ГОРА РЕКА. Летопись необязательных времён

3

В Германии – замок на горке,

В Британии – город и сад,

В России прекрасны задворки

и вечно не блазен фасад.

И краска с него облетает,

чуть зной или дождик полил:

то сурика в ней не хватает,

а то не хватает белил.

Зато за уборной и грядкой

пролитый с небес невзначай

настой до забвения сладкий

ромашка, лопух, иван-чай.

Лишь этот любовный напиток

нас накрепко держит всерьёз,

как держит сияющий слиток

реликтовых странных стрекоз.

Наталья Ванханен

Ещё не “гхукнул” заводской гудок и поэтому на улице было совершенно безлюдно. Той катил на велосипеде, виляя влево и вправо во всю ширь дороги. Наслаждение от движения по асфальту вполне затмевало неудобство от слегка моросившего дождя.

– Эй ты, стой… падла.

К велику подскочил и, ухватившись за руль, резко остановил его плотный раскосый пацан. На его лице вязко сидела гримаса злобы, ещё не укоренившейся в каждой черте как у взрослого бандита, но с уже натренированными желваками, призванными изображать пренебрежительное превосходство.

– Где такие шкеры^[3] надыбал? Слазь! Давай покататься!

Той уже был наслышан об этом шпанёнке – Руфике Мудинове – младшем брате авторитетного бандита, кодла которого хороводила аж до самого “Парка Большевиков”. Постоянные битвы “малышевских” и “парковских” были привычным времяпровождением дворовой босо́ты^[4]. С другой стороны от улицы Малышева – через “железку” (железнодорожные пути) – “малышевских” подпирали и держали свою территорию “рубленые” (там располагался посёлок рубленых деревянных бараков) и “карьерные” (там периодически бу́хал взрывами щебёночный карьер).

Семья Тоя переехала в двухкомнатную квартиру в кирпичном доме на улице Малышева всего лишь месяц тому назад. До этого они жили в одной комнате в деревянном бараке с сортиром на улице, и там Той якшался с кодлой “рубленых”. Той в этой шайке парней своего возраста был вовсе даже не последним человеком, но не в силу своих физических возможностей, а исключительно благодаря принципиально-упёртому характеру с жёстко-справедливой логикой рассуждений. Ему ничего не стоило “взять на понял” и более взрослых пацанов. А уж этого босяка́…

– Ручонку сбрось с руля, гнида. Чё цапа́ешь вещь чужую? Мне пацаны из “рубленых” говорили за тебя, что ты частенько дурку прогоняешь. Дак со мной не проканает.

Руфик, не ожидая на своей вотчине такой наглости, отмяк на шаг и засорочил зенками по сторонам.

– Я же скататься кру… полкруга спросил.

– Спросил. Спрос не так правят, – Той смотрел на бандитёнка, взвешивая: то ли послать, то ли… – Ладна! Кататься не дам. Самому дали. Подкатить могу. Де живёшь?

– В фтором бараке от рынка, – всё ещё боязли́во недоумевал Руфик, но желвак этот гадёныш уже снова начинал наяривать.

Той сузил глаза и заорлил зрачок, уставившись в вороньи глазёнки Руфика, избегавшие смотреть на Тоя. Желваки бандитёнка быстренько прекратили тренировку и рассосались.

– Садись на багажник… Или чё?

– Дак да, подкинь.

Той как-то резво, но рассчитав, что на хвосте сидит пассажир, вертанул руль, заставив тем самым заскрипеть тормозами и крякнуть вхлам простуженным сигналом, вдруг появившийся сзади грузовик.

– Ты чё, блядская масть, разъездился?! – не очень, но достаточно громко выпалил Той в сторону остановившегося грузовика, но при этом более не оглядываясь, налёг на педали.

Быстро докатив до винного магазина, Той предусмотрительно остановился – там уже рядом был Руфиков барак и во дворе вполне могли околачиваться его пацаны. А такой расклад точно не входил в планы Тоя.

– Слазь, нам дальше не по пути!.. Велик надо отдавать.

– Лады. Встретимся, небось. Ты к какой школе приписался?

– В “трёшку” хожу.

