно их реализовывать, какими бы тяжелыми они ни были. Я еще не разучился видеть красоту в непролазной и серой повседневности…»

Отец Андрея заметил, что буквы в письме стали расплываться – это слезы застилают его глаза. В некоторых местах чернила были размазаны – вероятно, расчувствовался и сам автор письма. Где-то чернила прерывались и становились несколько светлее: письмо создавалось в несколько заходов разными ручками. «Твердое решение» давалось непросто.

«…Не обессудьте. Вы мои родители и всегда ими останетесь, но именно вы не оставили мне выбора. Даже после стольких лет… Я хочу свободы, а не тюрьмы, в которую вы меня заперли. Связали меня святой обязанностью заботиться о родителях. Если вы желаете мне счастья, отпустите меня. Но поможет ли это вам завязать? Вряд ли. Прискорбно. И больно… мне в первую очередь. В том, что вы сделаете правильный выбор, надежды не питаю. Если же вы беспокоитесь, то это лишнее – я приспособился выживать своими силами. Работу на новом месте найду без проблем: руки у меня растут из нужного места. Пусть это станет жестоким, но уроком. Не звоните – когда я остро нуждался в вашем совете, в вашей помощи, вы молчали. Вижу, что вам нравится такая линия. И последний просвет уже не внушает доверия. Продолжайте тогда в том же духе. А пока прощайте! Ваш Андрей».

Михаил Григорьевич вскочил с табуретки: «Андрей выкинул записку в мусорку? Зачем? Передумал уходить? Или решил с нами не объясняться совсем?» – отец не мог знать правды.

Через мгновение безутешный папаша уже стоял на улице, оглядываясь по сторонам, словно выискивая отпрыска поблизости. Внутри все перевернулось. Еще не созданная идиллия уже трещит по швам. Если же бог милостив к нему и уговорил отложить смерть, то сделает так, чтобы мужчина успел к сыну и убедил его не бросать родителей, ибо отец с матерью без поддержки долго не протянут. Михаил Григорьевич уверовал в истинный путь, готов исправиться. А бог берет и отнимает. Безутешный папаша глядел в черное небо, словно ожидая сигнала. Его не последовало. Он готов схватить Андрея и не отпускать, кинуться сыну в ноги и извиняться за все, что тот пережил и чего недополучил из-за пьющих родителей. И как только сына не забрали в детдом?

«Мы оба виноваты перед ним. Нечего себя жалеть. Нужно действовать. Я найду его и остановлю, – мысленно ставил задачи Михаил Григорьевич. Слова таинственного Голоса из парка он запомнил. Побег от родителей слесарь воспринял как то самое «непоправимое», что готов совершить его сын и тем самым начать падение. – Если у Андрея есть к нам хоть капля сострадания, он поверит в мои намерения», – он надеялся в благополучный исход семейной драмы. Если не получится, то свершится действительно непоправимое. Этого ни в коем случае нельзя допустить. Да уж, навязчивой идее Михаила Григорьевича могли бы позавидовать буйно помешанные шизофреники – любой ценой предотвратить побег сына.

С неба начал сыпаться едва заметный мелкий снежок. От бестолкового топтания на месте мужчина в робе, невзирая на усталость и нарастающий жар в груди, взял уверенный курс в сторону предполагаемого места нахождения Андрея – на скупку металлолома. «Я не подведу. Я же все осознал. Андрюша, ты же поверишь мне?» – вертелось в голове. Не поздновато ли?

Михаил Григорьевич был готов добежать и до другого конца города, не прибегая к услугам транспорта, однако вскоре понял, что сильно переоценивает собственные возможности. Ноги стали подкашиваться уже при подходе к ближайшим улочкам, пустым и безлюдным. Дыхалка быстро сбилась. Казалось, что еще немного и мужик упадет в ближайший сугроб и не поднимется. Но если он не дойдет до сына, то будет ползти до него, пока смерть не остановит окончательно. Очевидно, что силенки в закромах еще есть. Он чувствует, как бьется об грудь припрятанный за пазухой пистолет «Smith & Wesson», а в кармане сложены обрывки прощального письма сына.

Резкая, метущаяся и неуверенная походка одинокого мужчины быстро привлекла внимание компании, сидящей у одного из подъездов.

