В то время, как уже было сказано, Лермонтов изучал русскую старину и народные поверья да песни. Уже пятнадцатилетним мальчиком он интересовался ими. Теперь он серьезнее изучает их и особенно прилежно читает известный сборник: «Древние Российские стихотворения, собранные Киршей Даниловым». Его увлекает характер и лад русской былины, и в нем зарождается мысль составить песню, в которой выразилась бы русская жизнь в знаменательный период московской истории – царствование Иоанна Грозного.
Хотя знаменитая «Песня про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова» и была окончательно отделана позднее и в первом своем виде появилась в начале 1838 года, но уже в 1836 году Лермонтов ее задумал и готовился написать, а может быть, частью и написал уже, дав затем произведению этому вылежаться, что было в его привычках творчества.
Во время пребывания Михаила Юрьевича в университете произошел случай увоза красавицы жены купца, жившего в Замоскворечье по-старинному. Купец торговал в Гостином дворе, а хозяйством его заведовала старуха. Проживавший в Москве после польской компании, оправившийся от полученной раны, лихой гусар, тщетно ухаживающий за приглянувшейся ему женой купца, похитил ее с улицы, когда она возвращалась из церкви. Муж отомстил за поругание семьи и затем, арестованный, наложил на себя руки. Случай этот, глубоко затронувший поэта, остался не без влияния на «Песню о Калашникове».
Весьма возможно тоже, что сам сюжет взят поэтом из какого-либо рассказа о грозном царе, но некоторые картины и образы навеяны былинными песнями, которыми Михаил Юрьевич зачитывался в сборнике Кирши Данилова. Так, сцена пирования Ивана Грозного нарисована по образцу народных песен. В былине «Ставр боярин» поется, что
Во стольном было городе, во Киеве
У ласкова Государя, Князя Владимира,
Было пированье, почестный пир,
Было столованье, почестный стол
На многи князи и бояра
И гости богатые…
Князи, бояре пьют, едят, потешаются,
И только из них один боярин
Ставр Годинович не пьет, не ест…
Кирша Данилов
Такой же пир описан в былине «Мастрюк Темрюкович». Пьет царь, и пьют бояре, и князья, и могучие богатыри. И доносят царю:
А и гой еси, Царь Иван Васильевич!
Все князи, бояре, могучие богатыри
Пьют, едят, потешаются…
Один не пьет, да не ест царский гость дорогой
Мастрюк Темрюкович, молодой Черкешенин.
Этот Темрюкович мог явиться для Лермонтова прототипом удалого бойца Кирибеевича. Он тоже любимый боец и шурин царский, как Кирибеевич, принадлежащий к роду Скуратовых, который был в свойстве с Грозным. Темрюкович побивает всех бойцов, что делал и Кирибеевич. Оба они хвастают и глумятся над боязливыми супротивниками. Темрюкович в сборнике Кирши Данилова:
Кричит во всю голову, чтобы слышал Царь Государь:
«А свет ты вольный царь, царь Иван Васильевич,
Что у тебя в Москве за похвальные молодцы, поученые, славные?
На ладонь их посажу, другой рукой раздавлю».
У Лермонтова Кирибеевич на просторе похаживает,
Над плохими бойцами подсмеивает:
«Присмирели, небось, позадумались!
Так и быть обещаю для праздника,
Отпущу живого с покаянием,
Лишь потешу царя, нашего батюшку».
Темрюковича побивает наконец Мишка Борисович, человек роду незнатного, как Кирибеевича Степан Парамонович – сын купеческий.
Перечитывая разные былины в сборнике Кирши Данилова, удивляешься, как Лермонтов усвоил себе склад и выражения народной речи. Видно, он и долго и много изучал их. Тут встречаешь и седельце бранное черкасское, и очи слезные, что выклюет коршун, и описание утренней зари:
А по утру рано ранешенько,
На светлой заре, рано-утренней.
На восходе красного солнышка…
У Лермонтова:
Над Москвой великой, златоглавою,
Над стеной Кремлевской белокаменной,
По тесовым кровелькам играючи,
Тучки серые разгоняючи,
Заря алая подымается…
В былине Кирши Данилова мы встречаемся с именем Настасья Дмитриевна, напоминающим собой Алену Дмитриевну у Лермонтова. Кирибеевич влюблен в нее, но скрывает от царя, что она
В церкви Божией перевенчана.