– Не, я в “девятке” свой сармак^[5] шкуля́ю^[6]. Но, ничё. Может где и встретимся.

– Чё и нет. Я больше у “рубленых” да у “карьерных” обретаюсь. Если чё, подходи, с пацанами познакомлю.

Руфик снова зажелвачил, смачно по-блатному схоркнул и, сунув руки в карманы брюк, зашагал в сторону бараков; в его оглядках мало блазилось доброты. Той же, освободившись от назойливого “груза”, быстренько вертанулся вокруг продуктовой базы и вновь начал нарезать круги по асфальтированной дорожке вокруг дома…

Занятия в новой для Тоя школе ещё только начались. Нового товарищества, конечно, пока не сформировалось. Старая кличка Тоя – Ялик, как и его прежние друзья, остались в предыдущей школе – за “железкой”. В классе Той предпочитал держаться независимо, ни с кем не сближаясь, а стараясь разобраться в том, «кто есть что» – именно так он для себя это формулировал. Учился Той хорошо и очень просто. Учителей он держал на дистанции и если они ему “въезжали против шерсти”, то он мог быть даже не в меру дерзок, за что периодически получал записи красной ручкой в дневник. Отец за это Тоя поругивал, но выслушав и пару раз хлопнув для порядку ремнём, всё же удовлетворялся хорошими отметками по предметам и в душе скорее даже был доволен проявлявшейся в сыне независимостью в суждениях и поведении. Таким образом, Той утвердил себя среди учеников класса, как «ни от кого независящий».

Учителя приняли свободолюбивый характер Тоя как данность, поэтому старались разговаривать с ним без наигранной назидательности и даже с некоторой осторожностью в подборе слов. Они, не раз испытав на себе весьма жёсткие, но при этом очень точные и остроумные дерзости ученика, более не желали рисковать своей репутацией в классе и предпочитали в общении с Тоем выказывать уважительность и не проявлять агрессивность. Такое “привилегированное” положение добавляло Тою авторитета у всех.

Исключением был лишь один человек – учитель русского языка и литературы. Он был очень мягок характером, неизменно пребывал в несокрушимом своём интеллигентском обличии и считал, что главным достоянием человечества являются книги, а всё остальное создаётся людьми лишь для того, чтобы можно было эти книги писать, печатать, читать и хранить. Внешне учитель, возможно, был слегка полноватым, но от этого он казался и ещё более беззащитным. Он мог абсолютно безо всяких последствий сделать замечание Тою как в отношении знания учебного материала, так и относительно его поведения на уроке. Той эти весьма редкие замечания сносил либо безмолвно-беззлобно, либо уж в самом крайнем случае пробурчав: «Да ладно».

В общениях с хулиганами Той вёл себя заранее откровенно, без заискивания и плебейской боязни. Такое спокойное отравнивание привело к отстранённому уважению Тоя хулиганами. Общение же сводилось к устоявшейся церемонии:

– Здорово, Той. Как дела?

– Привет. Дерзко.

После этого пожимались руки, и каждый продолжал свой путь.

Хулиганская челядь и откровенные “шестёрки” не любили Тоя за его независимость, но в тоже время предпочитали с ним не связываться, в том числе и потому, что опасались получить “обратку” от своего же пахана. Но подлость этой тли всё же периодически проявлялась по отношению к Тою и всегда – исподтишка. Так и шла школьная жизнь Тоя…

Как-то в самом начале дня – перед первым уроком – школяры, как обычно, толпились в коридоре возле раздевалки. Толклись кучками – по интересам. Хулиганская шобла занимала место у туалета, так как их паханы ходили туда покурить; остальные же оставались «на шухере», чтобы если в сортир направится кто-то из учителей – “шестёрка” могла быстренько метнуться туда и предупредить. В общем, мужской туалет, да как впрочем, иногда и женский, были безысходно напитаны табачным дымом. И поэтому учительский контингент предпочитал посещать служебные сортиры для кухонного персонала в столовой. Тем не менее, в ученические туалеты они должны были забегать для «процедуры и профилактики» – так велел директор школы. При этом все понимали, что «процедура» ни на что не направлена и соответственно ни к чему не приведёт, и уж тем более ничего не исправит. А потому – зачем в холод курить на улице, когда можно в тепле и ничем не рискуя. Учительская «профилактика» посещения туалетов могла быть и внеплановой – это когда мат и хохот оттуда начинал перекрывать общий зуд “муравейника” в холле первого этажа школы. Тогда «процедура» достигала своего результата, и заход педагога резко снижал слышимость происходящего в “курилке”.