– Гляди-ка, – произнес Марк – бритоголовый широкоплечий боров с выразительными глазами цвета океанической волны, которые гармонировали с бледностью его квадратного лица. – Чем не подойдет? – у него нынче сильно чешутся руки, поскольку те, кого они тут битый час сторожат, все никак не объявляются.

– А почему бы и нет. Бухарики слабы в самообороне, – согласился его напарник Галиб – рослый, смуглый кавказец с густой бородой в кожанке.

– Вы чего удумали? – встрепенулся третий паренек из полуночной компании – Вадим, выглядевший самым младшим, слабым и миловидным из всех. – Первого встречного хотите замесить?

– Успокойся, малой. Тут старшие решают.

– Да зачем вам этот пьянчуга? Что у него есть-то?

– Даже если и ничего нет, пусть хотя бы грушей поработает, – ответил Галиб. – Меньше будет пить.

– Может быть, придерживаться изначального плана и дождаться тех, кто реально заслуживает.

– Сядь и рот закрой, – произнес Марк, вцепившись в худые плечи Вадика, чтобы тот не дергался.

– Напомнить, чего ты обещал? – забасил Галиб. – Рот на замке держать. Захотел с нами тусить – помалкивай тогда.

– Мы же хотели расходиться.

– Расхотели. Да и не в наших правилах возвращаться с дела без мордобоя, – произнес Марк, положив на плечо бейсбольную биту.

– Мужики, чего-то мне стремно.

– Чего пошел тогда, раз стремно?!

– Вы обещали отмордасить Глеба и сказать, чтобы он больше не трогал меня.

– И где же твой Глеб? Ты говорил, что он явится домой с деньгами. А его, как видишь, нет. Вся ночь насмарку, – произнес Галиб.

Марк выплюнул снюс и выглянул из-за угла дома, чтобы посмотреть на мужика. Михаил Григорьевич брел по тротуару, оглядываясь на дорогу и желая поймать машину, которых в городе в разгар ночи практически нет.

– Тачку ловит, дебил.

– И на что только рассчитывает?

– Короче, Вадя: поднимай задницу, заводи машину, выезжай на дорогу. Остановишься около этого дурака. Тогда-то мы его и приложим.

– И не вздумай смыться, – пригрозил Галиб.

– Для чего все это, мужики?

– Не нравится он мне, – выдал Марк. – Мухой давай.

Вадим сглотнул ком в горле. Он не мог не подчиниться воле старших товарищей. «И когда они только успели с катушек слететь?» – подумал он и засунул руки в карманы по дороге к своей светло-коричневой «Копейке», заниженной почти что до самой земли. Планы на личное авто у паренька, что обучается в шараге, грандиозные. Пока финансов хватило только на сиреневые диски, больше напоминавшие тазы, на которые нацепили покрышки, да пижонский спойлер.

Впервые в жизни он хотел, чтобы его машинка не завелась. Не суждено. Вадик матюгнулся: «А с чего все начиналось? Подумаешь. Всего-то хотели подкараулить и припугнуть засранцев. Сколько я уговаривал Марка с Галибом начистить рыло Глебу. Деваться от него некуда. Вот и повод нашелся. Ребята согласились. В итоге все коту под хвост. А теперь вот это все!» Задев днищем «Жигулей» ледяные ухабы, он покатил к выезду. Сообщники Вадима весело побрели к тротуару, демонстрируя свою крутость и безнаказанность и оглядываясь на предмет присутствия лишних свидетелей.

Григорьевич не сразу приметил мордоворотов позади. А как заметил, то стал семенить по тротуару быстрее. Благо на улице появилась машина. Она просто обязана подобрать его и спасти от преследователей: «Вот еще чего не хватало».

– Дядь, закурить есть?! – крикнул Марк, прикрывая за спиной черную биту.

Ответа не последовало.

– Эй, брат, чего ты молчишь, когда с тобой разговаривают?! – с ярко выраженным кавказским акцентом спросил Галиб.

Мимо них проехал «Жигули». Слесарь истошно принялся голосовать. Когда спасительная тачка остановилась, путник открыл дверцу и с мольбой обратился к водителю – молодому человеку чуть старше его собственного сына – с просьбой подбросить.

