Полимат. История универсальных людей от Леонардо да Винчи до Сьюзен Сонтаг

1
Восток и Запад

Казалось бы, в донаучную эпоху или в такой период, как Средневековье, когда существовало всего несколько научных дисциплин, не было особой необходимости в понятиях «эрудит» или «полимат». Любознательность была нормой для того времени, можно сказать, настройкой по умолчанию. Писать книги, рассказывающие о самых разных вещах, тоже было принято. Поскольку сам объем знаний был меньше, чем в эпоху Возрождения и последующие времена, при определенном усилии человек мог овладеть по меньшей мере основными формами знания (не говоря уже о тех познаниях, которые требовались для повседневных дел). И тем не менее в Античности (и греческой, и римской), Древнем Китае, исламском мире и странах средневековой Европы были люди, которых уже тогда чтили за их невероятно широкую образованность, а некоторых уже критиковали за недостаточную глубину познаний.

Греки

Первая дискуссия о ценности знаний (как и многие другие ученые дискуссии) была записана в Древней Греции. Философ Гераклит (ок. 535 – ок. 475 гг. до н. э.), рассуждая о разносторонних личностях, утверждал, что «многознание (polymathié) уму (noos) не научает» (фр. 40)^[26]. Философ Эмпедокл (ок. 495–435 гг. до н. э.), занимавший противоположную позицию в споре, заявлял, что «учение (mathé) растит мудрость» (фр. 17). Определенно значим и тот факт, что некоторые греки чтили богиню Полиматею.

В разных формах этот спор будет вновь и вновь возникать на протяжении последующих столетий, всегда одинаковый по сути, но с разными акцентами и в разных обстоятельствах. Главный конфликт в нем происходит между широтой и глубиной, между берлиновским «лисом», который «знает о многих вещах», и его «ежом», который «знает одну, но важную». Однако в разных местах и в разное время этот конфликт переплетается с другими: между любителями и специалистами, теорией и практикой, чистым и прикладным знанием, деталями и общей картиной, строгой точностью и импрессионизмом^[27].

Возвращаясь от обобщений к отдельным личностям, испытывающим необычайно сильную тягу к разного рода знаниям, можно начать с Пифагора и софистов, хотя мы знаем о них в основном по свидетельствам критиков и учеников, а их собственные произведения дошли до нас в крайне немногочисленных отрывках.

Интересы Пифагора с Самоса (ок. 570 – ок. 495 гг. до н. э.), духовного учителя, или, говоря современным языком, гуру, основавшего своего рода секту, простирались от идеи переселения душ до атлетики и вегетарианства (хотя его последователям запрещалось есть бобы). Пифагора помнят как математика, особенно как автора знаменитой теоремы, хотя это авторство оспаривалось. Мнения о нем, как и о многих полиматах более поздних эпох, были разными. Уже упомянутые Эмпедокл и Гераклит придерживались противоположных точек зрения. Эмпедокл хвалил Пифагора как «человека с огромными познаниями», в то время как Гераклит считал его «предводителем лжецов» (или «мошенников»: kopid ōn).

Более разносторонними, чем Пифагор, были так называемые софисты, к которым применимо выражение «ходячие энциклопедии». Это были странствующие преподаватели самых разных предметов, составлявших полноценный учебный курс (оригинальный греческий термин для этого – encyklios paideia, от которого и происходит наше слово «энциклопедия»). Некоторые софисты хвастались, что могут ответить на любой вопрос, и собеседники обращались к ним, как мы сейчас обращаемся к печатным или электронным энциклопедиям.

К числу самых знаменитых софистов принадлежал Гиппий из Элиды (ок. 460 – после 399 гг. до н. э.). Считается, что он преподавал астрономию, математику, грамматику, риторику, музыку, историю, философию и мнемонику (искусство запоминания, необходимое ораторам). Сегодня его помнят благодаря платоновскому диалогу «Гиппий Меньший», в котором он выведен как самонадеянный персонаж, от чьих претензий Сократ не оставляет камня на камне. В диалоге Гиппий хвалится, что может «говорить о чем угодно по выбору собеседника из тех предметов, что он приготовил для публичного обсуждения, и ответить на любой вопрос, заданный кем угодно»^[28].

Вернемся к положительным примерам. Аристотель (384–322 гг. до н. э.) прославился сочинениями самой широкой тематики. В его случае широта интересов не привела к обвинениям в поверхностности. Чаще всего Аристотеля вспоминают как философа, занимавшегося вопросами логики, этики и метафизики, но он также писал о математике, риторике, поэзии, политической теории, физике, космологии, анатомии, физиологии, естественной истории и зоологии^[29].