Но, пожалуй, самым эффективным оружием директора была тётя Нюша, служившая в школе уборщицей. Правда она – да это и понятно – руководствовалась исключительно прагматическим интересом. Её действия были всегда однообразны и предсказуемы, но одновременно и весьма действенны.

Вот и в этот день тётя Нюша шла по коридору к туалету своим суетливым шаркающим шагом, неся наперевес лентяйку с хорошо смоченной тряпкой. “Шестёрка” естественно распахнул дверь предбанника “курилки” и завопил: «Атас, Нюша!». Недокуренные папиросы в такие моменты даже не зачинаривались, а с проклятиями нарочно размазывались о стену или пол и обозлённые пацаны, подталкивая друг друга, вылетали из “курилки”, стремясь увернуться от мокрой гребаной тряпки тёти Нюши. И если кому-то приходилось ощутить на себе этот влажный шлепок то его звук, облизавший тело бедолаги, слышен был даже в кабинете директора. Лёгкий хохоток пробегал при этом по всему скопищу потребителей знаний, ставших свидетелями этого зрелища. «Заснул, падла?» – с этими словами “шестёрка” получал незаслуженную затрещину. А незаслуженной она была потому, что дело состояло не в том, что “шестёрка” заснул, а в том, что – дабы избежать тряпки тёти Нюши – нужно было просто обладать мальчишеской способностью уворачиваться. «Марш курить на улицу, приблюдки» – гнусавила тётя Нюша, оттесняла школяров к гардеробу и начинала медленно елозить тряпкой пол коридора. Во время этого действа и до самого звонка на урок в туалет можно было идти только – как в туалет.

Запаздывание же тёти Нюши к началу утреннего перекура было связано с тем, что в её обязанности входил также контроль над переодеванием первоклашек, у которых в раздевалке было своё небольшое отделение с низкими вешалками.

Полная же свобода курения наступала с началом большой перемены, потому что тётя Нюша тоже имела большой перерыв в работе и возвращалась в школу только к окончанию последнего урока. Жила тётя Нюша в соседнем со школой бараке и это позволяло ей работать на несколько ставок. Семьи у неё не было, и её одиночество заполнялось непрерывным трудом с небольшими паузами. На всю школу она была единственной уборщицей. В её обязанности по уборке входило почти всё: раздевалки, коридоры, туалеты, столовая, учительская и кабинет директора. Классы и спортзал «будущее страны» мыло самостоятельно; этот наряд действовал на все классы, начиная с седьмого. За каждым классом был закреплён свой кабинет. Обязанность следовало отправлять через день – три раза в неделю. Внутри каждого класса существовал свой график. В целом же, это было совсем не обременительно, а в ряде случаев даже вполне азартно…

Итак, тётя Нюша в тот день, как и обычно, привнесла упорядоченность в разбившиеся по интересам и возрастам компашки. Мат поутих и стал менее ярким, а в мелковозрастны́х стайках он и вовсе заглох.

Той стоял вместе со своей постоянной компанией. Она была очень стабильна и насчитывала пять человек.

Долговязый Фасоль (Фрол Солев) красноречиво жестикулируя, пытался травить старый всем известный анекдот, но как всегда с добавлением чего-то своего, по его мнению, усиливающего эффект. При этом он ужасно смешно выпучивал и округлял глаза, с придыхом загагыкивая концы фраз.

Толстый (Влад Тонков) и Тюль (Валерка Тюленев) безо всякого интереса ожидали окончания “номера” и весьма показно́ уклонялись от длиннющих падающих сверху вниз жестикуляций Фасоля.

Анастас (Антон Армяковский), надув щеки и сопя через нос, крайне заинтересованно внимал Фасолю, что ещё больше распаляло рассказчика и удлиняло анекдот новыми ещё более никчёмными подробностями.

