Золушка съела мою дочь. Как объяснить дочери, что быть собой лучше, чем пытаться стать принцессой

Глава 3
Осторожно, розовый!

Ежегодная ярмарка игрушек в нью-йоркском выставочном центре Javits Center является крупнейшей в отрасли: на ней представлено 100 тысяч товаров на более чем 100 тысячах метров пространства. И клянусь, минимум 75 тысяч товаров розовые. Я сбилась со счета, глядя на бесчисленные розовые волшебные палочки и короны (с перьями, блестками и стразами) и бесконечных розовых пуделей в сумочках (с названиями вроде «Щенок от Пуччи», «Супер-Пупер», «Стильный Питомец», «ЛаПарацци»…). «Принцессы Disney» царили на новой розовой Королевской Интерактивной Кухне с сопутствующей розовой Королевской Утварью и розовым набором Королевских Кастрюль и Сковородок (хотя я полагала, что одно из преимуществ монархии – это то, что за тебя кто-то готовит). Были розовые столовые приборы, украшенные надписью «ПРИНЦЕССА»; розовые накидки из искусственного меха и боа; розовые кровати для принцесс; розовые дневнички (с тиснением «ПРИНЦЕССА» и «БАЛЕРИНА» либо просто украшенные бабочками); розовые шкатулки для украшений; розовые зеркальца, розовые расчески и игрушечные розовые фены; розовые телефоны; розовые заячьи ушки; розовые платья; розовые ростомеры; розовая настольная игра «Принцесса на горошине» (на одном из квадратов поля было написано: «Помаши рукой, как самая красивая принцесса»); настольная игра «Моя маленькая розовая книга» («классная игра для девочек, в которой они тайно выбирают себе парня мечты из списков „Маленькой розовой книги“, а затем пытаются первыми угадать, с кем встречаются остальные»); розовая игрушечная стиральная машина. Но это все, пожалуй, было ожидаемо. Сложнее было объяснить встретившиеся розовые шпионские наборы; розовые чемоданы на колесиках; розовые фотоаппараты; гигантского розового плюшевого кальмара (который сзади выглядел точь-в-точь как гигантский пенис); розового плюшевого удава; розовый плюшевый бобовый стебель (и вообще любой плюшевый бобовый стебель); розовые лошадки-качалки; розовые ковбойские шляпы («Здесь что-то не так, – услышала я комментарий одного из покупателей. – Такое не продается без блесток, или стразов, или чего-то в этом роде»); розовые садовые перчатки; розовые электропианино; розовые боксерские груши; розовые автоматы по продаже жвачки (с розовой жвачкой); розовые воздушные змеи; розовые игрушки для бассейна; розовые клюшки для гольфа, санки, трехколесные велосипеды и обычные велосипеды, самокаты и мотоциклы, даже розовый трактор. О, и была одна розовая неоновая вывеска, на которой мелькало «ГОЛЫЕ ДЕВУШКИ».

Не то чтобы розовый цвет был сам по себе чем-то плохим, но это лишь один из множества цветов. Может, он каким-то образом и прославляет девочек, но также прочно увязывает идентичность девушек с их внешностью. А затем представляет эту связь, даже у двухлетних детей, не просто как невинность, но и как доказательство невинности. Оглядевшись, я в отчаянии смотрела на полное отсутствие понимания того, как и чем живут девочки, какие у них интересы; на бесконечные ряды наборов для создания украшений, блесков для губ, лаков для ногтей, поделок для модных показов под соусом дамского потребительства.

– Неужели весь этот розовый и правда так нужен? – спросила я скучающего торгового представителя, рекламирующего что-то под названием «Слепки и Краски для Принцесс».

– Если вы хотите заработать, – ответил он с усмешкой и пожал плечами. – Думаю, девочки рождаются с любовью к розовому цвету.

