ГОРА РЕКА. Летопись необязательных времён

Свет уже был включен везде, где можно было предположить наличие выключателя. Узкий коридорчик малогабаритной, но современно не коммунальной, а отдельной квартиры, был напичкан школьниками самого старшего из классов средней школы. Недовольство от вероломно прерванного интима смешалось с интригой неопределённости продолжения и преобразовалось в единодушное желание.

– Надо бы устаканить гостей.

– Чё, там ещё осталось ли?

– Закусить – точно есть чем.

– Да зачем закусон-то! Так… занюхаем.

– Картошки же много… и “оливье”.

– Той, а есть ещё выпивка-то? Скока брали?

– Может за брагой к “Шинкарихе” сбегать? Давайте, скинемся… Чё у кого есть из мелочи?

– Мальчики, вы что… эту дрянь пить будете?

– Чё значит, бл, дрянь? Шерсти́ давай по карманам! Праздник, сука, или нет? Башка трещит!.. Дрянь, бляблин!

– Закрой пасть хорошист-двоешник.

– Да ладно Той. Всё… Ну, всё. Так чё-то вырвалось.

– Анастасик, не ругайся, пжалса.

– Галка? А ты-то… тя вроде не было?! Дак и Ермила што ли тут? Фу ты, бля! Чё-то я заспал… А сёдня кстати какое?

– Девятое. День победы. Вот и зелень уже вылупилась, – Ермила непонятно откуда, но откуда-то из себя вытащил поллитровку в зелёном стекле.

Эффект от услышанного и увиденного проявился на лице Анастаса двояко: удивление от даты, мало напоминающей одежду Ермилы, захлебнулось в радости от зелёной бутылки, запечатанной сургучом, а попытка анализа ситуации утонула в желании немедленно распечатать и разлить. Анастас попытался было выудить искусительницу из руки Ермилы, но только одного этого желания оказалось недостаточно и приунывший Анастас остался с пустыми руками и больной с похмелья головой. А частью воодушевлённая компания под напором Ермилы перебралась в «большую комнату»…

Её также цинично прозывали «гостиной». Откровенная безответственность этого прозвища заключалась в том, что этому помещению скорее следовало дать какое-либо из действительно присущих ему назначений: либо детская – общая, либо дочко – сыночкина, либо родительская, либо тёщина и ещё большая масса других вариаций. В общем, новая более совершенная форма общественного устройства пока ещё не обеспечила имение советскими людьми гостиной, несмотря даже на то, что все настойчиво от неё этого ждали и уже достаточно давненько. Следует, правда, отдать должное “руководяще – направляющей” – она обещала всё это построить к 80-му году и даже под запись в протоколе очередного съезда. Некоторое сомнение вызывала лишь недостаточная конкретность того, что́ в нём этом построенном будет и сколько. Нет, коммунизм – это достижимая цель, никто не возражает! Но что в нём будет внутри? Вот, к примеру, будет ли в нём настоящая гостиная? Никто и никогда конкретно этого не обещал. А поэтому каждый советский человек изредка фантазировал на тему: что от него заберут по его возможностям, а главное – что конкретно включат в перечень его потребностей. Консенсусом же становилась назначенная дата окончательной достройки, хотя и не для всех, потому что кому-то казалось, что надо бы и пораньше… а то, не ровен час, можно и не дожить…

Между тем компания не мешкала. Было распечатано как принесенное, так и заначенное. Абсолютное равенство в уровне налитости гранёных стаканов доказывало то, что разливальщик вопреки всему не только не утратил, а и усовершенствовал свой навык. Разбор стаканов и обгляд обстановки привёл к выплескам тихих смешков и одновременно к громогласному гоготу в сторону наливальщика:

– Счетовод.

– Двоечник.

– На этот раз скидываться не будем.

Апофеозом же возникшего веселья стало извлечение «наливалой» из-за своей спины зелёной стекляшки и демонстрация наличия в ней своей пайки, которая издавала какое-то особенно удовлетворённое бульканье при бережном побалтывании “пузырём”.

– Всем сестра́м по серьгам, а молодцу – храбрецу… – тут Фасоль задумался и тем самым смазал произведённый им восторг публики.