– К шести на каток надо приходить, – эти неожиданные слова Тоя возвернули всех в состояние молчаливого внимания, – может с “карьерскими” сыграем. Ну, или если чё – между собой. Мячиком тока. Лёд уже уходит… да и вода на нём стоит. Анастас, мячик, говорю, не забудь!

Анастас хрюкнул, сдувая щёки, и послушно кивнул.

– У меня, блин, крюк у клюшки вовсе разлохматился, – виновато забубнил Фасоль и, опустив глаза, принялся отряхивать чистый рукав пиджака.

Все давно знали, что Фасоль – из-за своей нескладности – не любил хоккей, да и на коньках уверенно стоял лишь до первого хорошего виража, при въезде на который ноги у него разъезжались в разные стороны, и он становился совершенно неуправляемым собой. И в этом случае направление его движения зависело лишь от дефектов льда или помехи в виде игрока или сугроба, в общем, всего, что могло встретиться на его пути вплоть до полного приземления. И если это был игрок – не важно, свой или чужой – Фасоль заграбастывал его длиннющими руками и превращал в свою дополнительную опору, а учитывая вес и рост Фасоля – в опору ненадёжную и хлипкую. Исход же всегда был один – всё это, вместе с фигурным матом, обрушивалось на лед, причём Фасоль непременно оказывался сверху, то есть ему всегда удавалось падать “на мягкое”. Разъединение “фигуры” после падения происходило не так быстро, как этого хотелось бы “временной опоре”. Длинные конечности Фасоля, подгребающие под себя всё, что было на льду, составляли серьёзное препятствие для быстрого освобождения.

Той, зная и хорошо изучив эти “вяжущие” качества Фасоля, старался непременно привлечь его к играм между дворами. При игре же между своими Той позволял Фасолю либо стоять на воротах в валенках без коньков (в этом случае играли только мячиком), либо просто судить игру, и это было любимое амплуа Фасоля. Хотя, в принципе, судить игру Фасоль тоже не очень любил, потому что назначать штрафные нужно было с оглядкой на Тоя, а его отношение к назначенному штрафному не всегда просто было угадать.

– Надо бы у трудовика изоленты подтянуть, чтобы Фасолю клюшку уделать. Я присмотрел, где он её затырил, – Анастас раздёрнув улыбку, глянул на Тоя.

– Мастерская закрыта. Сегодня труда нет. Что-то другое придумаем, – сказал Той и косорыло прикусил губу.

– Сёдня у девятого “б” “дрочка” напильником… кажись четвёртым уроком. А Михеч с обеда “примет”… так он и вспомнит, что я не из “б”! – резонно возразил Анастас и хохотнул.

– Тогда возьми там ещё и кусок фанеры… где лобзики на стеллаже лежат… вот стока на стока, – Той пальцами показал размеры, – чтоб лишнего не пилякать! – утвердил он словами показанный размер.

– Да понял я, понял! – Анастас оглядел парней с видом победителя.

– Сделаешь всё минут за десять. Перед классом достанешь из рюкзака карты, войдёшь и скажешь: дома забыл новые контурки, бегал домой, вот, мол, и опоздал. Я сразу географичке затарабаню какую-нибудь херню, она про твой дневник забудет – со мной начнёт разбираться, – проинструктировал Той Анастаса.

– Да ладно. Мне чё. Пусть пишет. Мамка дневник уж сто лет как не смотрит.

Анастас жил без отца. Но как казалось парням при редких встречах с матерью Анастаса – она была весьма строгих правил. Нет, конечно, она его не охаживала ремнём за провинности, но наряжала работой по дому и сараю, а к этому Анастас был весьма ленив.

– Да ладно, парни, чё выдумывать-то. Я с этой “палкой” ещё хорошо смогу в воротах на валенках постоять, – попытался было Фасоль разрушить проговорённый план.

– Всё, решили! – закрыл обсуждение Той и дальше уже никому не следовало что-либо дополнять и уж тем более пытаться изменять.

