Княгиня Голицына, не столь искренняя в своих религиозных верованиях, бросила мысль об обращении, как только переселилась в свою прелестную виллу на южном берегу. Оставив навсегда сермяжное платье, она избрала не менее эксцентричный костюм, который и сохранила до самой смерти. Костюм этот состоял из юбки-амазонки с суконным камзолом, совершенно мужского покроя; польская шапочка, обшитая мехом, довершала костюм, который как нельзя более согласовался с оригинальным умом княгини. В этом костюме можно видеть ее портреты и в настоящее время, находящиеся в салонах Кореиза.
Едкий ум, поссоривший ее с петербургским двором, величественное обращение, громкое имя, удивительная память и большое богатство – все это привлекло к ней самых знатных людей южной России. Знаменитые иностранцы добивались чести быть ей представленными; вскоре около нее образовался маленький двор, в котором она председательствовала с достоинством настоящей царицы. Но, причудливая и капризная, она иногда на несколько месяцев запиралась в полнейшем уединении; хотя она и была заражена философскими и даже вольтерьянскими идеями, но воспоминание о баронессе Криденер сейчас же возвращало ее к прежней набожности, резко противоречащей с ее обычным обхождением. В один из припадков такой набожности она водрузила высокий крест на возвышенности Кореиза.
Этот вызолоченный крест виден издалека. Среди скал, покрывающих весь этот берег, вид этого символа любви и милосердия, возвышающегося над деревьями, привлекая взоры, свидетельствует даже в пустыне о религиозном настроении княгини.
Эта женщина умерла в 1839 г., надолго оставив пробел в русском обществе. Княгиня Голицина, воспитанная в XVIII столетии, хорошо знавшая нашу литературу, владевшая французским языком с остроумною легкостью, которой он некогда так славился, свидетельница многих переворотов, она знала всех выдающихся деятелей империи; кроме того, она, одаренная наблюдательным и критическим умом, придававшим ее разговору столько же разнообразия, сколько и остроты, была мужчиной по уму и разносторонним познаниям; женщиной – по грации и легкомыслию. Вообще по своим блестящим качествам и прелестным недостаткам она принадлежала к типу, в настоящее время все более и более исчезающему.
В настоящее время, когда блестящий разговорный язык окончательно утратил свое значение во Франции и поддерживается лишь в некоторых редких салонах Европы, трудно понять, какое влияние имели некогда женщины с блестящим умом. Современные наши женщины, стремящиеся более к известности в прессе, нежели к господству в салонах, скрывают все сокровища своего воображения и ума под покровом щепетильной сдержанности, которая, без сомнения, не может не повредить обществу. Писать фельетоны, романы, стихи бесспорно прекрасно, но господствовать в салонах, как женщины XVIII столетия, не лишено также своей цены. Однако не будем обвинять исключительно женщин в том, что французское общество потеряло первенство; современные мужчины, более серьезные и думающие о материальных интересах, стали относиться равнодушнее к тому, что прежде считали предметом поклонения и восхищения.
Но мы потеряли совсем из вида графиню Гвашер, не менее интересную из наших героинь. Она, еще до разлуки со своими сообщницами, оставила проповедничество, наняла на берегу моря уединенный домик, где и поселилась с горничной. По примеру княгини Голицыной она сбросила монашеское платье и оделась в мужской костюм. Некоторое время графиня ушла в такое уединение, что никто из соседей не знал о ее существовании. Ее можно было видеть только во время верховых прогулок вдоль берега, для которых она выбирала самое ненастное время.
Несмотря на это, она не спаслась от любопытства, которое естественно возбудила. Некто полковник Иванов, бывший свидетелем приезда наших путешественниц в Крым, их странного поведения и пораженный оригинальностью г-жи Гвашер, шаг за шагом следил за этою последнею и в конце концов нанял домик поблизости убежища, где она скрывалась, в надежде таким образом подстеречь ее тайну. Но, чтобы не испугать ее своим присутствием, он в продолжение нескольких недель довольствовался тем, что издали сопровождал ее в уединенных прогулках, предоставляя случаю – этому покровителю влюбленных и любопытных – сблизить их. Наконец его настойчивость увенчалась успехом.
