Конфуций сказал своим ученикам: «Ученики мои, слова Ю совершенно верны. Я сказал же свои только в том смысле, что жалко, если музыке, не придавали важного воспитательного значения» (17.4); «Учитель сказал о музыке шао, что она в совершенстве прекрасна, так же, как и в совершенстве хороша, возбуждая хорошие чувства. Он сказал о музыке у, что она была также в совершенстве прекрасна, но не в такой же степени хороша (3.25). – Мелодия и чувства (см. примечания к этому у Легга).
Конфуций, давая поучение главному учителю музыки в Лу, сказал: «Как играть – можно узнать. В начале песни все части должны звучать вместе. Когда музыка продолжается, все должно быть в гармонии, и хотя и должны выделяться особенные звуки, но они не должны нарушать гармонии; и так до самого конца» (3.23).
Конфуций говорит: «Только когда я вернулся из Вэй в Лу, была преобразована музыка, и тогда только отрывки правильных од и хвалебных песен нашли свое место» (11.13); «Все это требуется приличиями, говорят. Разве все эти платья и шапки требуются приличиями? Это требуется музыкой? Разве все эти колокола, трезвон и грохот требуются музыкой?» (17.11).
Этим Конфуций хочет показать, что не одни только звуки определяют музыку, а определяет ее нечто другое – то, чему она служит.
Вот как относится Конфуций к музыке. Очевидно, музыке придавалось серьезное значение и не только значение в смысле развлечения, но и государственном. Музыка, по убеждениям китайцев, может направлять человека как на хорошие мысли, так и на дурные. И потому надо пользоваться ею осторожно и посвящать ей особое внимание. Обращается внимание и на гармонию, и мелодию, и на чувства, возбуждаемые ею. Музыка входит в кодекс священных книг и преданий, музыка регламентируется поэтому государством.
Быть может, все это для нас и необычно, но во всяком случае это не такие уже пустяки. Достаточно вспомнить тот шум, который был произведен во всей Европе «Крейцеровой сонатой» гр. Л. Н. Толстого, затем припомнить взгляды, выражаемые им об искусстве в его книге «Что такое искусство?», чтобы понять, что китайцы могут иметь основание, придавая такое значение музыке.
Таким образов читатель может видеть, что при всей чуждости для нас китайских понятий они в основаниях своих вовсе не так чужды и глупы, как это может представляться при поверхностном отношении к этому вопросу.
Но еще иначе мы должны думать, если обратимся к исследованию жизни китайцев. Отношение их как к религиозным вопросам, так и к общественным, экономическим и политическим чрезвычайно любопытно в том смысле, что нередко в области практического отношения к жизни китайцы стоят на несравненно высшей ступени, еще не достигнутой нами, еще той, к которой мы, европейцы, стремимся.
Отношение китайцев к различным верам должно поразить нас, европейцев, своей терпимостью. Если могут возразить на это ссылкой на избиение христианских миссионеров, то надо заметить, что избивали их не потому, что они были христианскими миссионерами, а, по единогласному свидетельству всех серьезных исследователей жизни Китая, лишь потому, что христианские миссионеры менее всего занимались своей религиозной миссией, а разными политическими интригами, чем справедливо восстанавливали против себя.
Кроме того, христианские миссионеры несли за собой в Китай меч европейских войск и насилия европейских держав. Трудно думать, чтобы христианство подверглось бы в Китае нетерпимости, в особенности если вспомнить, что, например, в XVI в. к христианству были настолько расположены император и высшие классы, что в Европе стали мечтать об обращении всего Китая в христианство. Так что возражение о гонениях христианских миссионеров едва ли должно иметь место. Но помимо этого в Китае с очень давних пор уживаются три господствующие в нем религии: конфуцианство, буддизм и даосизм, не говоря уже о бесчисленных сектах, тогда как мы этого до сих нор не можем сказать про жизнь европейских пародов.