И тут неожиданно засуетился Толстый. Сдвинув Анастаса, он втиснулся между Тюлем и Тоем, чтобы хорошо видеть заходивших в школу десятиклассников. «Большаки» всегда накапливались на крыльце школы и втягивались в обитель знаний только пред самым звонком. Толстый же расположился так, чтобы не пропустить Райку – предмет своего обожания. Райка, по мнению многих, включая и учителей, была самая красивая девчонка в школе. В неё были тайно влюблены многие парни и даже из седьмых классов, не говоря уже о девятых. Райка была сестрой Гешки, учившегося в классе Тоя и он, бывая в гостях у одноклассника, тоже недвусмысленно поглядывал на изящные чёрточки губ и глаз сестры Гешки. Райка тоже примечала Тоя, но с некоей снисходительностью взрослой девушки к симпатичному мальчишечке. Их взгляды, встречаясь, взаимно удерживались друг на друге и порой неприлично долго, а разъединялись прохождением мимо друг друга, либо под воздействием окружающих, переключивших на них своё внимание.

Некурящая часть десятиклассников, уплотнившись и негромко переговариваясь как ледокол продиралась сквозь “мелкоту”, заполонившую весь холл, отодвигала эту “шугу” к стенам коридора и, высвободившись из толчеи, уже рассредоточено вплывала на лестницу, ведущую к знаниям. Затем, расщелбанив по сторонам окурки, в школу влетали курильщики; они выхла́пывали из себя остатки дыма и, при необходимости раздавая «мелкоте» подзатыльники, бежали к лестнице.

В компанию Тоя, затесавшись между Фасолем и Анастасом, приблудил Хлюпа – одноклассник и хулиганская “шестёрка”. Той к нему не благоволил, но и не относился с категорическим неприятием. Он воспринимал Хлюпу как интерьер чужой квартиры – ну есть и есть.

Хлюпа что-то дерзил Анастасу по поводу его сестры десятиклассницы – прыщеватой “серой мыши”, оступившейся на ступеньке и стоявшей теперь в нерешительности на лестничной площадке. Анастас натирал кожу на своих щеках желваками и, раскрасив их в малиновый цвет, тем не менее, продолжал молчать. Фасоль слушал этот трёп и хмылил улыбку, обозначавшую то ли презрение, то ли недоумение, то ли ехидство. А в результате у него получилась этакая смесь стыда, коварства и сочувствия.

Той прислушался к Хлюпиной гнусавости и, резко взмахнув рукой, выбросил в него “раскидайчик”. Мягкий шарик, растянув резинку, торкнул Хлюпе по губам и послушно вернулся в ладонь Тоя.

– Ты чё делаешь, падла? – Хлюпа по-блатному набросил на рот оскал.

– Грызлы спрячь… вышибу! – Той несколько раз подбросил и поймал “раскидая”.

– Да пошёл ты в жопу! – тявкнул Хлюпа.

– Хорошо, готов, – невозмутимо продекламировал Той. – Штаны снимай. Щас решу – чем начать входить.

Компания Тоя гоготнула и приготовилась к продолжению разборки.

– Не всосал. Ты на чё намекаешь, Той?

– Ты предложил. Я согласился, – Той был совершенно невозмутим и серьёзен.

Перепалка образовала вокруг этого “междусобойчика” всяких интересующихся, неприминувших тут же начать подначивать и подтравливать. Зуд в сторону Тоя призывал к продолжению “юмора”, в сторону Хлюпы – к драке.

– А с чего ты взял, что я тебя послал к себе в жопу? – подпитался поддержкой Хлюпа.

– А к кому?

Хлюпа опасливо заозирался вокруг.

– Да вон – к Каридихе, – захихикал Хлюпа, кивая в сторону самой худой и некрасиво-носатой девчонке в классе.

Сторонники Хлюпы грохнули ржачкой.

– Иди, договорись. Согласуй короче. Согласуешь, подходите вместе.

Теперь уже гоготали все. Хлюпу подталкивали, подпинывали и пытались даже тащить в сторону ничего не ведавшей Каридихи, которая лишь осознавала, что вдруг явилась центром внимания, а, просчитав, что ничего хорошего в этом точно быть не может, повернулась к парням спиной, вызвав тем самым ещё больший хохот и завывания.