Двух разносторонних ученых сравнивали с атлетами: Посидония Родосского (ок. 135 – ок. 51 гг. до н. э.) и Эратосфена Киренского (ок. 276–194 гг. до н. э.).

Посидоний по прозвищу Атлет писал о философии, астрономии, математике, географии и истории. Почему ему дали такое прозвище – остается загадкой. В Древней Греции атлеты были в большом почете, а выше мы уже отмечали параллель между дисциплиной, необходимой спортсмену, и дисциплиной умственного труда. Олимпийские игры включали в свою программу соревнования спортсменов, которых мы теперь называем многоборцами, в частности пентатлон – состязания по пяти видам спорта, проходившие в один день. В то же время сравнение полимата с атлетом восходит к описанию Гиппия, которое дает Сократ в платоновском диалоге, и это не очень хороший знак.

Случай Эратосфена Киренского столь же неоднозначен. Этот ученый, заведовавший самой знаменитой библиотекой греко-римского мира – Александрийской, был прозван Пентатлом за особый интерес к пяти предметам. На самом деле все то, что он изучал, по нашим понятиям, дает в сумме не менее семи дисциплин: это грамматика, литература, философия, геометрия, география, математика и астрономия. Также его называли Бета, и это прозвище напоминает о характеристике, которую один британский историк дал своему коллеге, назвав его «капитаном запасной команды». Иными словами, прозвище Пентатл могло быть и критикой, и данью уважения^[30].

Римляне

В Древнем Риме, в отличие от Греции, мы встречаем не только похвалы выдающимся интеллектуальным «многоборцам», но и советы людям, изучающим конкретные предметы, овладевать более широкими знаниями – возможно, в качестве противодействия первым росткам специализации.

Цицерон (106–43 гг. до н. э.), один из самых красноречивых ораторов римского мира, начинает свой трактат «Об ораторе» (De oratore, 55 г. до н. э.) со слов о необходимости широких познаний (scientia… rerum plurimarum) как условии достижения успеха в этом искусстве. Трактат продолжается в форме диалога между Марком Крассом и Марком Антонием, в котором Красс утверждает, что, «какова бы ни была тема», оратор будет говорить о ней лучше, нежели человек, ограничившийся только этой отраслью знаний^[31]. В еще одном знаменитом трактате о риторике – «Воспитании оратора» (Institutio oratoria) Марка Фабия Квинтилиана (35 – после 96 гг. н. э.), известного как просто Квинтилиан, – также утверждается, что будущий оратор должен знать все науки. Автор упоминает имена восьми ученых: пяти греческих, включая Гиппия, и трех римских, в том числе Цицерона. Как ни парадоксально, контекст трактата подразумевает растущую специализацию риторов, а также грамматиков и юристов^[32].

В области архитектуры аргументы, сходные с мнениями Цицерона и Квинтилиана об ораторе, высказывал Марк Витрувий Поллион (ум. после 15 г. до н. э.). Витрувий утверждал, что его профессия – мультидисциплинарная область знаний (scientia pluribus disciplinis et variis eruditionibus ornata). По его мнению, идеальный архитектор должен знать литературу, владеть навыком рисования, разбираться в геометрии, истории, философии, музыке, медицине, законах и астрологии (включающей в себя то, что мы называем астрономией)^[33].

К образцовым полиматам относится грек-экспатриант Александр Милетский (Луций Корнелий Александр, ум. в 36 г. до н. э.), привезенный в Рим в качестве раба-педагога и получивший прозвище Полигистор, то есть «человек, изучающий многие вещи». В римских текстах часто упоминаются еще три римских эрудита: Катон, Варрон и Плиний Старший.

Квинтилиан цитирует Марка Порция Катона, известного также как Катон Старший (234–149 гг. до н. э.), как знатока военного дела, философии, ораторского искусства, истории, права и сельского хозяйства, а Цицерон вкладывает в уста Красса следующие слова о Катоне: «Не было ничего такого, что можно было знать или изучить в то время [сто лет назад], чего он не исследовал, не усвоил и, что еще важнее, о чем не написал»^[34]. За свою долгую жизнь, в которой ему приходилось занимать разные политические и военные должности, Марк Теренций Варрон (116–27 гг. до н. э.) написал более семидесяти трудов о древностях, языке, сельском хозяйстве, истории, законах, философии, литературе и мореходстве, не говоря уже о его сатирах. Цицерон описывал Варрона как «человека, выдающегося своим умом и всеобъемлющими познаниями» (vir ingenio praestans omnique doctrina), в то время как Квинтилиан отмечал, что тот писал о «многих, почти всех видах знаний» (Q uam multa paene omnia tradidit Varro!)^[35]. Трактат Варрона о «науках» во множественном числе (Disciplinae) считается «первой энциклопедией, существование которой надежно доказано»^[36]. Сам текст утрачен, но нам известно, что в трактате шла речь о семи свободных искусствах, а также об архитектуре и медицине.