Так ли это? Если судить по современным девочкам, то звучит похоже на правду: они тянутся к нему, как самонаводящееся оружие. Однако взрослые женщины, которых я опрашивала, не припомнили подобной одержимости розовым цветом в своем детстве, как не припомнили и столь навязчивой его рекламы в свой адрес. Я считала, что моя рубашка в пурпурно-белую полоску в комплекте с брюками со штрипками была ну просто улет, но такие же наряды фиолетового, синего, зеленого и красного цветов мне тоже нравились (да, у меня были комплекты всех этих цветов – видимо, в магазине были скидки). Мои игрушки были разных цветов, как и резинки для волос, школьные тетради и ланчбоксы. Игрушечная духовка, о которой я молила родителей (и которую, черт возьми, так и не получила), была бирюзовой, а вся линейка игрушек «Домохозяйка Сьюзи» – у меня был по-настоящему работающий утюг! – была цвета морской волны. Не представляю, что где-то сегодня можно встретить подобное. Что случилось? Почему детство маленьких девочек стало таким одноцветным?

Может показаться, что тяга девочек к розовому цвету неизбежна, каким-то образом заложена в их ДНК, но, по мнению Джо Паолетти, профессора Университета Мэриленда, это не так. До начала двадцатого века детей вообще не разделяли по цветам: стиральных машинок не существовало, и все малыши носили белое, так как единственным способом очистить одежду было кипячение. Более того, и мальчики, и девочки носили гендерно-нейтральные наряды. Когда только начали появляться цветовые гаммы для детских, розовый считался более мужским – как пастельный вариант красного, ассоциирующегося с силой. Голубой, с его аллюзиями на Деву Марию, постоянство и верность, символизировал женственность. (Это объясняет всегда смущавший меня портрет моего отца в младенчестве, в 1926 году, одетого в розовое платье.) Почему и когда все изменилось – неясно, но в 1930-х годах в опросе, проведенном нью-йоркским универмагом Lord & Taylor, целая четверть взрослых людей придерживалась этого разделения. Сомневаюсь, что сегодня кто-то выберет «неправильный» вариант. Возможно, именно поэтому многие из первых героинь Disney – Золушка, Спящая Красавица, Венди, Алиса в Стране чудес, Джейн Бэнкс из «Мэри Поппинс» – одеты в различные оттенки лазурного. (Когда компания представила линию «Принцесс», платье Спящей Красавицы намеренно поменяли на розовое – якобы для того, чтобы ее было проще отличить от Золушки.)

Только в середине 1980-х годов, когда акцент на возрастных и половых различиях стал доминирующей стратегией детского маркетинга, розовый цвет полностью вступил в свои права, стал казаться девочкам «привлекательным с рождения», определять их как женщин, по крайней мере, в течение первых нескольких весьма важных лет.

Я и не подозревала, насколько серьезно маркетинговые тенденции формируют наше восприятие того, что мы считаем естественным для детей, включая основные убеждения об их психологическом развитии. Возьмем, к примеру, тоддлеров. Я полагала, что это обозначение вывели эксперты – люди с докторской степенью как минимум – после многолетних исследований поведения детей. Вот еще. По словам историка Дэниела Кука, изучающего детское потребительство, его популяризовали производители одежды в 1930-х годах. Торговые издания советовали универмагам ради увеличения продаж создавать «третью веху» между одеждой для младенцев и одеждой для детей постарше. Они также рекомендовали разделять одежду для девочек и мальчиков не позднее двухлетнего возраста: считалось, что родители, обращающиеся с сыновьями «как с маленькими мужчинами», охотнее тратили деньги. Только после того, как слово «тоддлер» (toddler) вошло в обиход среди покупателей, оно превратилось в общепризнанную стадию развития. Если в это сложно поверить, вспомните траекторию развития термина «твин» (tween), который также был придуман в середине 1980-х годов в качестве маркетингового хода (первоначально он включал детей в возрасте от восьми до пятнадцати лет). В следующие десять лет он стал считаться полноценной психологической, физической и эмоциональной фазой, чему в немалой степени способствовала классическая библия маркетинга «Что покупают дети и почему»^[6]. Ее автор уверенно вписал «твинов» в биологию и эволюцию, отмечая «смещение у ребенка фокуса активности от правого полушария к левому» и заканчивая «нейронной уборкой», в ходе которой «миллионы немиелинизированных нейронов буквально выметаются». Что бы это ни значило. Доказано или не доказано, но с точки зрения фаз подростковый возраст очень удобно вариативен: в зависимости от автора он теперь охватывает детей от семи лет (когда, по мнению косметической компании Bonne Bell, у девочек развивается «пристрастие к блеску для губ») до двенадцати. Вряд ли у детей с такой разницей в возрасте будет много общего – и я как родитель уверена, что так быть и не должно.