– Чё, застремался? – Той угрожающе подбросил и боковым хватом поймал “раскидая”. – Забздел? Тогда фильтруй базар, босяк.

Той явно был зол. Хохот прекратился и перешёл в гул. И это был уже явный призыв к драке.

По своему физическому сложению ни Той, ни Хлюпа не обладали бойцовским видом. При этом лидерские качества Тоя, исходившие из его уверенности во всём, что он говорил и делал, были хорошо известны в школе; многие также видели, что иногда эта уверенность граничила и даже переходила в дерзость. Рассчитывать на то, что Той отступит было невозможно и в этом смысле зрелище было гарантировано. Толпе оставалось лишь понудить к драке Хлюпу, который имея статус «клоуна-шестёрки» не имел желания к бо́льшему самоутверждению и, явно сожалея о том, что закусился с Тоем, пытался затесаться в стоявшую позади него толпу и тем самым миновать конфликт. Толчея же наоборот сомкнулась, выплеснув в передние ряды наиболее агрессивных и авторитетных пацанов, имитировавших пинки Хлюпе под зад и провоцировавших его на драку, выкрикивая весьма обидные для него определения. Завершил же приготовление к зрелищу Ермила (Вова Еремеев). Одноклассник Тоя, он считался одним из самых физически сильных парней в школе и мог успешно противостоять даже десятиклассникам. При этом он не был отчаянным хулиганом и никогда не шкулял деньги, а среди шпаны пользовался уважением…

Наиболее отмороженные шкуляльщики вымогали мелочь, собирая на бутылку, не только на улице и во дворах, но и в коридорах своей школы во время перемен. Это отребье не пользовалось авторитетом даже у “умеренной шпаны”, но их опасались все без исключения и старались не связываться. В школе Тоя шайка отмороженных шкуляльщиков состояла из четырёх человек. Трое из них были младшими братьями посидевших за разбой ублюдков, могилы^[7] которых находились в прибазарных бараках. Хороводил шайкой Назмик – брат настоящего вора в законе, которого Тою пришлось однажды увидеть во всей красе: белой крахмальной майке, с расписанными от пальцев до плеч руками и огромными воровскими звёздами на плечах. Гребень – это была кличка вора – сидел на лавке перед бараком и, попивая водочку, о чём-то толковал с молодым парнем. Парень был в дорогом прикиде^[8], кепка у него была натянута на голову до самых глаз и ушей. Лицо парня было весьма примечательно: нижняя очень полная губа выпирала сильно вперёд, горбатый, ниспадавший от бровей огромный нос сильно принижал в размерах и так крохотные крысиные глазки. При этом на лице парня была скроена никогда не исчезающая блатная ухмылка. В сравнении с жёстко вырубленной мордой Гребня, скулы которого непрерывно наяривали мускулами, и, казалось, вообще не зависели от других частей его лица, а были как бы сами по себе, лицо молодого парня ассоциировалось в воображении Тоя с образом трусливого крохобора, который играя “в пристенок”, пытается незаметно пододвинуть свою копейку указательным пальцем, чтобы средним пальцем достать монету другого играющего, и тем самым хлыздово выиграть её. Назмик сидел на лавке вместе с ними и, перемалывая во рту вар, периодически сблёвывал накопившуюся слюну. Эта картинка почему-то вдруг стремительно пронеслась в воображении Тоя, когда Ермила, возникнув из толпы, крепко прихватил за плечи повздоривших пацанов.

– В первую перемену – в туалете, – сказал он и, растолкав Тоя и Хлюпу в разные стороны, завершил неопределённость исхода ссоры назначением драки.

Толпа отреагировала удовлетворённым гулом. Всё стало ясно, справедливо и единственно правильно.

Отзвенел сигнал к началу занятий, перейдя в конце своего звучания в низкотоновое дребезжание.