У Лермонтова Иван Годинович тоже опаздывает со своей любовью. Песня говорит:
Глупый Иван, неразумный Иван!
Где ты Иванушка, перво был?
Ныне Настасья просватана,
Душа Дмитриевна запоручена…
Восприняв в себя дух и лад народной речи, молодой поэт создал чудную повесть из прежнего русского быта. «Гомеровская верность, сила и простота видны в ней», – так выражается о «Песне про царя Ивана Васильевича, Кирибеевича и Калашникова» германский поэт и знаток Лермонтова Боденштедт. «Чтобы точнее определить значение Лермонтова в русской и во всемирной литературе, – говорит он, – следует прежде всего заметить, что он выше всего там, где становится наиболее народным, и что высшее проявление этой народности (как песня о царе Иване Васильевиче) не требует ни малейшего комментария, чтобы быть понятной для всех».
Боденштедт рассказывает также, какое сильное впечатление производило в Германии чтение перевода этой песни. В свое время к русской критике уже Шевырев указывал на то, с каким мастерством Лермонтов умел усвоить себе черты народного творчества и как исторически верно схвачен характер лиц, выставленных им в этом знаменитом произведении; Хомяков приходил в восторг от этой песни. Полагаем, что не скажем лишнего, если заметим, что сохранись из творений Лермонтова одна эта песня – слава и значение его были бы упрочены как в нашей родной, так и во всемирной литературе. Интересной иллюстрацией к настроению поэта в годы, когда он писал свою песню про Иоанна Грозного, может служить рассказ о том, как, побывав зимой 1836 года в Тарханах, Лермонтов устраивает между крестьянами кулачный бой. Бои эти существовали в некоторых великорусских губерниях и на Волге вплоть до середины XIX века. Довольный виденным боем Лермонтов подарил крестьянам несколько участков леса и особенно одарил победителя – молодого парня из Тархан. Видно, поэта занимала картина кулачного боя, как сильно распространенная в прошлом русская национальная потеха. Впрочем, забава эта была известна поэту еще с детских дней. В то время кулачные бои происходили зимой на замерзшем пруду помещичьего сада в Тарханах.
В эту поездку, следуя по совету бабушки через Тамбов, Лермонтов был свидетелем или узнал о происшествии, которое воспел под именем «Тамбовский казначейши»; так и следует именовать это произведение. В печати оно появилось под именем просто «Казначейши», а не тамбовский, по соображениям цензурным. Слово Тамбов вообще было выброшено и заменено точками.
Тогда же, или за год, Лермонтов в Тарханах стал писать поэму «Сашка», пользуясь набросками, сделанными им в разное время и, между прочим, еще в Юнкерской школе в тетрадке «лекций по географии европейских государств в военном отношении». Произведение это, интересное своим автобиографическим значением, любопытно теплотой воспоминаний о Москве и Московском университете. Оно осталось неоконченным, вероятно, потому, что в нем еще слишком сказывался дух произведений скабрезного свойства, вышедших из-под пера поэта во время пребывания его в «юнкерской школе». Некоторые стихи, писанные им в то время, вошли в поэму. Лучшие строфы из нее Михаил Юрьевич перенес позднее в другие свои произведения.