Разделение детей, взрослых, да хоть пингвинов на все более узкие подкатегории оказалось верным способом увеличить прибыль. Так, если раньше существовала большая группа с простым названием «дети», теперь мы наблюдаем тоддлеров, дошкольников, твинов, подростков, молодых и старших юношей и девушек.

В России детская возрастная сегментация в целом соответствует приведенной автором классификации. В 2013 году Роскомнадзор, ориентируясь на влияние, которое медиа могут оказать на ребенка в связи с особенностями восприятия, предложил такую возрастную периодизацию:

• дети от 0 до 5 лет (дошкольный возраст);

• дети от 6 до 12 лет;

• дети от 13 до 15 лет (подростковый возраст);

• дети от 16 до 18 лет (юношеский возраст).

Данная классификация составлена с учетом того, какое влияние медиа способно оказать на ребенка в зависимости от особенностей восприятия информационного продукта в разном возрасте.

И представителям и представительницам каждой из групп присвоен свой собственный профиль развития и маркетинга. Например, из-за их новых «перцептивных фильтров», разъясняется в «Что покупают дети и почему», подростки от 13 до 15 еще не могут оценить остроты Багза Банни, но новая страсть к «реализму» заставляет их тянуться к звездам спорта вроде Майкла Джордана. Эти двое неслучайно объединились в команду в середине 1990-х для рекламы компании Nike. Даже дети в возрасте до года теперь считаются «более информированной, влиятельной и убедительной аудиторией, чем когда-либо ранее». Информированной? В статье, опубликованной Фондом рекламного образования, говорится следующее: «Взаимодействие с компьютером и просмотр телевизора делают этот сегмент весьма подкованным, что приводит к серьезным изменениям в современных американских семьях». Далее выясняется, что дети уже в возрасте двенадцати-восемнадцати месяцев могут распознавать бренды и находятся под «сильным влиянием» рекламы и маркетинга. Жуть! Между тем я даже видела совершенно дикий термин «пре-твин» («пре-» между чем и чем, хочется спросить?), который используется для описания – и таргетирования – пятилетних девочек, которые уже весьма придирчиво относятся к моде и владеют собственной коллекцией бальзамов для губ.

Один из самых простых способов сегментировать рынок – это усилить гендерные различия или придумать их там, где их раньше вообще не существовало. Этим объясняются символические розовые или лавандовые строительные наборы, скейтборды, пояса для инструментов и наборы для опытов, разбросанные по всей ярмарке.

(Исключением стала компания Tonka, которая вообще отбросила девочек слоганом «Мальчики: они просто устроены иначе».) Это всеобщее орозовение можно, наверное, рассматривать как добросовестную попытку прогрессировать. Появление розовых наборов TinkerToys, «разработанных специально для девочек» (которые могут построить «цветочный сад, бабочку, микрофон и многое другое»), может побудить девочек-дошкольниц использовать технологические навыки, которые в противном случае могли бы остаться незадействованными. Можно рассматривать его и как закрепление идеи о том, что «настоящие» игрушки предназначены для мальчиков, а один жалкий розовый набор Lego в целом чертовом магазине – утешительный приз для девочек. Можно – как негласное заявление девочкам, что они должны избегать всего, что не является розовым и красивым, что это не для них – образ мышления, который в конечном итоге является ограничивающим. А что делать с девочкой, которая выберет что-то другое? Я вспомнила, как однажды повела в парк Дейзи и ее подругу, у которой был розовый самокат Hello Kitty и такой же шлем. У Дейзи самокат был серебристым, а на шлеме был изображен зеленый огнедышащий дракон.