Первым уроком значилась физика. Училка по этому предмету была совсем ещё молоденькая, вот только закончившая институт и появилась в школе всего два месяца назад. Она была невысокого роста, худенькая телесами, с куньим личиком и особо неверным произношением числительного пятьдесят. Училка, как казалось Тою, умышленно и для выпендрёжа произносила: «Питсят». В школу она ходила в обтягивающей чёрной юбке – длиной ровно до средины коленок и толстой вязки светло-коричневом свитере с высоким воротом, упирающимся в подбородок и даже мешающем ему спокойно жить. Поэтому она периодически запускала ладонь между воротом и шеей и, отъелозив туда-сюда, поднимала подбородок вверх, а ворот свитера одёргивала вниз. Тоя слегка возбуждали её сиськи, торчащие в разные стороны и плотненько обтянутые свитером. Они были очень пропорциональны всему остальному, причём оканчивались практически остриём. Правда, это было всё, что привлекало Тоя в училке и то – лишь из любопытства узнать, а как это будет выглядеть внатуре и наощупь, если всё это взять и заголить. Училке, наверное, тоже был симпатичен этот неуступчивый зеленоглазый школьник, который мог без закашивания взгляда сначала длительно уставиться ей прямо в зрачки и потом медленно опустить взгляд на её грудь, вынуждая молодую преподавательницу тут же на кого-нибудь прикрикнуть – якобы за невнимательность на уроке.

Урок физики на этот раз свёлся для Тоя к ожиданию драки и анализу происхождения белого пятна на оконном стекле. Физичка периодически и всегда безуспешно пыталась вернуть его в понимание эффекта интерференции света, но отчаявшись, подошла к парте Тоя и, чуть наклонив голову, отколоколила:

– Той, вы хоть что-нибудь из сказанного мной поняли?.. Или хотя бы слышали?

Тою такое внимание показалось чересчур назойливым и уж точно несвоевременным, и даже раздражающим. Недодумав про пятно, что само по себе было для него неприемлемо, он резко встал, хлопнул отворотом парты, демонстрируя тем своё недовольство, повернул голову в сторону училки, выкатил глаза и, затверждая каждое слово, отдекламировал:

– Вопросы по теме задают на следующем уроке, а не теперь.

Физичка вся как-то скуксилась, звонко отстукала каблуками до доски, резко развернулась и, выбросив вытянутую руку, указывая ею на дверь, выкипела:

– Той, выйдите вон!

Класс, до этого момента онемевший, вдруг как по команде всеобъемлюще заёрзал, заскрипел чем попало, сопровождая это нарастающим гулом. Кто-то усилил эффект ужё и гоготом в “запаренные” ладошки.

– Захватишь шмотки, – как мог громко, наказал Той своему соседу по парте; тот кивнул, подцокнул языком и, замутнив глаза, зыркнул на физичку.

Класс утих, наслаждаясь знаменитой, неспешной и вразвалочку походкой Тоя. А он, гипнотизируя взглядом плывущий под ногами пол, причалил к двери, остановился, постоял, приглядываясь к своим ботинкам, огладил волосы на затылке… ещё раз огладил и потом ещё раз… наконец, плавно, но широко отворил дверь, вышел из класса, очень медленно развернулся, подправил чёлку, внимательно поглядел на физичку и медленно-беззвучно прикрыл за собой дверь.

Училка рефлекснула поправкой ворота и подергиванием подбородка. Следовало как-то и что-то продолжить, но находчивость оставила и преподавательницу и класс. Всю эту неловкость спас Ермила, вкативший хлёсткую затрещину Гонзе, сидевшему на предстоящей парте. За что схлопотал Гонза – было не столь уж и важно. Да он впрочем, и не отреагировал на этот подзатыльник – видимо, впаяно было ему по делу. Но важным явилось то, что наступила понятность дальнейшего, а училка тут же нашла себе дело и отцокала каблучками до парты конфликта.

– Ермишев, вы, что себе позволяете? – взяла физичка ситуацию под контроль.

– Сами разберёмся, – буркнул Ермила и уставился на свои широченные кисти рук, сложенные друг на друга. И после этого действа Ермилы всему классу, кроме училки, стало ясно, что дальнейшего диалога между ними не будет.

– Ермишев, вы не слышите? Отвечайте, что у вас тут происходит?.. Вы будете отвечать?.. Встаньте, когда с вами учитель говорит!