Переходя затем к одной из религий китайцев – конфуцианской, следует заметить, что Конфуций никогда не касается таких вопросов, как создание мира, конец мира и т. п. Его никогда не беспокоил вопрос о происхождении человека, никогда не пробовал он искать того, что будет с человеком потом. Его не затрагивала ни физика, ни метафизика. Вот каково свидетельство «разговоров» по поводу предметов его учения. «Наиболее частыми темами его разговоров были книга поэзии, книга истории и поддержание правил благочиния». «Он учил наукам, этике, преданности своей душе, правдивости». «Не любил же он рассказывать о необычайных вещах, о какой-нибудь необычайной силе, о каких-нибудь беспорядках, о духовных существах и т. п.»
В сведениях о его жизни мы не находим никаких рассказов о необычайных откровениях, о сверхъестественных видениях и т. п., и английский переводчик его Легг поражается его практическим умом и глубоко сожалеет о том, что он не был просвещен светом христианского учения.
Такая отличительная черта конфуцианской веры заставляла ученых поднимать вопрос о том, был ли Конфуций новатором веры в Китае, то есть он ли ввел религию, в которой все как бы проникнуто практичностью, где отсутствуют столь свойственные другим народам представления о духах, сверхъестественных явлениях и т. п., или же его религиозная система была продолжением и естественным следствием учения древних мудрецов. Английские ученые Легг и Гарвиг при этом расходятся в своих взглядах. Первый говорит, что Конфуций не исповедовал веры древних мудрецов. Обосновывает свое мнение на том, что Конфуций ничего не говорит о Боге, тогда как имя это является известным уже в Ши-цзин и Шу-цзин. Ди, или Шан ди, в этих древних книгах является тем личным существом, правящим на небе и на земле, создателем человеческой нравственной природы, правителем среди народа, который ставит у них королей и князей судить людей, вознаграждающий за добро и наказывающий за зло. Конфуций же везде говорит о небе. Действительно, читатель найдет это как в прилагаемом переводе двух классических книг, так и в «Разговорах», – везде он держится той же почвы. «Тот, кто совершает преступление против небес, не имеет никого, кому бы он мог помолиться» («Разговоры», 3: 13). «Увы, – сказал он, – нет никого здесь, кто знает меня». Цзы Гун сказал: «Что вы подразумеваете, говоря, что никто не знает вас?» Он отвечал: «Я не ропщу против небес и не сержусь на людей. Познания мои низки, а проникновение мое подымается высоко. Но существует небо, и небо знает меня» («Разговоры», 16; 37). И ни разу во всех «Разговорах» не дается название тому, что он разумеет под небом. Это и заставило Легга считать его не только не религиозным, но совершенно наоборот. Он думает, что Конфуций в значительной степени содействовал тому, что в следующие за ним века поколение за поколением ученых проповедовало в Китае атеизм.
Но подобные обвинения едва ли можно признать основательными. Не только у Конфуция, но и у других философов и основателей религиозных систем на Востоке мы можем встретить такое же отношение к этому вопросу. И не атеизмом следует это объяснять, а тем, что понятие о Боге считалось этими основателями религий и философами столь возвышенным и, с другой стороны, столь свойственным человеческому разумению, что назвать его значило бы, по их мнению, или ложно истолковать или принизить высшее представление до нашего низшего разумения.
Вот почему Конфуций употребляет выражения – небо, небеса; Лао-цзы – дао (путь) и т. п.
В ранние исторические времена в Китае существовало вместе с почитанием других духовных существ, как следствие этого, почитание предков. Конфуций признавал последнее, то есть почитание предков, крайне необходимым, «Он служил мертвым так же, как если бы они были с ним. Он служил духам так же, как если бы духи присутствовали. Он говорил: я смотрю на то, что я не присутствовал при служении предкам, как если бы я не совершал этого служения» («Разговоры», 3: 12). По мнению Легга, Конфуцию надо было бы об этом почитании выразиться яснее и указать людям какие-нибудь принципы, исходя из которых оно было бы основано, то есть он хотел бы вложить Конфуцию учение о переселении душ или учение о загробной жизни, но Конфуций никогда не касался этих вопросов, он всегда избегал их. Цзы Лу спрашивал насчет нашего служения духам умерших, и учитель сказал: «Пока вы неспособны служить людям, как можете вы служить их духам?» Ученик прибавил: «Я осмеливаюсь спрашивать относительно смерти». И на это последовал ответ: «Пока вы не знаете жизни, что толку узнавать про смерть?» («Разговоры», 15: 11).