– Почему твой шлем не розовый? – спросила ее подруга. – Он не для девочек.

Дейзи нахмурила брови, раздумывая, потом сказала:

– Он для девочек или мальчиков.

Подруга с недоумением посмотрела на нее. Хотя ответ Дейзи принес мне облегчение, сам вопрос показался тревожным. Неужели другие девочки будут смотреть на нее с подозрением – и даже исключать ее из своих групп, – если она не будет появляться в нужных цветах? Я надеялась, что подруга поймет посыл и расширит свой кругозор. Я надеялась, что Дейзи сможет сопротивляться ограничивающему ее давлению.

* * *

После ярмарки я решила взять перерыв и пройтись по Таймс-сквер, где находится флагманский магазин Toys «R» Us. Отчасти империя, отчасти парк развлечений, занявший место FAO Schwarz (в 2009 году Toys «R» Us поглотил эту уважаемую компанию), с колесом обозрения высотой в три этажа, подсвеченным неоном. У каждой кабинки – своя тематика: «История игрушек», Мистер и Миссис Картофельная Голова, «Монополия», пожарная машина. Здесь также есть пятитонный аниматроник ти-рекс (страшно напугавший нескольких малышей за время моего короткого визита), панорама Нью-Йорка из Lego и двухэтажный «особняк Барби», окрашенный в знаковый цвет Pantone 219, который часто называют «розовым цветом Барби».

Я остановилась перед витриной с плюшевыми куклами Эбби Кадабби: по всему магазину виднелись купальники с Эбби, наряды, книги, наборы для вечеринок, диски с песнями, рюкзаки – типичный набор лицензионных игрушек. Жительница «Улицы Сезам» по имени Эбби – это трехлетняя «фея, которая еще учится» с кожей цвета сахарной ваты, носом-пуговкой, блестящими фиолетовыми косичками, розовыми крыльями и волшебной палочкой. Ее дебют случился в 2006 году; ее появление увеличило общее количество маппетов женского пола после тридцати семи сезонов до пяти (Мисс Пигги была в «Маппет-шоу», а не в «Улице Сезам» – и, кстати, ее озвучивал мужчина, Фрэнк Оз). Это само по себе поразительно: «Улица Сезам», уверенно поднимающая тему различий, связанных с расой, языком, инвалидностью и культурой, не может разобраться с гендером?

Не то чтобы они не пытались.

В шоу почти каждый год появляется новый женский персонаж, но только затем, чтобы исчезнуть. Как и в случае с настоящими женщинами, зрители, по всей видимости, оценивают их по другим стандартам, не как мужчин.

«Если бы Коржик был женским персонажем, ее бы обвинили в анорексии или булимии», – с долей шутки замечает исполнительный продюсер шоу Кэрол-Линн Паренте. И добавляет, что «причудливость» Элмо, был бы он девочкой, могла бы быть воспринята как «глупость». Но самого настоящего «мехового потолка» все-таки удостоилась внешность. Лулу – застенчивый, пушистый монстр, представленный в 2000 году, потерпел полное фиаско – в основном потому, что «она была не слишком привлекательной» (в отличие от кого, мечтателя Гровера?). Самым успешным маппетом женского пола стала Зои – первый персонаж, придуманный руководителями Sesame Workshop, а не творческой группой, а также первый персонаж, намеренно созданный красивым. Но, по всей видимости, недостаточно. Хотя Зои и симпатичная, в своей радиоактивно-оранжевой манере, ее выпуск не оправдал ожиданий, надежд на – дзынь! – создание женской версии Элмо. Даже напяливание на нее пачки не помогло. Возможно, размышлял позже один из ее создателей, проблема оказалась в том, что ее не сделали розовой. Sesame Workshop не желал повторять эту ошибку. При создании Эбби каждую деталь исследовали, тщательно изучили и перепроверили. Дизайнеры трудились над размером ее носа (большой, может быть, и выглядит смешно, но некрасиво) и формой (в одной из версий он слишком похож на рыло). Веки тоже стали проблемой: насколько их должно быть видно? В итоге они закрыли только внешнюю часть ее преувеличенно круглых белков, придавая персонажу некую уязвимость, словно она слегка косит. У нее длинные ресницы, о которых мечтает каждая. Ее голос – звонкий, детский, а ее коронная фраза – «Это так волшебно!». Она так и просится в объятия.