Однажды вечером, возвратясь ранее домой, полковник, облокотясь на окно, наблюдал за приближающимися предвестниками бури. Морские волны, поднимаемые порывами ветра, издавали глухие стоны, предвещающие сильную бурю. Это было время равноденствия.
Тяжелые свинцовые тучи, казалось, соединяли небо с землей. Все в такую минуту располагает к меланхолическому созерцанию, к тем неопределенным грезам, которым предаешься, когда видишь море с его бурями и когда в сердце таится романическая мечта.
Полковник с наслаждением предавался влиянию стихий, как вдруг его созерцание было нарушено неожиданным происшествием. Он увидел вдали всадника, который, в надежде найти у него убежище, направлялся галопом в его сторону. В эту самую минуту буря разразилась с страшною яростью, море выбрасывало груды пены; все это ставило незнакомца в критическое положение, которое сильно тревожило полковника. Но неожиданное открытие еще более усилило его интерес: он узнал в этом всаднике таинственную соседку и вскоре вполне убедился в своем предположении. Обрадованный случаем, который как нельзя более согласовался с его мыслями, он поспешил оставить свой наблюдательный пост, чтобы принять гостью, столь неожиданно посылаемую ему судьбой.
Но я предоставляю ему самому рассказать об этом первом свидании.
«Подстрекаемый любопытством, я пошел навстречу графине, которая переступила через порог, не удостоив меня взглядом. Казалось, она была в дурном расположении духа и все свое внимание сосредоточила на черепахе, которую держала в левой руке. Не говоря ни слова и не обращая внимания на мокрую одежду, она направилась к дивану и несколько минут сидела в глубокой задумчивости. Я долго ждал, когда она заговорит со мною, и, пользуясь ее задумчивостью, стал рассматривать свою гостью. На ней была длинная амазонка, зеленый суконный камзол, застегнутый на груди, поярковая шляпа с широкими полями, пара пистолетов за поясом и черепаха в руках. Строгое и прекрасное лицо графини привело меня в восторг. Из-под шляпы выбивались на лоб пряди седых волос, которые свидетельствовали не столько о ее летах, сколько о горе, пережитом ею.
Не снимая шляпы, поля которой наполовину скрывали ее лицо, она дыханием старалась согреть черепаху, давая ей несколько раз нежное название «душеньки», что по-французски значит «petite ame». Наконец она подняла глаза и увидела меня. Первым ее движением было сильное удивление. Не обращая до сих пор никакого внимания на окружающую ее обстановку, в полной уверенности, что находится у татар, она вдруг была поражена при виде моей комнаты, библиотеки, фортепиано, наконец, моей собственной персоны.
– Где же это я? – спросила она с некоторым беспокойством, намереваясь встать.
– Сударыня, вы находитесь у человека, давно живущего отшельником, – ответил я совершенно серьезно, – любящего, как и вы, уединение, море, созерцание природы, отказавшегося от общества и живущего привольно в этом уголке.
Эти слова сильно поразили ее.
– И вы также, – сказала она поспешно, – вы также разошлись со светом, отчего? Да, отчего? – повторила она, как бы обращаясь сама к себе и воодушевляясь понемногу. – Зачем схоронили себя здесь без друзей, родных, без близкой вам души? К чему умирать в такой медленной агонии, когда свет так близок, с своими радостями, балами, спектаклями, увлечениями, придворным соблазном, милостью королевы!..
Каково же было мое удивление! Эта женщина, без сомнения, занятая одной только мыслью, неумышленно раскрывала передо мной весь внутренний мир. В этих немногих словах мне представилась вся ее жизнь – жизнь женщины, прекрасной, богатой, привыкшей к лести и блеску двора. Не берусь передать всех предположений, явившихся у меня после этого странного монолога, произнесенного с увлечением. Что за причины, побудившие эту женщину, созданную для света и удовольствий, появиться на берегу Черного моря? Была ли это жертва любви, тщеславия или придворной интриги? Я терялся в догадках. Но, несмотря на желание раскрыть ее тайну, предпринимал все возможное, чтобы немного успокоить и развлечь графиню. Сняв с нее шляпу и оружие, я предложил ей приблизиться к огню, обсушить платье и, видя, с какой благосклонностью она принимала мои заботы, попробовал даже взять у нее черепаху, но она движением руки остановила меня. Поблагодарив за заботы, она, наконец, заговорила со мною, расспрашивая о том, как провожу время, о моих вкусах, о здешнем неудобстве к занятию искусствами и т. п. Мы проболтали более часу, как старые знакомые, и казалось, что она совсем забыла о вырвавшихся у нее странных словах с самого начала. Желая узнать, зачем она берет с собою на прогулку черепаху, я спросил ее об этом. Принимая серьезный вид, показавшийся мне странным, так как вопрос касался только черепахи, она ответила, что дала обещание никогда не расставаться с нею.