Ермила заскрипел, зашуршал, заёрзал всем, что могло издавать какой-либо шум, согбенно поднялся, оттоптался с ноги на ногу и молча, уставился в темечко Гонзы. Но у училки, видимо, возникла маниакальная самоцель – выяснить хоть что-нибудь. Она с неподдельным упорством зачем-то продолжила попытки разговорить Ермилу.

Это развеселило и внесло интригу. Все понимали предстоящий исход и, разделившись на группы, стали подсказывать различные варианты действий для учительницы.

– Да, двояк ему вкатить… за поведéнку, – раззубатив рот, съехидничал Анастас, при этом хи́тро кося на “истукан” Ермилы.

– Родителей, родителей в школу – прямо на педсовет… не, лучше прямо к Акимичу, – клокотал Чирба, – в смысле – к директору, – поправился он, поймав недоумённый взгляд физички.

– Исключать из школы и прямо сразу… нет, прямо счас и вот тут! – выпрыснула из-под парты Наташка.

– Короче, Ермилу – в герои. За правду!.. Пожмите ему руку, товарищ учительница! Он защищал честь класса, школы, всех… вашу… честь, – правдоподобно и пафасно продекларировал Христик.

Девчонки прыснули, парни гоготнули, физичка отъелозила ворот свитера и, почуяв неладное, вернулась в реальность:

– Всё! Угомонитесь! Ермишев…

– Давайте дневник, Ермишев, – вторгся вялым голосом и закончил фразу училки Фасоль.

Сдерживаться тут было нелепо, да и невозможно и класс “ухнул!” и, видимо, на всю школу. Каблучки нарочито гулко откувалдили к доске, их ярость всё более наливаясь по мере хода, перекинулась на глаза училки и там закрепилась, а потом медленно, но неуклонно закоростила собой всё лицо.

– Не будем прощать эти наглые выходки, – писк вечно тормозного Вовы был теперь уже запоздалым и никак не писался с новым состоянием умов всех присутствующих. А могли ли они у кого-либо в этот момент разумно работать – это было большим вопросом.

Противостояние свершилось и забаррикадировало разумения в головах, причём каждому свои.

– Солев, подайте дневник.

Этот ход училки был ожидаем, но столь же, по мнению класса, и неудачен, если выбирать из всех предполагавшихся, потому как сопроводился безысходным и обречённо-тихим всеобщим: «Ррээхх!». Фасоль достал из “заплечника”^[9] дневник и, предвкушая, что ему вечером предстоят поучения от родителей – кстати, некстати преподавателей института – потащил свою “хорошистскую паспортину” для написания пасквиля или просто размашистой цифры радикально-красного цвета напротив графы «поведение».

– Жертва несправедливости, – сопроводил Чирба, проплывшее мимо его парты, согбенно-обмяшее тело Фасоля.

И Фасоля действительно было жалко всему классу, потому как была известна его неспособность к тому, что называется “морально-волевыми поступками”. Большой и мягкий увалень без своего мнения, нет вернее со своим, но только с мнением внутри самого себя и не всегда даже для себя, а скорее для других – вот именно таким его все и знали. И эта выходка Фасоля, а со стороны Фасоля это была именно выходка, так вот эта выходка была весьма неожиданна для класса и могла быть объяснена лишь его сиюминутным порывом, вызванным совсем несвойственным Фасолю младо-задиристым проявлением. Хотя тут, наверное, ещё и подмешалось желание Фасоля не отстать и проявиться. Кстати, Той давненько уже примечал припухлость глаз Фасоля, когда тот поглядывал на Нинку Изотову. «Эх, ему бы “стержня” на этом проходе от парты до стола училки» – подумалось бы стороннему наблюдателю. Но, было – как было, и вяло-безвольная рука Фасоля вручила дневник в суетно-нервную руку физички.

Ермила тем временем, перестав уже быть причиной веселья, отошёл от исполнения роли “молча-мрачно-стоящего” и стабилизировался в положении “сплю сидя”. Впрочем, о нём в этот момент, скорее всего, вспоминал только Гонза, пытавшийся угадать: будет ли после урока что-либо дополнительно к затрещине или обойдётся лишь ею.