Руководители Sesame Workshop отрицают, что создали Эбби ради денег; то, что она оказалась продаваемой, что весьма удачно совпала с трендом на все розовое, фееподобное и принцессье среди девочек, было, очевидно, не более чем счастливым совпадением. Кроме того, как объяснила Лиз Нилон, исполнительный вице-президент и креативный директор Sesame Workshop, компания просто следовала логике театральной условности.

– Вспомните «Шоу Мэри Тайлер Мур», – сказала она. – Некоторые девочки соотносят себя с Родой, а это наша Зои, а некоторые девочки – с Мэри, этакой девочкой-девочкой.

Я не знаю, какие эпизоды она смотрела, но, насколько мне известно, это описание подходит не Мэри, а воздушной Жоржетт – и кому захочется, чтобы их дочери «соотносили себя» с ней? Не важно. Руководители Sesame Workshop утверждали, что персонаж Эбби идеально подходит для рассказа о проблемах, с которыми сталкиваются дети, когда оказываются новенькими в школе или отличаются от других детей. Это все, конечно, имеет смысл – ведь все знают, как легко вписаться в коллектив, если ты кривозубый, толстый и с плохой шерстью в довесок. Но вот быть милой, искрящейся и волшебной – вот с чем у девочки могут возникнуть самые настоящие проблемы.

Не хочу показаться похожей на Пегги Ворчунью, но это неискренне – крутить одну и ту же приторно-сладкую, розово-блестящую версию девичества как попытку добиться разнообразия или исправить исторические ошибки.

Меня раздражало, что шоу, которым я восхищалась и которое любила в детстве за признание различий и разрушение стереотипов, так легкомысленно поддерживает ее и даже защищает. И все же я не впервые слышала этот аргумент. Везде, от Диснейленда до «Улицы Сезам», высшие чины описывали одно и то же «разрушающее табу» видение с идентичным самодовольным оправданием «уважения ко всему диапазону паттернов игр среди девочек». Все эти мило-розовые цвета, утверждали они, должны были дать девочкам больше выбора, а не меньше. Как и Энди Муни, маркетологи говорили мне: «Мы даем девочкам только то, чего они хотят», словно усиление желаний детей является менее принудительным, чем провокация. Даже Даша-путешественница (или Дора), которая, по словам руководителя подразделения анимации в Nickelodeon Браун Джонсон, сознательно разрабатывалась как альтернатива «образу Барби для девочек», в магазине игрушек превращается в нечто иное. Во время телефонного разговора Джонсон сказала мне, что Даша была нарисована похожей на настоящего ребенка, «не высокая и не вытянутая». Ее представляли сильной, смелой, равнодушной к красоте. Ее одежда была свободной и удобной, а волосы подстрижены под боб-каре.

– Когда речь идет о гендерном изображении, то часть основополагающих убеждений в Nickelodeon заключается в том, – заявила Джонсон, – что не все должны быть идеально красивы.

Но как это сочетается с тем, что фанаты находят на полках магазинов браслеты и блески для губ, наборы для ухода за волосами, игрушечные телефоны и украшения для них, а также кукол, которых можно наряжать и красить? «Милый» планшет? Вот это да! Шикарный способ противостоять Барби! Я почти услышала, как Джонсон поджала губы по ту сторону трубки, готовясь принять экстренные антикризисные меры.

– Существует деликатная напряженность между группой потребительских товаров и производственной группой, – отчеканила она. После этого прозвучала знакомая фраза: – Одним из важных аспектов успеха Доры является то, что мы не отрицаем определенные игровые паттерны, присущие детям.