Плиний Старший (23–79 гг. н. э.) занимался юридической практикой, командовал флотом и был советником нескольких императоров, но, как заметил его племянник, «считал потерянным любое время, потраченное на что-то, кроме занятий науками». Раб читал ему вслух, в то время как он сам надиктовывал тексты другому рабу. Плиний писал трактаты о грамматике, риторике, военном деле, политической истории, военной кавалерии, а также составил энциклопедическую «Естественную историю» (Naturalis Historia), которая его и прославила. Охват этого труда гораздо шире того, что впоследствии стали называть естествознанием. Во вступлении автор с гордостью пишет, что использовал для работы более двух тысяч книг и что ни один грек единолично не описал этот предмет с такого количества сторон. Хотя некоторые утверждения Плиний основывает на личных наблюдениях, в основном он все-таки был компилятором. В то же время в предисловии к «Естественной истории» он осуждает плагиаторов. Должно быть, Плиний догадывался, что в последующие столетия его тексты будут заимствовать не раз.

Китай

Было бы странно, если бы любознательность и энциклопедические знания встречались только у представителей западной традиции. Действительно, «не прекращай изучать то, чего еще не знаешь» – это знаменитая фраза из классического текста «Чжун юн» («Учение о середине»). В китайском языке есть слова для обозначения полиматии – босюэ («обширные познания») или боу («обширная ученость»), а того, кто овладел знаниями, называют боши («эрудит, выдающийся ученый»). Все эти понятия возникли в период с V по II в. до н. э.^[37]

Как и у греков, среди китайских ученых обсуждался вопрос о широте познаний, что имело важные последствия в виде знаменитой системы экзаменов для отбора чиновников^[38]. В эпоху Сун (960–1279) от экзаменуемого требовалось знание классических текстов, поэзии, истории и политики. В знаменитом документе «Доклад в десять тысяч слов», относящемся к неудачной попытке реформы, государственный деятель Ван Аньши (1021–1086) сетовал на слишком общий характер образования будущих чиновников. Он утверждал, что способность к правлению «лучше всего развивается в сосредоточении на чем-то одном и разрушается из-за слишком большого количества наук, которые необходимо изучить»^[39]. В последующие столетия маятник качался между специальными и общими знаниями. Например, в «Наставлениях к практической жизни» Ван Янмин (1472–1529) критиковал обширные познания как поверхностные, так как считал, что самопознание и самовоспитание важнее любых знаний о внешнем мире^[40]. Тем не менее экзаменационные испытания на «широту познаний и слов» проводились с 1679 по 1736 год^[41].

Любое сравнение осложняется из-за различий в терминологии – например, в китайской мысли «не существует понятия, которое соответствует греческому слову „философия“» – и в классификации. Китайские «карты интеллектуальных дисциплин, как теоретических, так и практических или прикладных, очень сильно отличаются и от греческих, и от наших собственных»^[42]. Различия между китайскими и греческими представлениями о том, что входит в комплекс научных дисциплин, тоже затрудняют сравнение. Например, для китайских ученых были одинаково важны теория музыки, искусство предсказания и критика живописи и каллиграфии.

Определенное представление о широте познаний и об интересах китайских полиматов могут дать жизнь и произведения трех ученых. Хуэй Ши (370–310 гг. до н. э.), живший в эпоху Сражающихся царств, имел обширные интересы. Его труды не дошли до наших дней, но живой образ ученого сохранился в знаменитом даосском собрании притч и коротких историй «Чжуан-цзы». Согласно этому тексту, Хуэй Ши был «многоопытным мужем», а «его писания занимали пять повозок». С другой стороны (такая критика часто звучала в адрес полиматов), там же говорится, что он «впустую растратил свой талант, не добившись ничего»^[43].