Лермонтов делил время свое между кутежами да пустыми удовольствиями, и серьезной думой, и литературными занятиями. Привыкший наблюдать за собой и окружающим, поэт не мог не относиться к переживаемому критически. Неудовлетворение собой за мелкую недостойную жизнь, которую вел он, и презрение к пустому обществу, среди которого вертелся, – все вместе вызвало в поэте желание написать драму или комедию, долженствовавшую быть резкой критикой на современные нравы. Кажется, на него подействовало чтение грибоедовской комедии «Горе от ума», ходившей по рукам в рукописи, так как цензура не дозволяла ее печатания, не говоря уже о запрещении постановки на сцене. Тогда-то была задумана Лермонтовым драма «Маскарад», за которую он и взялся, а затем несколько раз ее переделывал, когда цензура постановку ее не разрешала, несмотря на протекцию. Препятствовало тому и третье отделение, и смягчить его не могло заступничество А. Н. Муравьева, просившего двоюродного брата своего Мордвинова, начальника этого учреждения, о снисхождении. «Мордвинов оставался неумолим; цензура получила даже неблагоприятное мнение о заносчивом писателе, что ему вскоре отозвалось неприятным образом». На строй и манеру писать повлиял, однако, не Грибоедов, а Шекспир, по крайней мере, что касается группировки фактов и пружин действия. Приглядываясь к драме «Маскарад», в этом нетрудно убедиться, тут несомненно влияние «Отелло». Как там ревность вызвана пропажей платка, так здесь играет роль украденный браслет. В князе Звездиче мы находим черты Яго; в Нине – Дездемоны; в Арбенине – Отелло. Но если влияние Шекспира несомненно, то несомненно и то, что Лермонтов старался изобразить нравы нашего общества и описать то, что сам он видел, что сам в нем пережил. Ему хотелось выставить ничтожество светского общества. С этой стороны он находится под влиянием произведения Грибоедова.
Рисуя знакомую ему светскую молодежь и ее интересы и времяпровождение, Лермонтов выводит на сцену картежника в образе Шприха, мелкого самолюбивого князя Звездича с условным, чисто внешним понятием о чести. Ему под стать баронесса Штраль. Интереснее их Арбенин, этот мрачный и умный человек с сильными стремлениями, очевидно, желающий стать выше среды, в которой живет, и не могущий этого сделать. Он стоит в самой жизни и среди ее требования и предрассудков и не может из них высвободиться, хотя сильный дух его и требует иных рамок. Оттого-то он запутался и не понимает себя так же, как не понимают его другие:
Сначала все хотел, потом все презирал я,
То сам себя не понимал я,
То мир меня не понимал.
Арбенину хотелось жить не только широкой, но и глубокой мыслью, и жить деятельно; он, как Фауст, хотел обнять весь мир и все знание. Но он родился в тесной сфере. В условиях, среди которых приходилось ему жить, не было тех широких взмахов, того пульса, который бился в богатой жизни европейского общества, пережившего много фазисов развития. Арбенин, существуя в тесном кружке светского общества или примыкающего к нему полусвета, говорит то же, что Фауст:
… я все видел,
Все перечувствовал, все понял, все узнал,
Любил я часто, чаще ненавидел,
И более всего страдал…
Но что же он мог перечувствовать, понять и узнать? Какие глубины могла ему открыть жизнь в тесном кругу тогдашних официальных и общественных условий? Арбенин чуял разлад:
И жизни я своей узнал печать проклятья,
И холодно закрыл объятья
Для чувств и счастья земли.
Можно упрекнуть Лермонтова за то, что он не дал своему герою более широких основ, что он ограничил их тесными рамками светского общества. Он бы мог уйти в глубь исторической жизни, жизни народной, и на них изобразить характер героя. Это совершенно верно. Мы того мнения, что «Маскарад» – произведение совершенно неудачное: Лермонтов был еще слишком молод, чтобы браться за серьезную драму. Сам-то он ведь только сошел со школьной скамьи и жизнь знал лишь в известных сферах ее проявления. Поэт еще не мог разобраться, он путался в материале личных дум, молодой житейской опытности и много им прочитанного в произведениях великих поэтов. Оттого у него является желание бичевать современное общество, как это сделал Грибоедов, и изобразить страсть, глубокую, как у Шекспира. Оттого в его Арбенине проскальзывают черты, с которыми он ознакомился в «Фаусте» Гете, в «Манфреде» Байрона, в «Рене» Шатобриана, в «Коварстве и любви» Шиллера и других драмах. В «Маскараде» является «неизвестный», l'inconnu французских драм, совершенно не вяжущийся со всем построением и задачами русской жизни и, следовательно, русской драмы.
Михаилу Юрьевичу страшно хотелось выступить на литературное поприще одновременно и в печати, и на сцене театра.