В 2009 году компания Nickelodeon представила «новую» Дашу, ориентированную на детей от пяти до восьми лет; компания маркировала эту аудиторию как «твинов».

Даша стала высокой и вытянутой, с длинными пышными волосами и круглыми, выразительными глазами. Рюкзак и карта исчезли. Вместо шорт и кроссовок на ней была модная розовая туника с фиолетовыми легинсами и балетками. Преображение героини вызвало гневную реакцию среди мам: неужели милая Даша начала превращаться в распутную девку?

Полагаю, Nickelodeon и Mattel рассчитывали на иную обратную связь. Но, на мой взгляд, проблема была не в распущенности. Новая Даша не была сексуальной, вовсе нет – она была симпатичной, и эта симпатичность теперь была неотделима от других ее черт. Больше она не переворачивала «гендерное изображение» с ног на голову тем, что не являлась «идеально красивой». Новая Даша стала напоминанием для своей одетой в лохмотья младшей сестры о том, что лучше все-таки идти по программе – видимо, годам так к пяти.

Несомненно, новая Даша привлекательна. Разумеется, так оно и есть, равно как и Эбби Кадабби – квинтэссенция очарования. Девочки любят их. Существуя в вакууме, я, возможно, тоже бы их любила. И, возможно, проблема не столько в том, что они существуют, сколько в том, чего до сих пор нет. Эбби беспокоила бы меня гораздо меньше, если бы существовал маппет женского пола, столь же угрюмый, как Оскар, или столь же странноватый, как Коржик, или столь же дурашливый, как Гровер: если бы существовали и другие достойные уважения «игровые паттерны», а не только этот.

Я понимаю, почему производители играют в розовый – в этом есть смысл в контексте бизнеса. Руководитель отдела маркетинга, с которой я разговаривала в компании LeapFrog, сказала мне, что у них это явление обзавелось своим названием – «розовый фактор».

«Если сделать розовую бейсбольную биту, родители купят ее для дочери, – объяснила она. – Затем, если у них впоследствии родится сын, им придется купить вторую биту, но уже другого цвета. Или, если сначала родится мальчик, а затем дочь, им захочется купить розовую для своей драгоценной малышки. Продажи так или иначе удваиваются».

Но как родитель я задаюсь вопросом: чему вся эта розовость – сам цвет и доминирование игрового паттерна, о котором он сигнализирует, – учит девочек касательно того, кто они есть, что должны ценить, что значит быть женщиной?

* * *

У входной двери в доме моих друзей висит семейный портрет. Это яркая, забавная, почти мультяшная картина, на которой люди окружены вещами, которые используют в повседневной жизни. Вот моя подруга – она одета в джинсы и футболку, одной рукой прижимает к уху мобильный телефон, а рядом на столе стоит ее компьютер. Они с мужем писатели; их книги стоят у их ног, как члены семьи. Их младшая дочь сидит на диване в пышной пачке, скрестив ноги; старшая дочь держит на плечах брата. Окна неправдоподобно отражают фасад их двухэтажного дома, а также детскую игровую площадку из дерева на заднем дворе. Вы никогда не встречали этих людей, вы не знаете, кто они, но этих подсказок будет достаточно, чтобы сделать выводы об их социальном положении, образовании, образе жизни. Вы можете представить их, вписать в контекст, правда?

Я думала об этом портрете, пока брела обратно в Javits Center. Так заманчиво сказать, что это просто игрушки. Некоторые ученые могли бы даже заявить, что я проецирую собственные взрослые опасения на товары Fashion Angels или на ту же Барби серии My Bling Bling – и это не имеет ничего общего с тем, как ребенок воспринимает этих кукол или как играет с ними. И в какой-то степени я согласна: то, что маленькие девочки носят тюль, не предвещает конца света. Многие из них могут забросить мяч в корзину в этих самых бальных платьях или изобразить из себя могущественную злую сводную сестрицу, управляя хнычущей Золушкой. Но даже если девушки отклоняются от предписанного сценария, разве он не оказывает на них свое влияние? Разве наше имущество не отражает то, кем мы являемся; не формирует или даже не определяет наш опыт? Вещи, окружающие моих друзей на том портрете, формулируют краткое описание их личностей – и я бы сказала, что оно весьма и весьма точное. Так что же игрушки, которые мы дарим нашим девочкам, и вся эта розовость, в которую они погружены, говорят нам о том, что мы говорим им? Что они говорят о том, кем мы их считаем?