– Это подарок императора Александра, – прибавила она, – и пока черепаха со мною, я не буду считать себя совершенно одинокою.
После этого признания я решился заговорить с нею о тех причинах, которые привели ее на полуостров; но она, тотчас же прервав меня, сказала, что, познакомившись поближе с татарами, совершенно отказалась от обращения их в христианство.
Это люди благочестивые, с непорочным сознанием, – сказала она, – зачем же требовать, чтобы они меняли веру, когда они живут в строгих правилах нравственности и своей религии? Если добросовестно исполняешь свой долг, не все ли равно, кому поклоняться: Иисусу Христу, Магомету или великому Ламе?
На это я заметил, смеясь, что ее слова сильно отзывают ересью и что если она проповедует подобное учение, то может случиться в один прекрасный день, что булла его святейшества отлучит ее от церкви.
– Все эти мысли пришли ко мне после, когда я уже перестала проповедовать, – отвечала она наивно. – Живя в уединении, смотришь на вещи совершенно иначе, нежели в свете. Три месяца тому назад я считала католическую веру выше всех других, теперь же мечтаю о новой, еще более совершенной и возвышенной. Хотите быть моим первым последователем? – прибавила она полушутя, полусерьезно, что меня сильно смутило, и я не знал, шутит она или нет.
Когда она собиралась домой, я проводил ее и должен был дать обещание прийти к ней на следующий день».
Второе свидание было не менее оригинально: полковник, которому наконец открыт был доступ в ее святилище, застал свою соседку за выделыванием мелких стеклянных вещиц. С лампой и паяльной трубкой в руках, она работала с усердием настоящего ремесленника. Приход полковника не прервал ее работы. При нем она выделала столько, что можно было составить целое ожерелье. Потом ему показала несколько ящиков, наполненных жемчугом разной величины, ее собственной работы.
– Если я когда-нибудь вернусь в свет, – сказала она совершенно серьезно, – у меня не будет других украшений, как только этот жемчуг. Носить настоящий – глупо. Посмотрите, какой в них блеск, чистота отделки и величина! Кто поверит, что этот жемчуг не добыт со дна Индийского океана? Точно так же и во всем: к чему сущность, когда наружность прекрасна и приятна для глаз?
Эту странную мораль, впрочем, довольно распространенную в XVIII столетии, полковник только что собирался оспаривать, как вдруг графиня с легкостью, свойственной светским людям, сразу переменила разговор, сняла шпагу, висевшую над кроватью, и положила ее на колени своего соседа.
– Вы видите это оружие, полковник? Оно дано мне вандейским начальником, который был восхищен моею храбростью: хотя я и женщина, но сражалась за правое дело, неоднократно стреляя из засады вересковых кустарников. Не удивляйтесь же моему пристрастию к оружию и мужскому костюму: это воспоминание моей молодости. Вандейка в сердце, я долго сопровождала геройские отряды, которые сопротивлялись республиканским войскам; жизнь партизанов, с ее случайностями, усталостью и волнениями, мне хорошо известна.
– Но, – прервал ее полковник, с жадностью слушая это странное признание, – как же это при такой преданности к царствующему дому вы не возвращаетесь в свое отечество теперь, когда монархия восстановлена?
– Шш, – сказала тихо графиня, – шш! Оставим в покое настоящее и в особенности прошедшее. Спросите у кустарника, сломанного бурей, отчего весенний ветерок не оживляет его? Оставим лучше вещи так, как они есть, и не будем стараться изгладить неизгладимое. Людское правосудие свершилось, отдадимся суду божьему, милосердному и бесконечному, вечно справедливому и благому!