Хлопоты относительно постановки на сцену «Маскарада» были менее удачны. Цензура его не одобрила. «Драма «Маскарад», – рассказывал Лермонтов, – отданная мной на театр, не могла быть представлена по причине (как мне сказали) слишком резких страстей и характеров и также потому, что в ней добродетель недостаточно награждена». Поэту так хотелось видеть свое произведение на сцене, что он в угоду цензуре принялся за переделку драмы, и таким образом явилась вторая редакция ее, не говоря уже о некоторых переделках более мелких, дошедших до нас в различных списках. Эта переделка самим поэтом была названа уже не «Маскарад», а именем главного действующего лица «Арбенин».
Лермонтов, видимо, желал смягчить «резкость страстей», за которые упрекала его цензура. Оттого Арбенин уж не отравляет жены своей, как это имеет место в первой обработке, а только пугает ее тем, что отравил ее, чтобы узнать истину:
… Перепугал немного!
Хотел знать правду и узнал…
Опомнитесь и встаньте; я солгал,
Я не ношу с собою яда…
В вас сердце низкого разряда,
И ваша казнь не смерть, а стыд…
Цензура требовала, чтобы была вознаграждена добродетель, и вот Лермонтов делает и ей уступку. Он выбрасывает из драмы: баронессу Штраль, неизвестного, чиновника и вводит новое лицо Оленьку, бедную, добрую, чрезвычайно скромную девушку, которую он сначала несправедливо заподазривает, а затем, сознав свою ошибку, разбитый уходя из дому, навсегда порывая счастье свое, дает ей аттестацию благородной души и обещает обеспечить будущность:
Я еду. Оленька! Прощай!
Будь счастлива – прекрасное созданье,
Душе твоей удел – небесный рай –
Душе благородных воздаянье.
Как утешенье, образ твой
Я унесу в изгнание с собой.
Пускай прошедшее тебя не возмущает.
Я будущность твою устрою: ни нужда,
Ни бедность вновь тебе не угрожает.
Вся эта переделка неудачна и менее сценична. Она только доказывает, что Лермонтов не дорос еще до драмы. По нашему мнению, первая редакция гораздо лучше, и она, а не вторая, может быть даваема на сцене. Это станет ясно для каждого, кто сравнит их, имея в виду театр. П. А. Ефремов, впервые напечатавший текст этот, ставит вопрос, не считать ли первую редакцию «ранним первоначальным наброском пера?» Обе редакции вышли в течение одного года. Появление второй можно объяснить только страстным желанием начинающего писателя во что бы то ни стало увидать свою пьесу на подмостках и потому готового сделать всевозможные уступки и торопливо изменяющего, на что ему указано, и исправляющего, что считается неудобным теми, от которых зависит дать позволение постановки. Мы полагаем, что поэт был благодарен цензуре за недопущение и этой второй редакции. Но это могло быть лишь позднее, когда суждения поэта стали зрелее, потому что в это время он пишет еще драму, тоже вполне неудачную, до такой степени неудачную, что прежние издатели не задумались причислить ее в один разряд с юношескими драмами «Испанцы», «Странный человек» и проч. и в отдельном изданном томике отнести к 1831 году. Так оно прежде казалось и нам, но теперь мы можем положительно сказать, что она писана в начале 1836 года в Москве и Тарханах и тоже имеет автобиографическое значение. О ней-то Лермонтов пишет в письме к Раевскому: «Пишу четвертый акт новой драмы, взятой из происшествия, случившегося со мной в Москве», что именно случилось с Михаилом Юрьевичем в Москве, трудно сказать с достоверностью, но догадаться возможно, и данные есть.