– Саданём по лицу, – прикончил Анастас стих Фасоля и примерил содержимое своего стакана к пайке Фасоля в бутылке.

– Каждому по делам его, – съехидничал Фасоль.

– Аминь! – примирил Той, подняв стакан на уровень своих глаз. – Вещай Ермила! Сруби оваций от забухавшей публики.

– Хорошо, что собрались. Хорошо, что ещё все держатся… – Ермила вперился своими глазами в Анастаса, – на ногах. Чего долго говорить… Предлагаю выпить за чистую дружбу, – Ермила поболтал содержимым в своём стакане, улыбнулся и завершил тост. – С победой, дорогие товарищи! – ничего более не дожидаясь, он «хакнул» и одним глотком упокоил полстаканную норму.

Выпили все. Девчонки заели свою “краснуху” – чем осталось. Пацаны с достоинством и картинным благородством просто занюхали: кто носоглоткой, кто кожей руки, кто мануфактурой. Впрыск “свеженькой” привёл Анастаса к необходимости «прокусить смысл обстановки». Он обвёл всё вокруг взглядом и не бесконечно-бессмысленным, но алчущим и жаждущим. Видимо наибольший эффект в окончательном решении о происходящем произвела на него ёлка. Сосредоточившись на ней, он нечеловеческим усилием мозга пленил своим серым веществом эту скользкую суть, и она сдалась ему под стремительным напором его очнувшегося сознания. И Анастас ей овладел. Он совершенно защéлил глаза своей лисьей ухмылочкой и начал нещадно эксплуатировать так ловко пойманную им суть:

– Ну, чё Ермила! На день победы одной не обойдёшься. Это не по-нашенски, бля! Виноват, девки. Но день-то! А?! Ты давай Ермила… Сколь притаранил? На день победы-то. – Анастас оскалил острые зубки. Он даже сделал попытку забацать чечётку с засунутыми в карманы руками. Правда, мощности его пытливого ума не хватило для того, чтобы подключить к руководству движениями ещё и локте-ноги. Анастаса повело вперёд и вправо, и лишь своевременное участие рук Любы слева, надёжно приканатило тело Анастаса к стойкому борту её когтистого, но дружественного бедра. Танец явно не удался, но поставленный вопрос требовал ответа. Поэтому школяры подпряглись ожиданием ясности и окончательности в понимании ситуации.

– Думаю, что твоя следующая остановка в «будуаре» и до нового года дотянет… причём старого, – разбавил безвкусную паузу Той, обращаясь к Анастасу.

– А ты Той не сбивай Ерм… икк. Он к праз… икк… паб… ххикк… бл… шёл… икк, – Анастас вновь начал активно убывать в направлении безмятежного отсутствующего присутствия. Пойманная им суть явно увернулась от него и перестала его интересовать; актуальным оставалось лишь выяснение того, “заряжен” Ермила ещё чем-то из спиртного и если нет, то и…

– Ты прямо как промокашка – всё впитываешь и впитываешь, даже не просыхая, – назидательно промолвил Ермила и достал из кармана брюк шкалик, заткнутый бумажной пробкой.

– Мелк… икк… вата псуда, ну… да и то… – Анастас с трудом дотянулся до стола, прихватил первый попавшийся стакан и протянул его к Ермиле.

– Нливай! – властно-хило вымолвил он и стал, не отрываясь смотреть на шкалик.

Ермила выдернул пробку и плеснул в стакан Анастаса один “бульк”, который лишь слегка прикрыл дно.

– Лей, не жлей… не икк жми икк.

– Тебе хватит, – закрыл вопрос Ермила.

– Кто как хочет, а я неразведённый не могу. Галка, сбегай на кухню, притащи чего-нибудь, – Ермила разлил содержимое шкалика по стаканам и весь аж передёрнулся от предстоящего.

– Варенья надо ещё навести, – сориентировалась Лиза и через минуту они вместе с Галкой уже брякали банками и ложками на кухне.

Анастас, мая в руке «то чё надо» и не вдаваясь в суть вдруг возникшей суеты, намерился было закинуться без тоста, но Той своевременно и очень удачно изъял у него готовый к опорожнению стакан.