Вадим посмотрел на дядьку с опаской, но мигом считал с его лица глубочайшую печаль и… надежду. Парнишка не был испорчен кругом общения, отчего не выдержал и выкрикнул:

– Берегись!

Слесарь резво нагнулся (для своего-то возраста). Поэтому сильнейший удар битой пришелся не по его затылку, а по крыше «Копейки», отчего Вадик зажмурился так, словно дубасят его самого. На крыше осталась приличная вмятина. «Мне капут», – промелькнуло в мыслях у Вадима.

– За предательство ответишь, – прорычал водиле Марк.

Далее его бита, что отпружинила от крыши, опустилась на плечо успевшего отползти слесаря. Михаил Григорьевич взвыл от боли. Марк толкнул мужика на обледенелый тротуар. Оскалившийся Галиб подпрыгивал на месте, словно боец смешанных единоборств, который готовился к схватке.

– Легче не бывает, – улыбнулся Марк, самодовольно глядя на поверженного мужика.

Галиб толком не успел выйти на передний план, как Михаил Григорьевич выудил пистолет из робы и шмальнул в воздух.

– Назад, уроды конченные!!!

Прозвучавший выстрел парализовал Марка, но не смутил Галиба. Пока мужик со стволом поднимался с земли, кавказец хотел разоружить его. Он достал ножик из куртки и произвел резкий колющий удар в сторону Григорьевича, порезав ему бочину. Земля стала притягивать слесаря вновь, но он устоял и в отместку выстрелил в сторону врага. Того как ударной волной отбросило. Теперь уже Галиб прилег на землю с раскрытым ртом. Растительность на его лице окропила кровь – пуля лишь царапнула его по щеке. Вадик наблюдал за всем из машины, затаив дыхание. Ноги даже к педалям прикоснуться не могли.

– Валите по-хорошему, – взявшись одной рукой за бок, а другой рукой целившись в Марка, объявил Михаил Григорьевич. – Терять мне нечего.

Марк изумился столь быстрому преображению подвыпившего мужика в опаснейшего бойца. Пораженный Галиб размазывал кровь по лицу, пытаясь зажать царапину татуированной ладонью (что была размером с солдатскую лопатку). Он с отвращением и страхом глядел на красную жижу, что капала ему на руки. Проще говоря, оба потеряли былую уверенность и наложили в штаны.

– Валите живо. Пешком. В спину стрелять не стану, даю слово.

Не спуская глаз с дула американского пистолета, Марк помог растерянному Галибу подняться – оба зашагали прочь, оборачиваясь в сторону Вадима, который трясся как тонкая березка на ветру, понимая, что теперь он с душегубом один на один. Вадику сделалось еще хуже, когда пистолет нацелили на него и ожидаемо пригрозили не дергаться – смысла что-то предпринимать нет, ибо нереально промахнуться с пары метров. Через секунду расстояние сократилось до минимального: Михаил Григорьевич залез в «Копейку». Вадим зажмурил глаза и приподнял руки, оторвав их от руля.

– Да опусти ты руки. Не бойся. Ай… – боль в правом боку напомнила о себе. – Вижу, что ты нормальный пацан. Не ровня тем двоим… Выродки, – он смотрел на дыру в робе и кофте, что проделал нож. – Слушай, ты должен мне помочь, – словно у Вадима есть выбор. – А с ними не водись больше – только жизнь себе испортишь, – мужик чувствовал, как кровь из раны неприятно хлюпает между кожей и кофтой.

Вадик все видел, все понял.

– Аптечка в багажнике, – произнес он.

– Тащи скорей, – принялся сбрасывать с себя куртку слесарь, удивляясь, что у молодого пацана с наполнением багажника все в порядке.

Есть желание убежать да поскорее, но Вадим вернулся за руль с аптечкой и протянул ее нежданному попутчику. Пришлось перевязываться в тесноте, что, несомненно, лучше, чем терпеть боль и терять кровь. Вадим стал пристально изучать Михаила Григорьевича со стороны с серьезной миной, словно нисколько его не боялся (что-то внутри подсказывало: опасности нет), переведя взгляд на пистолет на приборной панели.

– Ты езжай. Нечего привлекать внимание.