Бабушка поэта, Арсеньева, выехав из Петербурга еще весной 1835 года в Тарханы, ждала своего любимого внука к себе на побывку. Долго не удавалось Михаилу Юрьевичу получить отпуск, и давно приготовленный бабушкой экипаж с разными затеями ожидал его напрасно. Наконец 20 декабря Михаил Юрьевич получил отпуск и уехал через Москву, Рязань, Козлов и Тамбов. Шаловливое настроение духа его не оставляло. В первый раз после университетских лет он вновь посещает любимый им город с воспоминаниями детства и юности. После неприглядных лет петербургского существования Москва должна была повеять чем-то родным и близким. Образы и думы лучших дней, попранные и забытые в вихре товарищеской и салонной жизни, вновь вставали перед ним. Он вновь должен был увидаться с друзьями прежних лет, встретиться с теми женщинами, которые поднимали дух его и связывали добрые черты его характера и гения с лучшим прошлым. В Москве жили Александра Верещагина и Марья Лопухина. Немудрено, что охватившее зыбкую душу поэта счастливое настроение воскресило многое умершее или заснувшее в Петербурге, и что при таком состоянии с новой силой заговорило чувство любви к особе, теперь для него пропавшей. Она вышла замуж в 1835 году. Свидание с ней больно затронуло сердце поэта и утраченное счастье преисполнило его чувством ревности и ненависти к похитителю его. Привычка Михаила Юрьевича перелагать на бумагу все переживаемое, побуждает его и теперь дать выражение своему чувству. Только недавно в Петербурге работал он над драматическим произведением и теперь для выражения овладевших им чувств выбирает он драматическую же форму. Кроме того, влечет его к ней и то обстоятельство, что чувства свои к любимому существу он уже изображал в юношеской своей драме «Странный человек», выведя ее в лице Загорскиной, а себя во Владимире. Теперь в драме «Два брата» Загорскина только что вышла замуж за князя Литовского. Юрий Радин, после 4-летнего отсутствия приехавший из Петербурга молодой гусарский офицер, узнает эту неожиданную весть. Отец его Дмитрий Петрович говорит ему:
Разве не знаешь?.. Варенька Загорскина вышла за князя Литовского. Твоя прежняя московская страсть?..
ЮРИЙ. А?.. так она вышла замуж за князя?
ДМИТРИИ ПЕТРОВИЧ. Как же, 3000 душ и человек пречестный, предобрый.
ЮРИЙ. Князь! И 3000 душ!.. А есть ли у него своя в придачу?
ДМИТРИЙ ПЕТРОВИЧ. Он человек пречестный и жену обожает, старается ей угодить во всем: только пожелай она чего, на другой же день явится у нее на столе. Все ее родные говорят, что она счастлива, как нельзя более…
ЮРИЙ. Признаюсь, я думал прежде, что сердце ее не продажно… Теперь вижу, что оно стоило несколько сот тысяч дохода…
ДМИТРИЙ ПЕТРОВИЧ. Ох, молодые люди! Как тебе не стыдно? Ведь это просто зависть… Ты ее забыл, следовательно, не имел права требовать от нее верности; ты ведь сам чувствуешь, что она поступила бы безрассудно, если б надеялась на ребяческую твою наклонность…
Любопытно, что, в рукописи, переписанной чужой рукой и только исправленной Лермонтовым, слова, поставленные нами в курсив, им вычеркнуты.
Михаил Юрьевич, очевидно, старался некоторой частью драмы держаться весьма близко к истинному ходу происшествия. Он сохраняет 4 года, время отделившее его от выезда из Москвы летом 1832 до посещения ее к началу 1836. Он Юрия изображает гусарским офицером, приехавшим в отпуск, и в первой сцене уже дословно почти рисуется история его отношений к любимой женщине. Нет сомнения, что поэт желал, чтобы действующие лица были узнаны. Он повторил то, что имел в виду, написав «Странного человека», в предисловии к которому говорит: «Лица, изображенные мной, все взяты с природы, и я желал бы, чтоб они были узнаны».
Но об истории любви Лермонтова мы будем говорить в своем месте.
Вообще надо удивляться тому, сколько было написано и задумано поэтом со временем выхода его из школы. Прервавшийся в конце 1832 года поток деятельности с конца 1834 года опять бьет усиленнее, несмотря на рассеянную жизнь, которую ведет поэт с выходом в офицеры. Однако деятельность эта была прервана неожиданным событием, сразу давшим жизни Михаила Юрьевича совсем другое направление.
Глава XII
Предсмертная дуэль Пушкина. – Впечатление смерти Пушкина на общество. – Толки. – Отношение к ним Лермонтова. – Стихи на смерть поэта. – Распространение стихов. – Арест Раевского и Лермонтова. – Следствие и показание Лермонтова. Приговор. – Отношение Лермонтова к Раевскому.