– Это спирт, прогульщик химии. Подождать не можешь? Щас девчонки замутят морсика и…

– Ты… щё… сапнул икк? – разобиделся Анастас, не прокусив смысла сказанного Тоем. – Ерм… ла… не ты нливал икк.

– Всё, хорош. Провожай, – сказал Той Любе, мотнув головой в направлении маленькой комнаты. Впрочем, ни уговоров, ни даже простеньких пререканий с Анастасом от Любы даже не потребовалось. Анастас как-то резко преобразился: он совершенно обвис, изъял с лица даже признаки возможной самостоятельности и исключительно на инстинктивной памяти ног бессознательно потёк к лежбищу.

– Расстегни ему ворот и если чё – молоти ладонями по щекам, – напутствовал их Ермила.

– Массаж лица чередуй с массажом… задницы, – добавил Тюль.

– Плёткой, – дополнил Фасоль и заржал.

– Но, поласковей, помягче… а там – хлёстко, – с хохотом продолжил Толстый.

– Дураки! – занервничала Люба и захлопнула дверь в комнату.

– Хорош уже, педиаторы-макаренковы. Вот только бы испохабить… – завершил проводы Анастаса Той и даже прослезился от внутреннего безголосого смеха.

Через мгновение комната просветлела и объую́тилась, вобрав в себя трёхлитровую банку морса очень диковинного цвета, составленного из всех встречающихся сортов ягод в стране вечнозелёных помидор.

– Наш долг природе её платежом красен, – прибаутивал Фасоль, составляя «коктейли» и смакуя при этом различные и не ясно как изобретаемые им названия. – Революционная иссиня-алая гвоздика – будьте добры. Покорение Енисея с валунами на донышке – это вам. Магаданский солнцепёк – это ядовито-ядрёная штучка, но вам будет в самый раз.

– Главное – чтоб не фасолевый, – перебил Тюль творческий процесс Фасоля.

– Природа сёдня за всё сполна заплатит. Она итак сильно задолжала, – вставил Толстый и хотел развить свою мысль, но был зашикан.

– Даже и не мечтайте. Это последняя банка, – внесла ясность Лиза.

– Не ждать милости! Надо взять всё, что где-то ещё возможно лежит, – потребовал Ермила.

– А также стоит, висит, бежит, плывёт и даже летит, – настоял Толстый, сконструировав руками и глазами всё средства лова, захвата и стрельбы.

– Соскребите свои грязные желания с небесного лика матушки – природы и умерьте ваши коварные потребности в том, чтобы поймать и съесть, а потом ещё и всё вокруг обгадить. Живите без насилия и в гармонии, неудавшиеся ботанико-биологи. Помните заветы учительницы вашей: «Каждому листочку своё дерево, каждому цветочку своя капелька воды, каждому пестику по тычинке»! – Той воздел обе руки к розовому абажуру и вытряхнул из честно́й компании задорный юношеский смех.

– Пойду, обмою руки свои от смрада и грязи браконьерских рассуждений, – Той насмешливо-брезгливо отряхнул от чего-то руки и сутанно побрёл в направлении хозяйственного блока отдельной хрущёвки. Его медленно уплывающая спина тут же приняла на себя незлобные тумаки ответов на его нравоучение:

– Все плоды поделить! Вегетарианца – обнести!

– Ты всё пела – это дело. Мы запьём твои стишки.

– Если от кучи взять понемножку – это не кража, а просто делёжка.

Далее различные пожелания и предложения превратились в общий сумбур, обозначивший продолжение “продолжения”… И вдруг веселье компании прервало чудо цивилизации – роскошь новостроек, оно выдало такой пронзительный слив, как будто все жильцы дома, включая засранцев из ближайших соседних домов, облегчили страдания своих унитазов от запоров.

– Он не в том месте обмыл лицо своё справедливое, – заглатывая смех, сообщил догадку Тюль.

– Да и руки свои благородные тоже. Помогите кто-нибудь нашему товарищу отыскать родник чистый… не замаранный, – уже во всю глотку жеребятил Фасоль.