Все попытки полковника разузнать о ее таинственном прошедшем были тщетны; она оставалась безмолвною и уходила в другую комнату, не желая возобновлять разговор.
После этих двух свиданий, во время которых графиня в минуты невыразимой скорби с горечью возвращалась к своему прошлому, полковнику не представлялось более случая подкрепить своего суждения. Находясь под впечатлением тех же предположений, которые некогда имел и император Александр, Иванов виделся с нею почти каждый день в течение 2 месяцев, но, несмотря на это, г-жа Гвашер не давала ни малейшего повода к большему сближению. Часто она рассказывала ему о своем пребывании в Лондоне, о дружеских отношениях к русскому императору, о своих путешествиях, богатстве, но о Франции – ни слова. Ни малейшего сожаления, ни одного имени, ни одного намека, наконец, никакого указания, по которому бы полковник мог догадаться, что его соседка оставила у себя на родине что-либо, достойное внимания.
Общество такой романической женщины почти лишило рассудка нашего офицера. Его оскорбленное самолюбие и желание разрешить такую трудную загадку не давали ему ни минуты покоя. В отчаянье он стал справляться с историей французской революции, надеясь найти в ней какую-нибудь путеводную нить в своих предположениях, – все было напрасно. Как разобраться среди такой массы неудач и несчастий? Много великих имен пронеслись в его уме, связанных с такими обстоятельствами, которые совершенно сбивали его с толку, как только он хотел применить которое-нибудь из них к своей таинственной соседке.
Ум более положительный, может быть, и добрался бы до истины, но полковник, как человек увлекающийся, пускался в самые несбыточные предположения. По его мнению, графиня была незаконным отпрыском королевской крови. На основании этого он оставлял в стороне все имена изгнанников революции и надолго привязывался к какому-нибудь мифу. Наконец, утомленный тщетными поисками, он решил предоставить случаю, уже раз услужившему ему, разъяснить его недоумение. Будучи постоянным свидетелем странностей этой женщины, он недоумевал – сожалеть ли ее или восхищаться ею, хотя в глубине души он сознавал себя не совсем равнодушным к ней.
Она проводила целые дни, выделывая жемчуг и выбирая лучшие из них для ожерелья, рисунок которого исключительно занимал ее, или же впадала в ханжество и апатию, из которых ее трудно было вывести. Часто, под впечатлением жажды движения, она делала дальние прогулки верхом, не чувствуя при этом ни малейшей усталости. Это были минуты ее откровенности или, как она шутя говорила, ее возврат к молодости. В подобных случаях она никогда не забывала своей черепахи, несмотря на шутки полковника.
Графиня часто получала письма из Петербурга, и казалось, что, несмотря на изгнание, сохранила некоторое влияние на государя. Однажды она показала своему соседу письмо от придворной дамы, которая приносила благодарность за ее ходатайство перед императором относительно получения полка ее сыном, чего она давно уже добивалась.
Наш офицер, занятый только мыслью о графине, по-видимому, забыл остальной мир. Но вдруг неожиданное событие прервало его романическую жизнь и вернуло к действительности.
В один прекрасный день приехал из Петербурга француз, назвавший себя бароном X. и поселившийся у графини в качестве ее фактотума. С этой минуты тесная связь, существовавшая между нею и полковником, порвалась. Холодное обращение, лукавый вид и постоянное присутствие барона заставили полковника удалиться. Быть может, покажется удивительным, что он так легко уступил свое место незнакомцу? Но военная служба давно призывала его; при том же, что он мог сделать с человеком, отношения которого к графине, казалось, были давние и к тому же ревниво охраняемые? Его отъезд почти не произвел никакого впечатления на г-жу Гвашер, тем более, что с приездом барона ее привычки совершенно изменились. Бессвязность ее рассудка стала более и более заметна. Теперь она редко ездила верхом, подвергая себя всевозможным лишениям.
Барон X. оставался в Крыму до самой смерти графини, последовавшей в 1823 году. Посвященный во все ее дела, он сделался единственным ее наследником; может быть, и незаконно, но сделался им. Покинув Крым, он отправился в Англию, где была большая часть имущества нашей героини; впоследствии же возвратился в Россию владельцем весьма значительного состояния.