В эпоху Сун жили два ученых-чиновника, Су Сун (1020–1101) и Шэнь Ко (1031–1095). Первый прославился главным образом строительством башни для придворных астрономов и иллюстрированным трактатом с описанием ее механических часов, которые приводились в действие с помощью водяного колеса. Он также составлял карты, в том числе карты звездного неба. Вместе с помощниками он создал трактат по фармакологии, в котором описывалось применение растений, минералов и животных в медицине^[44].

Что касается Шэнь Ко, его считают, «пожалуй, самым интересным персонажем в истории китайской науки»^[45]. Он писал о ритуалах, тяньвэнь (сочетание астрономии и астрологии), музыке, математике, медицине, управлении государством, искусстве войны, живописи, чае и поэзии, а также составлял карты (в том числе ранний образец карты рельефа). Отправившись в Монголию в качестве посла, он делал заметки об обычаях встреченных там племен. Хронист-современник отмечал «обширные» познания Шэнь Ко, а в XX веке его назвали китайским Лейбницем (хотя, в отличие от Лейбница, он не пытался как-то обобщить свои разнообразные знания)^[46]. Самым знаменитым произведением Шэнь Ко, написанным уже после того, как ему пришлось уйти с государственной службы, стало собрание текстов (мы бы назвали их эссе), озаглавленное «Мэнси би тань» («Записи бесед в Мэнси», или «Беседы с кистью в Мэнси») и организованное по образцу многочисленных китайских энциклопедий, с делением на рубрики типа «Древние обычаи», «Литературная критика», «Странные истории» и «Каллиграфия и живопись»^[47]. Жанр би тань («беседы с кистью») идеально подходил для ученого-полимата.

Сравнение и противопоставление полиматов в Древней Греции и Китае может быть интересным с позиций классических представлений об изучении мира в этих двух культурах^[48]. Вклад греческих полиматов в копилку человеческих знаний связан с их педагогической деятельностью – тем, что объединяет Пифагора, Сократа, Платона и софистов. В основе достижений китайских полиматов, начиная с династии Хань, лежала их служба в государственном бюрократическом аппарате, так как при сдаче экзаменов на должность требовалось показать общие, а не специализированные познания. Поскольку аналогичные требования предъявляются к британским государственным служащим (которым тоже приходится сдавать экзамены, некогда учрежденные по китайскому образцу), их иногда называют «мандаринами».

Что касается упомянутых выше полиматов, Су Сун был министром чинов, а затем министром финансов, а Шэнь Ко одно время возглавлял управление астрономии. Он также руководил ирригационными работами, был чиновником в сфере финансов и командовал войском. Разнообразные интересы Шэнь Ко «были сформированы его опытом государственной службы»^[49]. Возможность писать заметки появилась у него уже после того, как группа, к которой он принадлежал, потеряла влияние, а сам он впал в немилость. В Европе в подобных обстоятельствах были созданы «Государь» Макиавелли и «История мятежа и гражданских войн в Англии» (The History of the Rebellion and Civil Wars in England) лорда Кларендона.

Раннесредневековая Европа

Возвращаясь к западной традиции, мы видим, что поздняя Античность и раннее Средневековье были временем критического отношения к светскому знанию и его утраты. Ведущие христианские авторы вообще были противниками учености. К ним, в частности, относился Тертуллиан (ок. 155 – ок. 240 гг.), который утверждал, что со дня пришествия Христа «нам не нужна любознательность» (Nobis curiositate opus non est). В качестве другого примера, как мы уже видели, можно привести Блаженного Августина, критиковавшего «пустое и жадное любопытство», которое «рядится в одежду знания и науки»^[50] (vana et curiosa cupiditas nomine cognitionis et scientiae palliata)^[51].

Хотя эпоха Средневековья больше не считается «Темными веками», временем невежества, трудно отрицать те утраты, которые понесла наука, а особенно отдельные ее отрасли, в период с 500 по 1000 год. Упадок городов сопровождался упадком грамотности. Библиотеки беднели. У Плиния в распоряжении было две тысячи книг, а в IX веке в библиотеках монастырей Райхенау и Санкт-Галлен, крупнейших интеллектуальных центров своего времени, насчитывалось не более четырехсот томов в каждой. Если для эрудитов более поздних эпох трудность состояла в том, что «знать нужно было слишком много», то для их раннесредневековых коллег проблема обозначалась словами «слишком мало». В Западной Европе было утрачено знание древнегреческого языка, а вместе с ним и значительная часть античной традиции, считавшейся языческой. Многие тексты, в том числе составленный Варроном обзор древней учености, больше не переписывались и были утеряны. Был утрачен немалый объем медицинских и математических познаний. В переписке двух ученых XII века, Регинбольда из Кельна и Радольфа из Льежа, обсуждается, что может означать выражение «внутренние углы треугольника». Как заметил один из ведущих медиевистов, это «впечатляющее напоминание об уровне невежества, с которым столкнулась эпоха»^[52].