И спустя ещё одно подобное высказывание случилось развенчание древних литавров: они стали совершенно серыми и никчёмными звуками в сравнении с тем, что сотворили верные друзья Тоя. Розовый абажур, подброшенный вверх воплем смеха, сцепился взасос с потолком, нагло и безнравственно обнажив при этом побелевшую от смущения лампочку, насаженную прямо на впечатляющий шнур. Ёлка пахабно тряхнула всем, что имела по своей лесной сути и тем, что на неё безжалостно навешали, и сразу кое-чем всё-таки вдарила об пол, но тот своими расторопными местами парировал эти излишки украшений и звонко обругал елку, вдребезги искрошив эти игрушки. Чахоточно скрипнув после этого, пол попытался погнать по себе волну, чтобы принизить эту лесную размалёванную поближе к себе, но был тут же затоптан кенгурировавшими от хохота старшеклассниками и убеждённо притих, скрипуче снося удары каблуков и прочих ботинок. Левая стена, получив плотный хлопок радикально сжатым воздухом по своей обойной размазне, отпрянула от неожиданности назад и со всей своей самстроевской дури швырнула этот взбесившийся хохот в правую стену и – зараза такая – ещё и чуть его подкрутила. Правая же стена, разнеженная расслабоном тишины соседней квартиры, не сдержала нахлынувших эмоций и пропустила сквозь себя этот одуренный гогот. Правда, эта несдержанность конструкции выявилась не вдруг, а лишь некоторое время спустя. И эта нетвёрдость усугубилась ещё и двуличным характером самостроевской стены: стук и крики «Прекратите… дайте отдохнуть!» звучали с тыла – из-за неё, считай, что из-за угла – то есть подло! В общем, литавры отдыхали, соседи негодовали, учащиеся колобродили со всей пролетарской решимостью ко всему, но не конкретно к чему-то, а концептуально.

И вот в это во всё и вошёл Той, образовав на своей роже внутренне осознанное выражение непроходимого идиота, отягощённого утратой возможности понять суть происходящего. Фасоль тут же посторонился, жеманно зажал пальцами нос и шарахнул принципиальной ржачкой.

– Там ещё такой крантик есть, – Тюль состроил жалобно-хмылую рожу и показал пальцами процесс откручивания крана, – и если его… – пальцы Тюля сделали “шир-шир”, – то оттуда… – согнутая в локте и запястье рука весьма убедительно продемонстрировала “гусак” водопроводного крана. – И вот из этой трубки… – Тюль несколько раз пошевелил запястьем. – Побежит чистая водичка… Чистая водичка, Той… Ну, бля буду, чистая водичка! – Тюль перестроил своё зубатое рыло в назидательно-хмурое выражение и добавил. – Её и пить можно! Крест на пузе!

Барабанные перепонки чудом спаслись от разрыва их вдребезги. А стена, разделяющая отдельные квартиры, впала в дрожь от уже вовсю бушевавших соседей. Те требовали прекращения гулянки и даже угрожали вызовом милиции. А ведь на самом деле они почему-то не учитывали природного характера русской души – любое событие это пьянка. И неважно, по какому она поводу: праздник ли, поминки ли, свадьба ли, развод ли, выход из тюрьмы ли, сборы в армию ли и прочее ли. Но завершиться это событие должно одним из трёх исходов: или сатанинским воем (хохот, песня, спор, пляс, просто рёв, просто плачь), или мордобоем, или тихим сговором (за́говором, загово́ром, приговором, выговором, уговором, соблазнением, совращением, развращением).

Собравшаяся компания не обладала отличиями и была просто носителем характера. Да, впрочем, и соседи не приехали из-за границы и тоже были обладателями того же самого, просто их событие завершилось иным исходом. Главное же состоит в том, чтобы разные исходы, наложившись друг на друга не привели к наиболее часто встречавшемуся в жизни исходу – мордобою. Впрочем, в данном случае, драка через стенку принесла бы потери и утраты внешнего вида лишь самому посреднику, но не дала бы удовлетворения-удовольствия никакой из одухотворённых праздником сторон. А сама логика развития личности в передовой общественной формации обязала Ермилу исполнить необходимый ритуал: он наотмашь вдарил по обо́ям на том уровне, где предположительно должна была располагаться челюсть «этого мерзкого говнюка за стенкой». Правда, под умоляюще-испуганным взглядом Лизы и воркованием Галки: «Да оставь-оставь их Ермилушка», он совладал с собой и прекратил дальнейшее уничтожение общественного имущества, но всё-таки громогласно предостерёг разбушевавшихся соседей замечанием: «Замолчите там все! И чтоб – тихо!».