– Куда?

– Куда-нибудь.

Вадик легонечко нажал на газ.

– Если бы не ты, парень, мне бы точно череп проломили, – Михаил Григорьевич пытался перевязать себе рану.

– Не забудьте продезинфицировать сначала, – посоветовал Вадик, аккуратно ведя машину по пустому проспекту.

«Будь он профи, каким-нибудь киллером или серийным убийцей, что так умело маскируется под алкоголика, никогда бы не оставил пистолет без присмотра, – смекнул Вадим. – Выходит, мужик просто попал в замес. Кто ж его знает? Вдруг он сейчас перевяжется и прикончит меня? Хорошо, Вадя, соберись. Чуть замешкается, и все выясним. Люди весьма разговорчивы, когда им угрожают оружием».

Мужик явно не перевязывался прежде, потому и получалось несколько неуклюже и неловко, отчего эффективно всего наполовину. Вадик дал бы ему совет, но язык с трудом поворачивался. Странно все это.

Понимая, что перевязка подходит к концу и его судьба может решиться через несколько мгновений, Вадим молниеносно метнул руку к пистолету, на которую тут же накинулся и ошалевший попутчик. Борьбой за оружие оба увлеклись так, что толкали и били друг друга в полную силу. Отчего машина, словно фигурист на льду, рисовала зигзаги на дороге, вылетев на встречную полосу. В итоге после точечного удара по ране противника Вадим завладел пистолетом.

– Парень, не дури. Не на ту дорогу встаешь.

– А ты разве на той дороге, папаша?!

– Правильная дорога ухабистой бывает, но куда деваться, если она единственная, – печально отметил Григорьевич.

– Больно складное у тебя оправдание.

– Послушай, парень, я не хочу тебе зла. Я вижу, что ты тоже не хочешь. Это просто банальная самооборона и подозрительность. Я не виню тебя. Если б не я, твои друзья хорошенько бы тебя отделали. Поэтому я прошу поверить мне. Я не хочу врать…

– И чего сделать тебе в связи с этим – массаж?!

– Вся вы такая, молодежь. Думаете только о себе.

– Нечего меня учить. Поверь, мужик, я и о тебе думаю, поэтому не шмаляю в твою красную рожу, а просто высажу вон на той остановке.

– Послушай меня, пожалуйста. А потом делай что хочешь. В моей ситуации ты бы поступил точно так же.

– Меня учили не разговаривать с незнакомцами, еще и со стволом.

– Но ты уже со мной разговариваешь. Ты даже пустил меня в свою машину. Забрал у меня пистолет и угрожаешь им. Своими стальными яйцами ты будешь с друзьями мериться. А я прошу тебя включить мозги и сострадание.

– Сострадание? Я наблюдал за тем, что ты вытворял на тротуаре. Согласен, парни заслужили – я их останавливал как мог. Но я все равно не уверен, что смогу поверить твоей истории.

Михаил Григорьевич готов излить пацану душу. Вот прям сейчас.

– Я рассчитываю на твое понимание. Расскажу все начистоту, а потом ты посмотришь мне в глаза и сам решишь, верить или нет, помогать мне или высадить. Вижу, что ты хороший парень и тебе в тягость тыкать в меня пистолетом.

– С чего такая уверенность?

– Потому что я отец, а ты чей-то сын, глупый, но еще не испорченный. Вы вот думаете, что такие крутые и независимые. Но мы видим вас насквозь. У меня тоже сын… примерно твоего возраста. И я делаю все, чтобы его спасти. Я чувствую: он совершит непоправимую ошибку, которая разрушит нашу семью. А я почти с ним не общался. Я все запустил, я виноват перед ним, – Михаил Григорьевич не мог продолжать спокойно, ведь из глаз снова потекли слезы, что поразило Вадима.

– Что за ошибка? Что он сделает?

– Не знаю. Я просто… чувствую, – такое заявление Вадим не мог воспринять серьезно, поэтому незнакомец пояснил. – А разве это так важно? Он наш единственный ребенок. Наша жизнь. Наше благополучие зависит от него. Даже если я не смогу его остановить, я должен хотя бы с ним переговорить, попросить прощения. Пешком и с дырой в боку я не успею этого сделать. Я так тоскую. И не прощу себе медлительности. Ты должен отвести меня к нему.