В такой ситуации главной задачей ученых становилась «спасательная операция», попытка сохранить и собрать воедино остатки классической традиции, а не добавить к ней что-то новое (так называемые варвары, захватившие Римскую империю, принесли с собой новые знания, но они обычно передавались устным путем и поэтому затерялись в глубине веков). Собирая фрагменты греческого и римского знания, средневековые ученые их систематизировали – как в форме учебных курсов для школ, существовавших при соборах, так и в виде энциклопедий. «Семь свободных искусств» в итоге были поделены на тривиум (грамматика, логика и риторика, три дисциплины, связанные с языком и словом) и квадривиум (арифметика, геометрия, астрономия и теория музыки, связанные с числами).

Можно сказать, что, с одной стороны, в таких условиях стать универсальным полиматом было проще, чем прежде, поскольку меньше был сам объем изучаемого материала. С другой стороны, найти нужные книги стало значительно труднее. Ученые с широким кругозором, способные объединять разрозненные фрагменты в единое целое, были нужны как никогда. Наиболее выдающимися личностями такого типа были Боэций, Исидор Севильский и Герберт Орильякский^[53].

Боэций (ок. 480–524), римский сенатор, консул и magister officiorum (иными словами, главный чиновник) при дворе остготского короля Теодориха, жил в Италии близ Равенны. Прославился он в основном своим трудом «Утешение философией» (De consolatione philosophiae, ок. 524), но, помимо этого, писал трактаты о логике, риторике, арифметике, музыке и теологии, а также переводил и комментировал тексты Пифагора, Аристотеля, Платона, Архимеда, Евклида, Птолемея и Цицерона. Современники говорили о Боэции, что он «упитан большими познаниями» (multa eruditione saginatum)^[54]. Осознавая, что в его эпоху ученость находилась под угрозой и нуждалась в сохранении, он спас весомую часть греческих текстов, сделав их доступными для читателей, владеющих латынью^[55].

Исидор Севильский (ок. 560–636) назвал свою энциклопедию «Этимологии, или Начала» (Etymologiae sive Origines), поскольку обсуждение любого понятия (первым из которых является «дисциплина») начинается у него с происхождения самого слова. Исидор начинает с семи свободных искусств, затем переходит к медицине, праву, теологии, языкам, животным, устройству космоса, зданиям, кораблям, пище и одежде (следует особо отметить его интерес к техническим знаниям). Исидор, прозванный Христианским Варроном, цитирует самого Варрона двадцать восемь раз, но из вторых рук, что напоминает нам о том, сколь много работ античных авторов было утрачено к началу эпохи Средневековья. Считается, что у Исидора была команда помощников^[56].

Герберт Орильякский (ок. 946–1003), французский монах, учившийся в Испании, преподавал в школе при Реймсском соборе, затем стал настоятелем знаменитого монастыря в Боббио в Северной Италии и в итоге занял папский престол под именем Сильвестра II. Его интересы простирались от латинской словесности, особенно поэм Вергилия и пьес Теренция, до музыки, математики, астрономии и того, что мы сейчас назовем «технологией»: он умел пользоваться астролябией, абаком и, как считается, сконструировал орган.

Подобно Плинию, Герберт использовал ранние утренние часы для занятий. «В трудах и на досуге, – писал он о себе, – я учу тому, что знаю, и узнаю о том, чего я не знаю»^[57]. Его ученость вошла в легенды. Хронист Уильям Мальмсберийский, английский монах XII столетия, писал, что Герберт настолько легко овладел дисциплинами квадривия, что казалось, будто все они гораздо ниже возможностей его ума, а в знании астрологии превзошел александрийского ученого Птолемея. Уильям также называл Герберта некромантом, ведь ни один человек, по его мнению, не мог знать столько без помощи сверхъестественных сил, и писал, что тот создал голову статуи, которая ответит на любой вопрос (средневековый эквивалент современной Алексы)^[58]. Этот рассказ больше говорит о характерных для X – XI веков представлениях, нежели о самом Герберте, хотя, возможно, все это следует толковать как выражение изумления, вызванного не столько мастерским владением разными науками, сколько знанием вещей, которых тогда не знал никто, по крайней мере в Западной Европе.