Возможно, от удара у них там что-то вспучило, а, может быть, оппонентов впечатлил сам Ермилов “колун”, но за стеной вдруг всё быстро улеглось и рассосалось; и их исход потёк своим чередом, приняв исход компании школьников просто как объективный внешний фон. Так всё и уладилось без насильственного прилаживания.

Умиротворение соседей аукнулось “заболачиванием” гульбы. Хохот и прибаутки как-то резко погрязли в неожиданно обуявшей всех зевоте. Лишь только Той продолжал “защищаться”: он упорно совершенствовал на себе признаки идиота. Да Фасоль, охищнив лицо, разводил в стаканах «по чуть-чуть». Компания явно переходила в стадию – “по домам”. Этому потворствовала и кукушка из ходиков, которая вдруг сдуру накуковала сколько-то, «но точно больше трёх», а вот «на скока больше» – никто точно посчитать не смог, потому как на вопрос Галки: «И сколько уже счас?», прозвучало несколько версий текущего времени. По этому поводу слегка поспорили. Но так, лишь только для демонстрации своих способностей счёта и степени трезвости. Прояснила же всё Лиза, подключившая в качестве эксперта розовый абажур, проливший на всё свой свет. В итоге было установлено, что всё-таки пять. Попавшие в точку возгордились, промазавшие продолжили спор – из принципа.

– Когда я передёргивал цепочку для завода, они уже час как стояли, – авторитетно привирая, заявил Тюль, продолжая утверждать, что теперь всё-таки уже шесть часов.

– Да ты прислушайся… чуешь, как они бегут? – настаивал Толстый на том, что теперь только четыре.

– Предлагаю – фифти-фифти. Короче полпятого и закроем тему.

Все с удовлетворением воззрели на Тоя, который и рожей и здравым рассуждением прикончил на себе полоумного и сжёг его последние признаки своим глубокомысленным взором в сторону ходиков.

– И подкрепим наше единодушное мнение о происходящем времени этим креплёным… – Фасоль сильно-утробно икнул и поднял стакан, а потом быстро прикрыл рукой рот, чтобы приглушить очередное возмущение его внутренностей предстоящему испытанию.

– Подними руки вверх и глубоко вдохни… задержи в себе, – Тюль зафиксировал кадык в неподвижности, демонстрируя Фасолю некое правило, – потом выдохни. И там… – Тюль похлопал себя по животу, – всё поймёт. Ну, будто бы ты сдался и больше не опрокинешь… Оно и притихнет. И вот тут, смаху… – Тюль вогнал в себя свою дозу из своего стакана, крякнул, перекосив рыло, выдохнул и тут же заржал. Но, видно, что-то не срослось, потому что через короткое время он всё же не справился с усвоением напитка и стремительно ушатался в необходимом ему на этот момент направлении.

“Пошло́” только Ермиле и Толстому. Фасоль продолжил совершенствовать и учащать «ик» и «илчок» и эти разные звуки зависели только от того – делал он это с закрытым или открытым ртом. Той вообще окарался: предварительно нюхнув, он убил в себе не только желание, но саму возможность поместить содержимое внутрь себя. Его настойчиво перекосило и лицом и рукой, державшей стакан; эту руку вывернуло до такой степени, что она чокнула донышком по столу и презрительно отцепилась от стакана, чуть было, не опорожнив его содержимое на клеёнку. Но стол был не робкого десятка, и он удержал гранёный без опрокидывания. «Мир всем» – пропели хором несколько стекляшек в столкновении, сотворённом пайкой Тоя с другими гранёными. Девчонки даже не поднимали своих стаканов. Они были проучены «иком» Фасоля, помнили о недостойности такой смеси в их среде и были напуганы метастазами своего предыдущего «четвертьглоточка».