Когда-то игрушки были предназначены для передачи родительских ценностей и ожиданий и должны были подготавливать детей к их будущим ролям во взрослой жизни. Своего рода тест Роршаха для выявления культурных тревог. Возьмем кукол-пупсов. В конце девятнадцатого века индустриализация переместила источник семейного дохода за пределы дома. Не нуждаясь в бесплатной рабочей силе, семейные пары среднего класса уже не чувствовали себя обязанными иметь более одного ребенка. А девочки той эпохи не были особенно увлечены куклами: менее 25 % среди опрошенных в 1898 году назвали их своей любимой игрушкой.

В России XIX века игры девочек отличались размеренностью, спокойным течением. Это были сюжетные и трудовые игры, которые отражали представления о женщине как продолжательнице рода, рачительной хозяйке. Так что одной из самых распространенных игрушек были глиняные или тряпочные куклы. Однако вместе с тем девочки участвовали в уличных играх, имевших подвижный характер: «Ловишки», «Пятнашки», «Жмурки», «Прятки».

Однако несколько лет спустя президент Теодор Рузвельт, одержимый снижением рождаемости среди белых англосаксонских женщин, начал кампанию против «расового самоубийства». Когда женщины «боятся материнства», предупреждал он, наша страна «балансирует на грани гибели». Куклы стали способом возродить угасающий материнский инстинкт белых девушек, напомнить им об их патриотическом долге зачать ребенка; в течение нескольких лет куклы стали вездесущим синонимом самого девичества. Миниатюрные метлы, миниатюрные совки и печки обучали тех же юных леди навыкам домоводства, а куклы-«компаньоны» – включая решительно прямую Пэтси, которая поставлялась с целым гардеробом маленьких платьев, – давали уроки «женских искусств» ухаживания, близости и заботы. Мальчиков, напротив, пичкали конструкторами и кубиками, моделями из металла и игрушечными поездами, готовя их к вступлению в новый мир науки и промышленности.

Это разделение продолжалось в той или иной степени до культурных потрясений 1960-х годов. Половые роли вдруг оказались брошены на произвол судьбы. Ожидания от девочек стали менее ясными, пути к мужественности и женственности запутались. К чему именно девушки должны были теперь стремиться? Чем должны были играть? Что должно заменить стиральные машины и утюги в качестве подготовки к будущему?

И в игру вступает Барби.

Сейчас это трудно представить, но дебютировавшая в 1959 году леди на шпильках считалась бунтаркой: одинокая и бездетная, она вела гламурный образ жизни и меняла бойфрендов (что намекало на возможность секса исключительно удовольствия ради). У нее был пляжный домик в Малибу (за который она, очевидно, заплатила сама), множество интересных карьер (модный редактор, профессиональная теннисистка, стюардесса!) и никаких упоминаний о родителях (Барби Миллисент Робертс изначально задумывалась подростком, хотя ее возраст стал неопределенным). Разумеется, у нее было свадебное платье (ради которого можно было и умереть), но она не собиралась оказаться в плену домашней рутины, подобно недовольным матерям девушек-беби-бумеров. Важно отметить, что не существует Барби в роли мамы с тремя неблагодарными детьми. В этом смысле кукла представляла собой новое, независимое видение женственности, побег от «проблемы, не имеющей названия». Она была иконой феминизма! Загвоздка, конечно, заключалась в том, что ее освобождение было основано на почти что постоянном внимании к внешности. Задолго до появления Элль Вудс или Кэрри Брэдшоу Барби была первой феминисткой формата «Я женщина, посмотрите, как я иду на шопинг» со всеми вытекающими отсюда противоречиями.