Странное обстоятельство произошло после смерти графини. Государь, как только узнал о ее смерти, тотчас же отправил курьера в Крым с поручением вытребовать шкатулку, наружный вид и величина которой были с точностью определены. Посланный вместе с полицмейстером долгое время производили бесплодные розыски, но наконец, по указанию горничной, нашли эту шкатулку, припечатанную под кроватью покойницы. Через 10 дней шкатулка была уже в Петербурге и передана его величеству.
Государь, несмотря на то, что это было в присутствии придворных, с нетерпением открыл шкатулку, сломав замок. Но увы, какое жестокое разочарованье! В ней лежали только ножницы. Сомнительно, чтобы император посылал одного из своих казаков за 4000 верст, чтобы получить только ножницы… Как бы то ни было, барона X. обвинили в том, что он утаил очень важные бумаги и присвоил имущество графини Гвашер. Но так как в это время он уже был на пути к Лондону, гнев императора остался без последствий.
Позднее из разоблачений этого человека и открытия любопытной переписки стало известно настоящее имя графини. Но поздний свет, озаривший ее прошлое, не нашел ни в ком сочувствия. Император уже умер. Полковник Иванов сражался на Кавказе; не было никого, кто бы, узнав о настоящем ее имени, пожалел о ее несчастиях.
Похороненная в саду своего дома, эта таинственная женщина, о которой ходили такие разноречивые слухи, не имела на могиле даже камня, который указывал бы иностранцу или путешественнику, что под ним покоится графиня Ламот, высеченная и заклейменная на Гревской площади, как участница в скандалезном деле об ожерелье королевы.
Больше всего мы обязаны m-lle Жакмар, о которой говорится в путешествиях маршала Мармо, теми подробностями, которые мы сообщили о пребывании в Крыму наших трех героинь. У m-lle Жакмар мы видели собственными глазами шпагу, которая, по словам графини, служила ей во время вандейского восстания, а равно и некоторые письма, свидетельствующие о том сильном влиянии, которое она имела на императора Александра.
Все обстоятельства, которые мы сейчас рассказали о г-же Ламот, вполне достоверны и были переданы нам людьми, хорошо знакомыми с этою женщиною и, кроме того, имевшими веские доказательства.
№ 129
17 июня 1841 года
Неподалеку от карантинной бухты взору путешественника открывается Севастополь, расположенный на склоне холма между бухтами Артиллерийскою и Южною; эти два порта первыми представляются взору при входе на главный рейд.
Такое положение города, построенного амфитеатром, позволяет одним взглядом обозреть весь план и издали придает ему величественный вид. Казармы, запасные магазины и обширные здания адмиралтейства, масса церквей, громадная верфь – все это указывает на важность этого города, который был основан с прибытием русских в Тавриду. Хотя внутренность города и не соответствует блестящей панораме, которая представляется издали, тем не менее достойна знаменитой приморской крепости Крыма. Улицы Севастополя широки, дома имеют довольно красивую наружность, население его, благодаря императорскому указу, изгонявшему евреев из этой местности, менее отвратительно, чем в Одессе, Херсоне, Екатеринославе и проч.
Порт Севастополя есть бесспорно один из самых замечательных в Европе. Сама природа сделала в нем для этого все, что необходимо. Она одна, без помощи искусства, прорыла этот прекрасный рейд, разветвления которого образуют столько бассейнов, прекрасно приспособленных для военного флота. С верхней части города можно сразу обнять взором все это прекрасное создание со всеми его подробностями. Прежде всего наше внимание привлекает большой рейд, расположенный от запада к востоку и углубляющийся до 7 километров внутрь земли; средняя ширина его 100 метров, он служит пунктом главной деятельности флота; в нем стоят на якоре корабли, назначенные для рейсов по Черному морю, и служебные пароходы; в нем же происходят маневры многочисленных гребных лодок. Равным образом Севастополь, посредством этого же канала находится в постоянном сношении с самим полуостровом. Покидая рейд, северное прибрежье которого не представляет ничего интересного, кроме ряда береговых скал, взгляд переносится на Южную бухту и на прекрасные бассейны, устроенные самою природою. К востоку от Севастополя, у подножия того же холма, тянется более чем на 3000 метров длины Южная бухта. В этом порту, окруженном морскими магазинами и совершенно защищенном от дурной погоды высокими известняковыми откосами, производятся вооружения и разоружения кораблей. Он служит также местом убежища для большого числа баркасов и кораблей, негодных для плавания; одни из них превращены в склады, другие служат жилищем нескольким тысячам каторжников, которые работают в арсенале. Между этими многочисленными морскими ветеранами, почти никуда не годными, с удивлением можно заметить колосс, называемый «Париж», некогда вооруженный 200 пушек, который еще в 1829 году был самым красивым кораблем в императорском флоте.