В общем, продление “продолжения” явно не заладилось, а поначалу безнадёжная попытка «пора по домам» фанатично утвердилась. Галка привычно забралась «на ручки» к Ермиле и углубилась головой в просмотр сновидений у него на плече. Толстый вновь облапил Лизу, но уже как-то безыдейно-пьяно и исключительно для поддержания собственного реноме и что весьма актуально – равновесия. Тюль, освобождённый от внутриутробного негодования и изрядно претерпевший в этом освобождении, уныло “отходил” на плече у Любы и бессодержательно таращил глаза в попытках не задремать, а то и не уснуть, хотя бы даже и временно. Фасоль умело ненавидел свои телотрясения, продолжавшие терзать его импозантную скульптуру, стоявшую ко́лом; лицом он был устремлён вверх, желая этим придавить ритмично дёргавшийся низ. Нина отстранилась от оказания какой-либо поддержки Фасолю и сделала это куда-то ближе к ёлке, в самую тень розового абажура. Той частично-трезво погасил попытку Марины обнять его и оттеснить куда-нибудь побезлюднее; он твёрдо решил для себя «остаться на свету, пусть и этого долбаного розового абажура», потому что «тьма и эти руки» отторгались сейчас им ещё более ожесточённо, чем ненавидимое им до рвоты шкрябание по стеклу. Ермила вполне и самодостаточно удовлетворился образом и содержанием колыбели для Галки; его нужность совпадала с его желанием и воплотилась в комфортную для них обоих соединённость. Всё распалось на обособленные индивидуальности, и отдельная квартира перестала объединять, а принялась вершить насилие над свободой.

Тягостное бездействие отправил в изгнание Той, он вдруг хлопнул в ладоши и тем выявил в глазах компании мутноватый интерес. Не удовлетворившись содеянным, он хлопнул ещё пару раз и при этом притопнул. Однако начавшееся похмелье, обручившись с усталостью, уже наигрывали свою увертюру и готовили к представлению «хмурое утро после бурного празднования». Нужен был какой-то выход и обязательно – из дома.

Той подошёл к столу и принялся сливать разведённый спирт из стаканов в бутылку из-под водки. Небезупречная точность “сливалы” в движениях позволила всё вместить в бывший порожний сосуд. Неизбежные потери – по горячим следам – Лиза затёрла тряпкой. Компанию эти манипуляции Тоя слегка заинтересовали, но не «почему?», а «для чего?». А после того, как Той молча-отчаянно зачем-то нюхнул из горлышка, интерес всех присутствовавших окончательно преодолел тягу к похмельному унынию. Сам же “занюх” вверг Тоя в такую канделябру, что компания вновь ожила смешками.

– Вот оно уродливое лицо капитализма, – очухиваясь от дрёмы, вяло промолвил Тюль. – Пьют круглосуточно без закуски и исключительно с сигарами. Мы негодуем ихним образом жизни. А с похмелья мы негодуем даже ещё отчаянней! – последнюю фразу Тюль произнёс уже ответственно и дальше вошёл в образ громкоговорителя. – Но не дождутся! Если в нас сейчас допустим, и не лезет, то это не значит и не доказывает. Мы обождём… И заткни её Той, и пусть она дозреет и состарится!.. И потом эту мудрость мы и… – Тюль движением руки показал как “мудрость” через его пасть проникнет куда-то вниз по телу, но при этом чуть переборщил с уровнем опускания, правда, вовремя спохватился и приподнял. – И оттуда эта мудрость… – Тюль замельтешил пальцами обеих рук и плавно воспарил мельтешением до уровня своей высоколобой башки.

– Пр… икк… розорливо… илчок, – выикнул Фасоль и это вышло у него столь цокотно-гулко, что не могло не выдавить из компании смех, но всё-таки безысходно-усталый и нескрываемо-импотентный.

– Что происходит, Тойчик? – Галка прикрыла зевок ладонью и мягко вытекла с рук Ермилы.

– Тише… – громко-шопотом начал Тюль, – он сейчас пойдёт и подожжёт вражеский танк… вишь, бутылку с зажигательной смесью приготовил?

– Какой танк? Вы что тут, совсем?

– В… ойна, – подйокнул Фасоль.

– Той добровольцем записался, – вмешался Толстый столь серьёзно, что все на мгновение прониклись.