Не имеет значения, любите вы Барби или ненавидите, в последние полвека вы не могли расти, не будучи затронутыми ее влиянием. О ней снимали фильмы (посмотрите копии запрещенного фильма Тодда Хейнса «Суперзвезда: История Карен Карпентер»); писали книги («Барби навсегда» – к прочтению обязательна). Какая еще игрушка может таким похвастаться? В тридцати сантиметрах поливинилхлорида она воплощает пятьдесят лет культурной амбивалентности относительно стандартов красоты и подходящих ролевых моделей для девочек. Мои собственные отношения с куклой развивались от отчаянного желания в детстве (моя мама, инстинктивно выступавшая против перепотребления, запрещала любые игры, которые нужно было чем-то дополнять, исключая не только Барби, но и Lego, Hot Wheels и примерно все остальное мало-мальски веселое) до, что стало апофеозом моей фазы «женских исследований», осуждения куклы как орудия патриархата и нынешнего момента, когда я считаю ее в некотором роде своеобразной.

Возможно, «своеобразная» – неподходящее слово. Барби стала «милой» в том смысле, о котором я писала ранее: когда игрушки, которые мы покупаем для своих детей, запускают наше собственное угасающее чувство удивления.

Это любопытный поворот: когда Барби только появилась, мамы не одобряли ее, с подозрением косясь на пин-ап-пропорции. И именно этим она стала привлекательной для девочек: она помогла им застолбить за собой территорию в стране «крутизны». Пятьдесят лет спустя беби-бумеры и представители «поколения X», которые дорожили этой куклой, так захотели поделиться ею со своими собственными дочерьми, что не стали ждать, пока девочкам исполнится восемь-двенадцать лет (именно этот возраст – первоначальная демографическая группа Барби); они подарили ее своим трехлетним детям. Это мгновенно сделало ее анафемой для целевой аудитории. Попавшее в заголовки СМИ британское исследование 2005 года показало, что девочкам в возрасте от шести до двенадцати лет нравилось мучить, калечить и поджаривать в микроволновке своих Барби почти так же, как и наряжать их на выпускной бал. Но больше всего в том отчете меня заинтересовала причина, которую исследователи предложили для такого рода поведения: девочки «воспринимали ее как олицетворение своего юного детства, из которого, по их мнению, они уже выросли». Вместо сексуальности или утонченности Барби теперь ассоциировалась с младенчеством.

По мере того как ее аудитория становилась все моложе, сама Барби начала меняться. Сегодняшние куклы с приятным открытым лицом едва ли похожи на оригинал. Да, винтажная версия взяла за основу немецкую секс-игрушку, но эффект был скорее урбанистическим, чем безвкусным. Ранняя Барби излучала самообладание; ее глаза были устремлены в сторону, словно она хранила некую тайну. Она даже не была особенно красивой; скорее элегантной, похожей на Грейс Келли. Я бы и сейчас не отказалась заполучить такую. У Барби из двадцать первого века глаза круглее, шире и направлены четко вперед; ярко-красный оттенок на губах сменился дружелюбной розовой улыбкой; черты лица смягчились; волосы стали более блестящими и светлыми. Все это сделало куклу теплее, моложе, красивее. Даже ее грудь уменьшилась (хотя бы немного), а талия стала шире. Астронавты, хирурги и президенты времен ее славы были в основной массе заменены феями, бабочками, балеринами, русалками и принцессами, чьи гардеробы почти целиком состоят из всего розового и лавандового (с редким вкраплением бирюзового). Оригинальная Барби была бы в ужасе: никогда еще цветовая гамма ее одежды не была такой скудной – у нее даже пачка была из серебристой парчи. И чем «милее» становилась Барби, тем ниже падали ее продажи: только в четвертом квартале 2008 года они упали на 21 %. Отчасти это можно списать на падение экономики в целом, но отток начался задолго до того. Следуя формуле «милое порождает крутое» (причем «крутое» приобретает все более «сексуальные» коннотации), девочки уже в возрасте шести лет отказывались от кукол, одобренных мамой, в пользу чего-то более современного с весьма уместным названием – Братц.