Еще молодой поэт наш делил свои досуги между рассеянной жизнью столичных гостиных, кутежами с товарищами-гусарами и серьезной думой и творчеством; еще двойственность существования томила и волновала его, когда в конце января 1837 года роковая весть о поединке А. С. Пушкина с исходом, грозившим смертью, потрясла Михаила Юрьевича, и так нервно расстроенного и тревожного. Он разразился известным стихотворением: «На смерть поэта».
Обстоятельства, приведшие к этому роковому поединку, к гибели Пушкина, не раз рассматривались в печати. Напомним здесь только, что современное событию общество разделилось на два лагеря: одни обвиняли поэта, другие защищали его. Ходила молва, что Пушкин пал жертвой таинственной интриги из личной вражды, умышленно возбудившей его ревность; деятелями же были люди высшего слоя общества. Эта молва, по-видимому, была не лишена основания. Действительно, существовала великосветская интрига, которая и после смерти Пушкина, в высшем кругу, имела своих партизанов. Этим объясняется, почему на людей, открыто высказывавшихся за Пушкина и горячо порицавших его противников, было воздвигнуто гонение. Вот почему тоже следственная комиссия по делу о стихах на смерть Пушкина обратила особенное внимание на записку А. А. Краевского к Раевскому, писанную после ареста Михаила Юрьевича. «Скажи мне, что сталось с Лермонтовым? Правда ли, что он жил или живет еще теперь не дома? Неужели еще жертва, заклааемая в память усопшему? Господи, когда все это кончится?!»
Известен и выговор, сделанный Краевскому по поручению министра попечителем Петербургского учебного округа князем Дондуковым-Корсаковым, за то, что Краевский посмел слишком горячо говорить об умершем Пушкине.
«Я должен вам передать, – сказал попечитель Краевскому, – что министр (Сергей Семенович Уваров), крайне, крайне недоволен вами! К чему эта публикация о Пушкине? Что это за черная рамка вокруг известия о кончине человека не чиновного, не занимавшего никакого положения на государственной службе? Ну да, это еще куда бы ни шло! Но что за выражения! «Солнце поэзии»… помилуйте, за что такая честь? «Пушкин скончался… в средине своего великого поприща»! Какое это такое поприще? Сергей Семенович именно заметил: разве Пушкин был полководец, военачальник, министр, государственный муж! Наконец он умер без малого сорока лет! Писать стишки не значит еще, как выразился Сергей Семенович, проходить великое поприще! Министр поручил мне сделать вам, Андрей Александрович, строгое замечание и напомнить, что вам, как чиновнику министерства народного просвещения, особенно следовало бы воздержаться от подобных публикаций».
«Впрочем, – прибавляет сообщающий этот факт Ефремов, – князь Дондуков-Корсаков был добрый человек, и, без всякого сомнения, передавая замечание Уварова, оставшегося смертельным врагом Пушкина после его смерти, едва ли в душе разделял мнение о нем министра».
Вскоре после смерти Александра Сергеевича Хомяков пишет Языкову: «Ты уже, вероятно, имеешь о дуэли Пушкина довольно много подробностей, и поэтому рассказывать не стану тебе россказней. Одно, что тебе интересно будет знать, это итог. Пушкина убили непростительная ветреность его жены (кажется, только ветреность) и гадость общества петербургского. Сам Пушкин не оказал твердости в характере (но этого от него и ожидать было нельзя) ни тонкости, свойственной его чудному уму. Страсть никогда умна быть не может. Он отшатнулся от тех, которые его любили, понимали и окружали дружбой почти благоговейной, а пристал к людям, которые его приняли из милости».