За Южною бухтою и в сообщении с нею находится небольшой залив для кораблей, в котором русское правительство производит самые важные работы порта и уже много, много лет сооружает док, разделенный на 5 самостоятельных бассейнов и предназначенный одновременно на поправку трех линейных кораблей и двух фрегатов. Первоначальные планы этого важного сооружения приписывают французскому инженеру Рокуру, который исчислил около 6 000 000 руб. на все расходы по этой работе. Правительство ужаснулось такой громадной цифре, и граф Воронцов, пользуясь его нерешительностью, принял предложение английского инженера, который спрашивал только 2 500 000 руб. и обещал окончить все работы в течение пяти лет. 17 июня 1832 года рабочие принялись за постройку. Но спустя 9 лет после закладки, когда мы посетили Севастополь, не было исполнено еще и половины работ, а между тем израсходовано уже более 9 000 000 руб. Только что оконченные бассейны показались нам далеко не соответствующими огромным деньгам, затраченным на них, и трудно понять, как могли употребить хрупкий и слабый мел на гидравлические постройки такой важности. Правда, что углы стен были из гранита или порфира, но такое необыкновенное соединение материалов, столь разнородных между собою, вызывает самую едкую критику на подобный способ сооружения.
Порт Севастополя, такой богатый относительно наружного вида и безопасности бухт, имеет, однако же, большое неудобство: вода в нем кишит разными червями, которые точат обшивные доски кораблей и часто делают их негодными к службе через два или три года. Чтобы устранить это неудобство, против которого искусство бессильно, правительство решилось снабдить бассейны дока пресною водою и, ввиду этого, придумало отвести маленькую речку (Черная река), которая и наполнила главный рейд. В 1841 году три водопровода и два тоннеля, сооруженные из мела и принадлежащие этой же канализации, были почти окончены, но в то же время инженеры жестоко разочаровались, так как оказалось, что тинистые воды Черной реки и наносили в Севастопольский порт червей, от которых хотели избавиться.
Что касается до Артиллерийской бухты, которая служит границею города с западной его стороны, и такой же Киленбак, самой восточной из всех, природа и для них была так же щедра, как и для двух первых, но мы не будем более о них упоминать.
Итак, рассказав о различных портах, гидравлические работы в которых были окончены, само собою разумеется, что мы осмотрели военный флот и знаменитые укрепления, которыми русские так гордятся и считают чудом современного искусства. В 1831 году, в то время, когда июльская революция угрожала взволновать судьбы европейских держав, один лондонский журнал в статье о Черном море и южной России рассказывал, что нет ничего легче проникнуть в Севастопольский порт с несколькими хорошо вооруженными кораблями и обратить в пепел весь императорский флот. Известие английского журнала в высшей степени встревожило Государственный совет, и во время заседания его величество отдал приказ по исполнению множества работ относительно защиты входа Крымского военного порта.
Для этого воздвигли четыре новых форта, которые имели до 11 батарей. Форты «Константин» и «Александр», расположенные один с северной, другой с западной стороны Артиллерийской бухты, служат к защите большого порта и двух батарей: Адмиралтейской и Павла, предназначающихся для разгромления кораблей, которые попытались бы пробраться в Южную или же в одну из корабельных бухт. Каждая из этих батарей состоит из трех ярусов и заключает в себе от 250 до 300 пушек; эти четыре форта, существующие главным образом для защиты крепости, и в самом деле с первого взгляда кажутся грозными. Но внутренний их вид не соответствует наружному, и мы думаем, что все эти батареи, так дорого стоящие, скорее служат удивлением для простого народа в мирное время, чем наводят страх на неприятеля во время войны. Их положение гораздо выше уровня моря, и третий ярус показался нам сперва крайне неправильный. Люди, знающие дело, согласятся с нами, что эскадра, которой бы поручили завладеть портом, не особенно испугалась бы этих трех рядов артиллерийских орудий, ядра которых, направленные горизонтально, угрожали бы разве только парусам кораблей.