Той соорудил на своей морде готовность к самопожертвованию и зафиксировал “гранату” в вытянутой вверх руке; из под бумажной пробки при этом просочилось и приготовилось закапать. И тут из тени “партера” грохнул смех Нины; там явно оказались лучшие места для просмотра всего действа.

– Ермилушка, ты тоже играешь с мальчиками в войнушку? – спросила Галка и чуть отступила для восприятия картины вцелом.

– Я танк… вражеский, – невозмутимо ответил Ермила.

– Нин, ну сдвинься ты чуть-чуть, – Галка втиснулась в тень розового абажура. – Продолжайте мальчики. Той у тебя по руке течёт… эта… ну не важно… бросай скорее, рубашку выпачкаешь.

– Так, конец репетиции, – Той опустил руку и быстро попользовал тряпку, так необходимо лежавшую на столе.

– Вот вовсе не вовремя ты Галка!.. Повторяю, что выйти из образа можно только по команде режиссёра, – Той пригладил волосы. – Тебе дана роль брони танка, так ты её и исполняй! Нина, изыди на свет… Тебе, – совершенная обструкция. Ты должна сиреной выть! Повторяю: сиреной, извещающей о налёте вражеской авиации! А ты? Хохот гомерический какой-то… из ада как будто. В целом – плохо. Ну, не по МХАТовски… Да, танк удался, но только до момента исхода с него “брони”… Сцену будем повторять на улице, а то здесь уже горючим всё пропахло. Да и “броня” там подмёрзнет и её покрепче прихватит к танку. Глядишь – не соскочит… не вовремя.

Той огляделся по сторонам и протянул Фасолю бутылку:

– Держи реквизит. Вещь кстати казённая. Но тебе доверить, могу. У тебя с ней пока контры… ваши неприязненные отношения будут нелишними, но ты уж будь добр – без рукоприкладства.

Тут аккурат подошло время цикла, и Фасоль настырно «ёкнул».

– Во, этого вполне достаточно, – удовлетворённо отметил Той.

Шаркающие пересмешки и тягучая суета вяло потащили компанию в сторону выходной двери. Этот вялый зуд всеобщего движения в клочья разорвал тишину и отрешённость от актуальности в «будуаре». Там что-то эффектно брякнуло одно об другое, потом зашевелилось, тут же затопало и даже как будто невнятно заматерилось, но это могло показаться лишь по ощущениям, а никак не по смыслу, уловить который было весьма затруднительно. А вот когда дверь отворилась, то оттуда уже достаточно понятно пробубнило:

– Ёпрест. Сушняк! Дайте, бля, напиться, – и из-за двери, взывая к благодетели, выпал Анастас; его веки настолько опухли, что глаза превратились в узкие щели, за которыми совершенно не обнаруживались белки.

– Анастасик, мне кажется, ты уже намально напился, – совсем тихонечко пропела Галка; и её тонюсенький ласковый голосок поводил Анастаса в поиске и чуть шире приоткрыл ему глаза.

– Пить Галюня. Попить. Сушняк, бля, – проникся Анастас жалостью к себе и горечью ко всему этому беспонятно-бессердечному сборищу, и от натуги, в бесконечной скорби по самому себе, преодолевая путы сковавшего организм алкоголя, этот бедолага вдруг выворотил свои глаза из-за слепленных сном век и неистово возмутился:

– Попить! Чё, блядь, за непонятки? Сушняк!.. Рассол! – гневная боль истребила его прежнее, чуть доброе чувство и выбороздила на лбу глубокий, агрессивно раскопанный редут. По обесцвеченным зыркам Анастаса Той понял, что дальше неизбежен очень многоэтажный расчёс присутствующих причём особым языком пьяного революционного матроса, отягощённого ко всему пулемётной лентой через плечо. Ну а когда «кипит разум возмущённый», да ещё и сушняк! – это не для девчоночьей аудитории, ну или по-крайней мере, не для совместного прослушивания.

Той дружески приобнял Анастаса и, ощутив волнообразные подёргивания его брюха, изловил такое единодушное с ним чувство омерзительного отношения к алкоголю, что это подвигло Тоя к немедленной помощи своему приятелю:

– Лиза! Рассол и таз!