Мы выписываем эти некоторые показания современников, чтобы показать, как известное стихотворение Лермонтова вполне характеризовало общий взгляд на дело дуэли Пушкина. Даже упрек Хомякова Пушкину за то, что он отвернулся от настоящих друзей, встречаем мы в стихотворении:
Зачем от мирных нег и дружбы простодушной
Вступил он в этот свет, завистливый и душный…
Лермонтова, сказали мы выше, страшно поразила смерть Пушкина. Он благоговел перед его гением и весьма незадолго до дуэли познакомился с ним лично: поэты встретились в литературных кружках. Пушкин интересовался задуманными А. А. Краевским «Литературными прибавлениями» к «Русскому Инвалиду» и для первого номера, вышедшего 4 января 1837 года, дал стихотворение свое «Аквилон», кажется, последнее, которое поэт видел напечатанным незадолго до смерти своей. В. С. Глинка сообщал, как Пушкин в эту же пору, прочитав некоторые стихотворения Лермонтова, признал их «блестящими признаками высокого таланта».
Юрьев, товарищ и родственник Михаила Юрьевича, рассказывал, что все несчастное событие и симпатия высшего общества к Дантесу, к которому особенно благоволили великосветские дамы, – все это раздражало юного поэта. Всегда полный самого деликатного внимания к своей бабушке, поэт, живший у нее в Петербурге, с трудом воздержался от раздраженного ответа, когда старушка стала утверждать, что Пушкин сел не в свои сани и, севши в них, не умел управлять конями, помчавшими его, наконец, на тот сугроб, с которого вел один лишь путь в пропасть. Не желая спорить с бабушкой, поэт уходил из дому. Елизавета Алексеевна, заметя, как на внука действуют светские толки о смерти Пушкина, стала избегать говорить о них… Но говорили другие, говорил весь Петербург и, наконец, все так сильно повлияло на Михаила Юрьевича, что он захворал нервным расстройством. Ему приходило даже на мысль вызвать убийцу и мстить за гибель русской славы. Это, впрочем, неудивительно: было много людей, готовых сделать то же. Говорили, что император Николай Павлович, желая спасти Дантеса от грозившей ему опасности, выслал его за границу. Прежде всего Лермонтов дал выход своему негодованию, написав стихотворение «На смерть поэта» и выставив в нем его противника, как искателя приключений:
…Издалека,
Подобно сотням беглецов,
На ловлю счастья и чинов
Заброшен к нам по воле рока…
Такой взгляд на Дантеса сердил его защитников. Он был принят в обществе, был приглашен на службу самим императором, был офицером в первом гвардейском кавалерийском (кавалергардском) полку – и вдруг дерзнуть назвать его пустым искателем приключений!
Умы немного утихли, когда разнесся слух, что государь желает строгого расследования дела и наказания виновных. Тогда-то эпиграфом к стихам своим Лермонтов поставил:
Отмщенье, Государь, отмщенье!
Паду к ногам твоим:
Будь справедлив и накажи убийцу,
Чтоб казнь его в позднейшие века
Твой правый суд потомству возвестила,
Чтоб видели злодеи в ней пример.
(Из трагедии)
Как известно, Лермонтов написал стихотворение свое на смерть Пушкина сначала без заключительных 16 строк. Оно прочтено было государем и другими лицами и в общем удостоилось высокого одобрения. Рассказывали, что великий князь Михаил Павлович сказал даже: «Этот, чего доброго, заменит России Пушкина»; что Жуковский признал в них проявление могучего таланта, а князь В. Ф. Одоевский по адресу Лермонтова наговорил комплиментов при встрече с его бабушкой Арсеньевой. Толковали, что Дантес страшно рассердился на нового поэта и что командир лейб-гвардии гусарского полка утверждал, что, не сиди убийца Пушкина на гауптвахте, он непременно послал бы вызов Лермонтову за его ругательные стихи. Но сам командир одобрял их. Да и нельзя было иначе, раз сам государь выразил относительно стихов довольство свое.
Таким образом неудобно было не находить прекрасным стихотворение молодого гусарского офицера, хоть и не нравились его нападки на Дантеса и на тот новый круг пушкинских знакомых, который нехотя принял его в свою среду. Морщились от таких мест стихотворения, где поэт говорил:
Зачем он руку дал клеветникам безбожным,
Зачем поверил он словам и ласкам ложным?..
Или
К чему теперь рыданья,
Пустых похвал ненужный хор
И жалкий лепет оправданья –
Судьбы свершился приговор!