Равным образом и внутреннее расположение показалось нам не соответствующим правилам военной архитектуры. Каждый ярус состоит из ряда комнат, смежных между собою и посредством маленькой двери соединенных с наружною галереею, которая простирается во всю длину здания. Все эти комнаты, где происходят опыты над пушками, были до такой степени узки, доступ воздуха в них был так мал, в чем мы сами убедились, что дым от нескольких выстрелов из пушек крайне затруднял действия артиллеристов. Но самый главный недостаток, больший всех перечисленных нами, который вредил всем существовавшим работам, заключался в общей системе, принятой для постройки крепостей. Здесь непредусмотрительность правительства была так же велика, как и при постройке бассейнов дока: инженеры, воздвигая батареи в три яруса, вооруженные от 250 до 300 артиллерийских орудий, не побоялись употребить в дело как материал дурной песчаник грубой известковой земли.
Работы были исполнены с такою небрежностью, размеры сводов и стен были до такой степени сокращены, что с первого же взгляда не трудно предвидеть, что в тот момент, когда многочисленная артиллерия начнет свои действия, все эти батареи безвозвратно должны обрушиться. Попытки, сделанные со стороны форта «Константин», должны уже доказать справедливость нашего мнения. Нескольких выстрелов из пушек было достаточно, чтобы избороздить стены большими рытвинами. Последняя причина слабости, общей всем крепостям, заключается в совершенном отсутствии каких-либо средств для защиты со стороны земли. Правительство, исключительно озабоченное возможностью нападения с моря, никогда и не помышляло о легкости высадки на всем побережье со стороны Херсона.
Итак, кроме батарей, лишенных артиллерии, и рвов, сам город открыт со всех сторон и не имеет ни одного редута, который бы мог противостоять вторжению неприятеля. Мы не знаем ничего о работах, которые предполагались или приводились в исполнение с 1841 года, но во время нашего посещения нескольким тысячам человек, поддерживаемым морскою демонстрациею, не составило бы ни малейшего труда проникнуть вовнутрь крепости и сжечь флот и арсеналы порта.
Наконец, нам остается сделать оценку воинственной части Севастопольского порта, этого страшного и грозного флота, всегда готового плыть к Босфору в Константинополь. В 1841 г. наличные морские силы Черного моря были следующие:
Линейных кораблей 132-120-пушечных
««других 84 «
Фрегатов «6 60 «
Корветов «6 20 «
Бригов «10 от 10 до 20
Шкун «5
Куттеров «10
Пароходов «5
Транспортов «25
Самые большие транспорты имеют 750 тонн, самые малые – 30 тонн. Что же касается экипажа, состоящего из 14 батальонов, то он должен бы состоять из 14 000 человек войска. Но известно, что в России официальная цифра всегда далека от настоящей. Мы не думаем, что намного ошибемся, если приведем наличные силы от 6 до 8 тысяч человек.
Как все, что делается в России, так и военные корабли с первого раза поражают вас, но с трудом выдерживают серьезное испытание. После подробного описания взяточничества администрации легко можно предвидеть, какое лихоимство должно господствовать особенно в морских арсеналах. Правительство не жалеет своих денег, отдавая приказания покупать все, что есть лучшего из производимого когда-нибудь лесами и заводами; все старания правительства разбиваются о продажность и алчность чиновников. Вообще корабли сооружены также не без воровства материалов.
Мы уже назвали «Париж» как доказательство прочности русской постройки. Одна кампания скомпрометировала его благонадежность и сделала негодным к употреблению. Но мы должны также признать, что морская администрация занята не исключительно этим быстрым разрушением. После расследований, сообщенных нами, оказалось, что в общем обшивные доски кораблей состояли из ели и сосны. Всякому же известно, что этот сорт деревьев пропускает сырость в корабль, которая не соответствует условиям прочности морской постройки, хорошо исполненной.