Еще более поразительным является его разговор с другим учеником, записанный в «Семейных сказаниях». Цзы Гун спрашивал его: «Имеют ли представление мертвые о нашем служении им или же они не имеют никакого представления?» Учитель отвечал: «Если бы я сказал, что мертвые имеют такое представление, то я боюсь, преданные сыны и сознающие свои обязанности внуки претерпели бы известный вред, платя последний долг тем, кто от них уходит. Если бы я сказал, что мертвые не имеют такого представления, то я боюсь, как бы не особенно любящие сыновья не покидали своих родителей без погребения. Вам незачем стремиться узнать, имеют ли об этом представление мертвые или нет. Решительно нет для этого никакой неотлагательной необходимости. Каждый из вас узнает это, поскольку возможно, для себя».
Из того, что Конфуций говорил своим ученикам, что у него не было ничего тайного от них («Разговоры», 7: 23), из того, как он всегда твердо избегал обсуждения этих вопросов, мы должны заключить, что на этот счет у него было совершенно ясное представление о ненужности обсуждения их. Вот в чем, по словам Конфуция, заключалась мудрость. «С полной искренностью исполнять долг свой по отношению к людям, а когда коснется дела духовных существ, то держаться подальше от них, – вот что может быть названо мудростью» («Разговоры», 6: 20). Конфуцию ставят в упрек, что, вместо того чтобы пользоваться фразеологией древних мудрецов, он дал повод последователям его отождествлять Бога с принципом разума или с естеством природы. Таким образом, в конце концов это будто бы привело к тому, что последователи Конфуция отрицают существование духов, а при объяснении своего служения предкам они говорят, что это только внешняя форма, что это только способ выражения того сыновнего благочестия, которое они признают, и продолжение этого выражения благочестия тогда, когда родители ушли от детей. Таким заключениям, однако, противоречат слова самого Конфуция.
«Я требую, – говорит Конфуций в другом месте, только того, чего должно требовать от людей. Учение мое не что иное, как учение, которое преподали и оставили нам древние; к учению этому я ничего не прибавляю, ничего от него не отнимаю, но передаю его в первоначальной чистоте. Учение это неизменно – само небо автор его; я сам уподобляюсь тому земледельцу, который кладет зерна в землю и поливает ее, но который сам по себе не имеет силы заставить посев пустить ростки и принять формы растений иного рода».
Но обновляя древний закон, Конфуций имел, конечно, обширное поле для проявления своих индивидуальных воззрений. Буква завета темна, ее можно толковать и так, и иначе. Если философ придавал тому или другому тексту известный смысл, то это всего чаще должно было зависеть от его собственных убеждений, а последние вытекали из его коренного, общего миросозерцания, сложившегося на почве известных душевных качеств, под влиянием многообразно добытых сведений и жизненного опыта. «Неужели, – заметил однажды Конфуций своему ученику, – ты думаешь, что я держу в памяти весь материал моей громадной учености? Нет, я все свел к одному принципу».
Что касается призвания своего, то Конфуций считал себя как бы посланником неба, как бы исполнителем небесной воли: «Нет более «Вэнь-вана», – говорил он, – не я ли только могу преподать учение о пути? Если бы небу было угодно погубить учение, то продолжатели Вэнь-вана не имели бы возможности поддержать последнее».
Так же точно следует упомянуть о несправедливом и пристрастном отношении к Конфуцию его английского переводчика[7] и нашего русского ученого Васильева относительно учения Конфуция об обязанностях человека к себе самому. Эти ученые свое неодобрение и несочувствие к Конфуцию объясняли между прочим тем, что он будто бы не придавал никакого значения взглядам человека на отношения к своей собственной нравственной природе, а главным образом останавливался на правительстве и на способах управления народом. При самом поверхностном чтении тех двух китайских классических книг, которые здесь прилагаются, читатель увидит, что это несправедливо и что как та, так и другая трактуют о законах духовной жизни каждого человека. Вот что между прочим говорит Конфуций.