Что-то в словах Михаила Григорьевича щемило Вадику душу. Он опустил пистолет.

– В обычной ситуации я бы сказал, что ты гонишь. Но что-то мне подсказывает, что тебе реально не до шуток. Пистолет тогда зачем?

– Я хотел покончить с собой, – Вадим присвистнул от такого ответа. – Но потом решил, что должен все исправить.

– Твоему виду больше соответствует вантуз.

Слесарь незаметно улыбнулся проницательности паренька.

– Веришь или нет, я пошел наперекор себе… Наверное, первый раз в жизни.

– Я тоже в первый раз пошел на дело сегодня. Не думал, что все так обернется. Я всего лишь хотел взглянуть в глаза своему обидчику, но он так и не появился. Вот пацанов и понесло… Что тут скажешь, сила есть – ума не надо, – признался парень. Невооруженным глазом видно, что ему стыдно.

– У тебя есть шанс реабилитироваться.

– Мужик, у тебя точно не белая горячка?

На секунду Михаил Григорьевич призадумался, не чудится ли ему все.

– Нет, было бы не так тошно. Она мне уже не страшна. Есть кое-что похуже.

Вадим посмотрел вперед. Пустой перекресток. Светофор горел красным.

– Так куда едем?

«Если речь идет о какой-нибудь пивнушке или чебуречной, – подумал Вадим, – то сегодня я официально самый глупый и доверчивый человек на свете… дважды».

Михаил Григорьевич указал на вполне конкретное место в промзоне. Что бы там ни происходило, «Smith & Wesson» должен пока побыть у Вадима.

***

– Я Вадик, кстати.

– Михаил. Можно Миша.

– Прямо-таки можно? У меня язык не повернется.

– Брехня. Я еще ого-го.

– Гонишь?

– Можешь с уверенностью убавлять от моего возраста десять лет.

– Верится с трудом.

– Часто я к бутылке прикладывался.

– А сейчас? – поддерживал непринужденную беседу Вадим, чтобы для собственного спокойствия получить больше информации. Не придумал же он своего сына?

– Сейчас я в завязке.

– Сколько?

– До недавнего времени – почти полгода.

– А после недавнего времени?

– Пару часов.

Вадим усмехнулся.

– Да, поздновато до меня дошло. Но я раскаялся и все исправлю. Здесь вообще не до смеха – это водоворот, угодить в который раз плюнуть, а потом без последствий не выплывешь. Причем я совершенно не заметил всех этих лет. Лишь когда все вокруг стало рушиться, я… Надо барахтаться, пока еще есть силы и надежда. Но момент истины наступил неожиданно – во время великой слабости.

– Расскажи о своем сыне, – попросил Вадим.

В боку Григорьевича завыла боль.

– Хочешь меня помучить?

– Если все выложишь как на духу, полегчает. Проверено.

«Да и я буду знать, к чему готовиться», – думал Вадик.

– Эх, Вадя, если ты узнаешь всю подноготную, то будешь иметь полное право плюнуть мне в харю.

– Даже так?

Михаил Григорьевич печально замолк.

– Может, с беспристрастным незнакомцем будет легче наболевшим поделиться? – настаивал Вадик.

– Сначала ответь мне на один вопрос, Вадим.

– Что за вопрос?

– Какие у тебя отношения с предками?

– Обязательно отвечать? – недовольно спросил парень.

– Ясно. Могу ответить за тебя. И думаю, что не ошибусь нисколько. Все сложно, – по глазам Вадима понятно, что Григорьевич попал в точку. – Нетрудно догадаться почему: шляешься непонятно с кем и непонятно где посреди ночи с чужим пистолетом в руках.

– И часто постреливаешь?

– Пистолет, кстати, не мой.

– Ну ты даешь, – удивился паренек. – Спер?

– Одолжил на время.

– Угу, – не поверил Вадик.

– В школе ходил в кружок стрельбы. Весьма успешно, как я помню. Потом армия. Охота еще, пока ружье было и билет охотничий. Миллион лет уже прошло – будто в прошлой жизни.

– Так избавься от пестика от греха подальше.

– Нет, у меня такое чувство, что он еще мне пригодится.