Не вы ль сперва так долго гнали
Его свободный чудный дар…
Сам поэт, нервно-больной, расстроенный, лежал дома. Бабушка послала даже за лейб-медиком Арендтом, у которого лечился весь великосветский Петербург. Он рассказал Михаилу Юрьевичу всю печальную эпопею двух с половиной суток – с 27 по 29 января, которые прострадал Пушкин. Погруженный в думу свою, лежал поэт, когда в комнату вошел его родственник, брат верного друга поэта Монго-Столыпина, камер-юнкер Николай Аркадьевич Столыпин. Он служил тогда в министерстве иностранных дел под начальством Нессельроде и принадлежал к высшем петербургскому кругу. Таким образом его устами гласила мудрость придворных салонов. Он рассказал больному о том, что в них толкуется. Сообщил, что вдова Пушкина едва ли долго будет носить траур и называться вдовой, что ей вовсе не к лицу и т. п.
Столыпин, как и все, расхваливал стихи Лермонтова, но находил и недостатки и, между прочим, что «Мишель», напрасно апофеотруя Пушкина, слишком нападает на невольного убийцу, который, как всякий благородный человек, после всего того, что было между ними, не мог бы не стреляться: honneur oblige[9]. Лермонтов отвечал на это, что чисто русский человек, не офранцуженный, неиспорченный, снес бы со стороны Пушкина всякую обиду; снес бы ее во имя любви своей к славе России, не мог бы поднять руки своей на нее. Спор стал горячее, и Лермонтов утверждал, что государь накажет виновников интриги и убийства. Столыпин настаивал на том, что тут была затронута честь и что иностранцам дела нет до поэзии Пушкина, что судить Дантеса и Геккерена по русским законам нельзя, что ни дипломаты, ни знатные иностранцы не могут быть судимы на Руси. Тогда Лермонтов прервал его, крикнув: «Если над ними нет закона и суда земного, если они палачи гения, так есть Божий суд». Эта мысль вошла потом почти дословно в последние 16 строк стихотворения.
Запальчивость поэта вызвала смех со стороны Столыпина, который тут же заметил, что у «Мишеля слишком раздражены нервы». Но поэт уже был в полной ярости, он не слушал своего светского собеседника и, схватив лист бумаги, да сердито поглядывая на Столыпина, что-то быстро чертил по нему, ломая карандаши, по обыкновению, один за другим. Увидав это, Столыпин полушепотом и улыбаясь заметил: «La poesie enfante»[10]! Наконец раздраженный поэт напустился на собеседника, назвал его врагом Пушкина и, осыпав упреками, кончил тем, что закричал, чтобы он сию же минуту убирался, иначе он за себя не отвечает. Столыпин вышел со словами: «Mais il est fou a lier»[11]. Четверть часа спустя Лермонтов, переломавший с полдюжины карандашей, прочел Юрьеву заключительные 16 строк своего стихотворения, дышащих силой и энергией негодования:
А вы, надменные потомки
Известной подлостью прославленных отцов,
Пятою рабскою поправшие обломки
Игрою счастия обиженных родов!..
В негодовании на всех защитников Дантеса и противников Пушкина, Лермонтов особенно язвил Столыпина, прадед которого происходил далеко не от знатных предков и обогатился на винных откупах, следовательно не совсем безупречными средствами, хотя и пользовался репутацией высоко честного человека. Но тогда, да и позже, воззрения были своеобразны, и еще Гоголь дерзнул, в лице откупщика Муразова (во второй части «Мертвых душ») выставить идеал честности и правдивости. Пылкий поэт живо вспомнил принижение отца его родом Столыпиных, отца, принадлежавшего к древнейшим, хоть и захудалым родам Европы. Поэту, с детства страдавшему от явной несправедливости этой, были особенно ощутительны преследования Пушкина со стороны выскочек аристократизма, «жадною толпою стоявших у трона». В гневных стихах Лермонтов облегчил наболевшую душу свою от собственного горя, от боли за павшего русского поэта, которому он подражал в детстве, восторженно прислушиваясь к чудным песням, перед которым преклонялся, до которого, полный уважения и понимания, едва еще решался поднять юношеский взор.