И сказано это было настолько убедительно-пожелательно, что Лиза свистанула на кухню, а Толстого, лишившегося опоры, мгновенно подтянуло к полу; однако поднялся он также лихо, как и присел.

В целом, свершилось всё не как всегда, а очень даже лаконично, но и процедурно. Не успел ещё Фасоль озвучить и трёх «иков», как Лиза уже передала трёхлитровку Тою. На дне банки, правда, всё ещё блаженно полоскалась парочка распухших от удовольствия огурцов. Но их несомненная наглость в этот момент должна была неизбежно компенсироваться извлечением из этого роскошного рассола и нарезанием перед употреблением. Той, преодолев искушение отпить, передал вожделенный напиток са́мому страждущему и был возблагодарён взглядом Анастаса, содержавшим свой рассол, который умягчил душу Тоя. Пил Анастас небыстро и очень тщательно. Блаженство огурцов прикончили передачей банки по кругу; и в конце сушняк наступил уже у “продолговатых”. Правда, зелёные дары парников, похоже, могли избежать горькой своей участи, потому что после ихнего сушняка, их врятли стали бы выкладывать и нарезать. Хотя с другой стороны и жизнь не ломилась от продовольственных излишков. А поэтому всё, что в будущем ожидало “продолговатых” как всегда зависело от всего.

На улицу выкатились умеренно-счастливыми. Было не столь уж и холодно, было просто похмельно-прохладно. Сверху слегка падал снег, а вот у столба – под фонарём – снег просто валил. Недолго постояли у подъезда в попытке осмысления “продолжения”. Но не сложилось причин и желаний. Поэтому просто потрепались ни о чём, но уже и не громко и не «вперебивку», а лишь в контексте к «разбежаться по домам». Первыми отчалили Ермила с Галкой – им было «ваще в другую сторону». Толстый с Лизой, проводив компанию до угла, возвернулись домой – «подприбраться к приходу предков». Тюль с Любой свернули – «чтоб дворами быстрей до её дома». Фасоль без согласия, но всё же потащился за Ниной – «довести без приключений». Люба “вторая” несколько раз настойчиво провоцировала Анастаса проводить её, но тот тщательно уцепился за Тоя и, приняв выражение бессознательного состояния, успешно отбил все её попытки. В итоге Люба покинула остатки компании и – «ни здрасьте, ни до свидания» – забежала в свой подъезд. Другие, пройдя немного по улице, остановились возле “засыпного” барака с сараями, стоявшими наискосок. Той закурил и тут же “зачинарил” – чё-то совсем не пошло. Анастаса слегка потряхивало – добрался таки морозец до телесов, обессиленных борьбой с алкоголем. Марина выжидательно глядела на Тоя и никак не уходила. Той раздражённо сгребал ботинком снег в копну и молчал.

– Проводишь? – с обиженной надеждой выдохнула Марина.

– Куда я его? – Той крепче крепкого прикрутил к себе Анастаса, подтверждая и мордой тоже полную безнадёгу для Марины.

– Ну и чорт с тобой! – Марина так недобро посмотрела на Тоя, что того выворотило на возглас: «И с тобой…», но, не досказав, он заткнулся, потом превозмог и очень даже дружелюбно закончил:

– Иди. Уже поздно… в том смысле, что ещё рано.

Марина фыркнула злой гримасой лица, развернулась и плавно – плавненько зашатала своими не узкими бёдрами в сторону дома. У Тоя тут же взыграло и обозначилось, его воображение добавило жару процессу и усилило, а вскипевший мозг изготовился дать команду на изречение призыва. Той возбуждённо махнул свободной от Анастаса рукой… но и только. Марина к счастью не увидела этого инстинктивного порыва. А уже мгновением позже «сорвавшийся жеребец» с раздражением выдал себе «пару ласковых» и, поплотнее подхватив Анастаса, выстукивавшего зубами что-то своё личное, подался в противоположную сторону от “засыпного” барака с сараями наискосок.

Через полчаса Той был уже дома. Он лежал на кровати без сна и в противно-похмельном раздражении. «Чортова пьянка, чортова Марина! – размышлял он – А во всём виноват этот чортов розовый абажур!». Выявление истинного виновника «этого всего» как-то сразу успокоило Тоя, и он уснул…