Вадим подозрительно уставился на Григорьевича.

– Да не ссы ты. Не для тебя. И не для себя. Не переводи тему. Сам же настаивал, чтоб я выговорился.

– А переводишь на меня. Это моя жизнь, все у меня в порядке. Не мне нужно выговориться.

– Все вы такие. «Не лезьте в мою жизнь, папа с мамой. Это моя жизнь. Я сам решаю, а вы ничего не знаете, ничего не понимаете», – цитировал подросших детей слесарь.

– Разве не так?

– По малости лет всегда так кажется. Но позже становится очевидно, как сильно ошибаешься, когда дерьма наворотишь, что мама родная… И ты думаешь, что дружки тебе помогут, выслушают и защитят? Как бы не так. У каждого своя жизнь, и альтруистов сейчас как целых лампочек в подъездах. И знаешь, к кому ты в итоге побежишь? К маме с папой. Они тебя всегда приютят, обогреют, защитят и дадут совет, даже если ты чертовски вляпался и виноват. Вот где настоящее, усек? И все твои проблемы разрешатся только благодаря близким. Но совсем край, когда мама и папа никак не реагируют на тебя и твои мольбы о помощи. Либо ты сам испортил с ними отношения, либо родители и вовсе не родители, а так… Живете под одной крышей, жрете вместе иногда. Вот тогда точно все… Поэтому пока хлипкий мостик к ним не обрушился, нужно схватиться за него и держать изо всех сил, не отпускать, ибо он твоя опора, поддерживаемая с другой стороны твоими близкими, которые любят тебя, каким бы ты ни был, и всегда ждут, – несбыточная мечта для него. – Одному хуево жить на этом свете. Вот и существует этот мостик, который всегда приведет к нужным людям. Его нужно укреплять. По разным причинам он постоянно норовит разрушиться. Главное, чтоб были те люди, кто сможет перехватить его на той стороне. Ежели там никого, тебя лишь остается жалеть…

– Мои предки меня не понимают.

– Все родители когда-то были молоды. Нам известно, что наступает после юности, а вы этого знать не можете. Поэтому поверь: мы понимаем, очень даже понимаем, – вот, кажется, еще один заблудший малец – его срочно надо переубедить, – но по-своему. Не надо игнорировать родителей, иначе потом будет поздно. Жизнь ведь так скоротечна.

– А что с твоим мостиком, Миша?

Тот молчал. Не знал, что ответить.

– Сегодня я понял, что на протяжении большей части жизни я целенаправленно пытался его разрушить. Но мой сын изо всех сил держал мостик. И вот пару часов назад я, кажется, решился обрубить его со своей стороны, но вовремя опомнился и тяну за последнюю ниточку, понимая, что на том конце уже отпустили. Все, что я делаю сейчас – только ради того, чтобы мостик не рухнул окончательно. Его держал сын. Если я опоздаю и не удержу, как и делал раньше, наплевав на все, то ничего уже нельзя будет обернуть вспять. Тогда-то никакого смысла нет в этой беготне, – в голове шумело, в груди немного сдавило, во рту будто в пустыне. – Есть, чем горло промочить?

Вадим растерялся:

– Они что-то оставили на заднем сиденье… Пиво.

– Алкоголь не буду, – отказал слесарь.

– Полегчает, может?

– Точно не полегчает. Я знаю, что говорю.

– Еще осталось немножко энергетика… безалкогольного.

– Давай, – Михаил Григорьевич осушил небольшую жестяную баночку и продолжил рассказ. – Мои слова о родителях, Вадим, ты запомни навсегда. И детям своим внуши. Лучше учись на чужих ошибках. Я вот не учился и наделал своих. А прозрел, когда завалил к чертовой бабушке все, что только можно. Да, я тот самый «типа папаша», которому было срать на свое дитя, свою жену и, как оказалось, свою жизнь. Она сейчас ни гроша не стоит. Знаешь, кто во всем виноват? С чего все началось? С бутылок, которые у тебя на заднем сиденье, на полках магазинов повсюду, в холодильниках россиян – да везде, куда ни сунься. Всюду все только и желают тебя споить – со многими прокатывает.

– Ну, скорее, виноваты те, кто ведется и колдырит, не просыхая, так что…

– Я своей вины не отрицаю нисколько. Я даже не заметил, как поддался. Начиналось-то все невинно: с проблем на работе, с безнадеги, из-за дефицита, смертей близких, болячек, порождающих боль… и от алкоголя, который ее глушил, впоследствии прибавив этих самых болячек. Разовые акции переросли в привычку, а привычка – в систему, отступать от которой подобно смерти. Ни о чем не думаешь, ничего не замечаешь – так все вокруг и приходит в негодность. А ты все лежишь и не просыхаешь. В периоды просветления трудишься, не поднимая головы, суетишься, ищешь, чем бы себя занять, чтобы прийти и мигом спать завалиться. Силенок быстро поубавилось. Так или иначе, все возвращалось к изначальной точке – к бутылке. И не было видно ни конца ни края этому ужасу. Сколько ж миновало лет – хата обветшала, мы постарели, сын уже взрослый, сбережений никаких, плоть как дуршлаг. Одно лишь поменялось – всегда и везде дико хочется пить. Жажда нескончаемая, соблазнительная. Лекарства от нее продаются на каждом шагу: открыто или из-под полы. Величайший обман. А ведь в самом начале я легко мог остановиться, соскочить. Глядишь, все пошло бы по-другому. И сейчас я не жалел бы себя и не гонялся бы за сыном, который всей душой меня ненавидит. Моя родительская любовь к нему, словно дым, что не поймать руками. И он это понял. Я все эти годы не ценил его усилий… не уважал его, пока не потерял. Не считался с ним, нанес ему много боли и обид. Жизнь ему испортил. Но не отпускаю его, ибо он наш единственный луч света – мы только ради него и можем продолжать бороться с нашими привычками, понимаешь? Мы никто без него. Он – наша последняя надежда. А как мы вели себя… На что он смотрел… Мой мальчик…

Михаил Григорьевич словно видел перед собой Андрея и обращался к нему, не замечая Вадика. Водиле стало не по себе – как уж тут не поверить: у мужика горе, и он кается. Однако сказанное далее, по мнению Вадима, практически обнуляет шансы на прощение и исцеление изрезанной язвами души мужика.

– Мне так стыдно перед тобой. Я слабак, я поддался… Прости, сынок… За то, как я подверг твою жизнь опасности впервые, когда упился до чертиков… Мне до конца жизни будет сниться в кошмарах тот день, ведь вместо тебя это нужно было проделать со мной. Я заслужил. Ты тогда маленький был, не старше пяти лет. Тогда поступали лишь первые плохие звоночки. Я сидел на кухне и пил с какими-то мудаками по-черному – они сейчас в могиле все. Я думал, что это лишь временная забава… для успокоения. В тот день я интересовался исключительно попойкой, а никак не тобой. Ты мирно играл в другой комнате, пока взрослые ломали себе жизни на кухне. Помнится, мы повздорили сильно: браниться стали, кричали, бросались друг на друга. Не помню толком, из-за чего схлестнулись… А ты впечатлительный был, испугался и заплакал… громко-прегромко. И что сделал твой изверг-отец?! Нет, не побежал тебя успокаивать – от запаха перегара ты бы точно задохнулся. Я же захотел показать, кто в доме хозяин. Будто бес в меня вселился и увидел в тебе помеху – я не отдавал себе отчета… До сих пор стынет кровь в жилах от тех минут… Я залетел в комнату и отвесил тебе такую пощечину, что ты чуть на месте не перекувыркнулся. Клянусь, я не хотел. Ты заревел еще сильнее – меня это донимало, слушать этот вой было невыносимо. Откуда у такой тряпки, как я, только силы взялись? Я схватил тебя за ноги, поднял верх тормашками, вынес на балкон и вытянул над пятиэтажной пропастью. И меня как парализовало. Будто ангел и бес схлестнулись внутри. Я злобно смотрел на тебя – ты плакал и размахивал руками в воздухе. Мне ничего не мешало разжать пальцы. Руки затекли. Видимо, что-то человеческое во мне не давало этого сделать. Я и не пытался опомниться. Поверить не могу, что я мысленно прощался с тобой, прежде чем выкинуть тебя и вернуться за стол. Тогда-то меня схватила за майку твоя мама и втянула обратно в комнату. Так, что я чуть не выронил тебя. Проспался бы потом и в петлю, если бы увидел внизу твое маленькое бездыханное тельце. Вовремя мама с работы вернулась – она спасла тебя… Как чувствовала. Задержись она хоть на секунду… Ты ударился тогда подбородком об поручень балкона – до сих пор у тебя маленький шрамик там. Прости, черная метка… от твоего отца… напоминание о тяжелом прошлом… Варя кричала погромче тебя, принялась мутузить меня: не больно, по-женски – хотела забрать моего сынишку. Источник докучавшего мне шума теперь исходил от твоей матери. В тот день я так и не очнулся. Она спасла тебя… и поплатилась. Родная, и ты меня прости. Я молча развернулся и ударил ее кулаком по лицу. Она беспомощно повалилась на пол. Я, не помня себя, принялся бить ее, куда только можно. Она кричала, ревела, молила прекратить, а потом затихла, свернулась в клубок и терпела, пока мне самому не надоело тупое избиение и я не вернулся к собутыльникам. А вы оба так и лежали в зале – тихо и неподвижно… в разных углах, словно свалились с небес. Так у нас все и началось… Сын боялся меня как огня. Жена засобиралась уходить, но куда ж она без меня: идти некуда и не к кому. Тогда я еще не знал, что своими руками открыл затворы, через которые в нее хлынули все болячки и хвори, приступы, припадки, срывы. С моими тогдашними побоями они несравнимы. Из-за банального плача я запустил процесс плача молчаливого, падения неминуемого, отдалив от себя ребенка и надломив жену. Скоро и Варя стала глушить боль и депрессию тем же пагубным средством, что и я. Постепенно, год за годом, мы встречались на кухне друг напротив друга все чаще: стеклянная бутыль и две рюмки переросли в два граненных стакана. Сына мы бросили на произвол судьбы. До сих пор не верится, как я смог такое сотворить. Я же души не чаял в жене, обожал Андрея. Пару сотен грамм – ничего не помню, позже ужасаясь хаосу, что наводил: сломанная мебель, разбитые стекла, побитая жена, едва не сгоревшая хата, выговор на работе, забившийся в угол сын – его ненавидящие глаза, словно у маленького зверька, которому не оставили выбора. Сколько ты пережил, сынок… И ведь вырос нормальным и ответственным человеком, воспитанным и несгибаемым. Наша гордость, о чем мы тебе ни разу не сказали. Ты не должен превратиться в отброса и упыря как твой папаша. Я всегда хотел как лучше – для тебя в первую очередь. И чем все обернулось? Ничем! Но ты никогда не терял лица и мирился со всем. Ты жил с нами, терпел нас, оберегая, защищая, выгораживая… во вред себе… И где он только брал столько сострадания и доброты? – вот, кажется, он сменил вектор рассказа на Вадима. – В такой среде никто об этом не думает, а он как с рождения научился. Вот и его терпению пришел конец. Все случилось недавно. Андрей – добрый мальчуган. Каким бы уродом и пьяницей я ни был, он никогда не желал мне зла, не хотел моей смерти. Но тогда словно осерчал и хорошенько меня побил. А я был невменяемый… да и возраст не тот – я молчал и принимал его злые молодецкие удары, понимая, что это месть за все годы и особенно за тот первый раз. Так не должно продолжаться. Уверен, что он до сих пор очень стыдится, но он не виноват. Куда ж ему еще ярость девать? На пару дней он исчез. Я и договорился с Варей завязать вместе – ради Андрюшки. Сколько сможем, столько протянем. Но тот так и ходил подозрительным и замкнутым. Решили сделать ему сюрприз: достали, значит, забытую выходную одежду, мать пирог испекла яблочный… Не оценил. Сказал, мол, мы нашли повод выпить. И добавил, что с детства у него аллергия на яблоки. Что ж, родительский тест мы провалили. Расстроились, конечно, но решили с выбранного пути не сворачивать. С каждым днем он нам давался все тяжелее и тяжелее – изнурительное, скажу я тебе, испытание силы духа. И вот сегодня я нарушил свое же обещание. Вот и скажи мне, Вадик, чего я заслуживаю после этого?