Если в самом человеке заключается семя истинных познаний, то неужели семя это оставалось в человечестве (по крайней мере в Китае) непрозябшим до времен Конфуция? «Нет, – отвечает философ, – я (постоянно говорил он окружающим) не учу вас ничему, чего бы вы не могли знать сами, если бы правильно пользовались способностями своего разума. Нет ничего естественнее, ничего проще тех нравственных принципов, которые я вам внушаю. Все то, что я вам говорю, наши древние мудрецы раньше нас применяли на деле, и это применение, которое в века минувшие было общераспространенным, сводится, во-первых, к соблюдению трех основных законов отношений: между государем и подданными, между родителями и детьми, между мужем и женой; во-вторых, к исполнению пяти главнейших добродетелей: человеколюбия, справедливости, твердости относительно установленных обрядов, прямоты сердца, верности».
Но правда и то, что Конфуции вместе с этим постоянно трактовал о задачах управления народом. Китайская жизнь уложилась в такие устои, что это является вполне естественным. Как говорится в другом месте, китайское государство представляет собой совокупность нескольких королевств или провинций, группирующих несколько уездов, волостей; последние же состоят из семей. Семья управляется совершенно самостоятельно, как это ни странно может для нас звучать. У тайцев, при их почитании родителей и старших, старший в семье является естественным представителем семьи и в политическом отношении и первым управителем и администратором всех семейных дел.
Управление государством совершенно аналогично управлению семьей с той только разницей, что государство представляет собой гораздо большее сочетание единиц, чем семья. Говоря об обязанностях человека к человеку, Конфуций не мог не коснуться отношений семейных; коснувшись же последних, он не мог не сказать об отношениях государственных.
Отношение главы семьи к остальным ее членам совершенно подобно отношению главы государства ко всем подданным. Поэтому у Конфуция является учение об управлении государством. Учение это настолько просто и ясно, настолько доступно пониманию всякого и настолько обязанности государя связаны с обязанностями главы семьи и каждого ее члена, что невозможно представить себе какой-нибудь исключительности этого учения. Оно необходимо для всех. Законы жизни одинаково обязательны как для высших, так и для низших, для управляющих и для управляемых, для царей и для подданных, только отношения между ними и основы для правильного течения жизни несколько иные. Так, например, «между отцом и сыном должна быть любовь, между государем и министром должна быть праведность, между мужем и женой – внимание к их отдельным обязанностям, между стариком и молодым – порядок, между друзьями – верность», – говорит Менций.
И Конфуций постоянно старается указать людям на то, как можно бесшумно и правильно регулировать механизм семьи в тесном смысле и семьи в обширном смысле – государства, и какие условия для этого должны быть соблюдаемы. «Человек, – говорил он, – является представителем небес на земле, он высшее существо. Женщина повинуется наставлениям мужчины и помогает ему выполнить предначертания неба. Поэтому она не может ничего от себя определять, а подчинена трем правилам повиновения: когда она молода, она должна повиноваться своему отцу и старшему брату; когда она замужем, она должна повиноваться своему супругу, а когда супруг умер, она должна повиноваться его сыну. Она не должна думать о том, чтобы выйти замуж во второй раз. Никакие наставления или приказания не должны исходить от нее. Дело женщины – это хозяйственные заботы. Она не должна знать ничего за пределами своего хозяйства. Она не должна переходить границ государства». Дальше Конфуций определяет женщин, которых не следует брать замуж, основания для развода и т. п. Все это, разумеется, отнюдь не звучит для нас чем-то передовым, но если мы всмотримся в другую сторону учения Конфуция: об управлении собой и об управлении другими людьми, то мы поймем, что даже и такая ретроградность во взглядах на женский вопрос не является чем-нибудь опасным для китайца. Цзи Чжан спрашивал по поводу управления (государством), и Конфуций отвечал: «Управлять – значит выправлять».
Но помимо религиозной жизни, которая, как мы старались показать выше, вовсе уже не стоит на такой низкой ступени, как у нас сложилось представление, общественные и экономические отношения китайцев находятся на высокой ступени развития.
Что касается формы государственного правления в Китае, то она совершенно отлична от тех форм, к которым мы привыкли в западноевропейской практике. Описание ее может вызвать улыбку недоверия, так как она слишком отлична от наших форм. Но тем не менее описания разных лиц, посетивших Китай и ознакомившихся с его правлением, более или менее сходятся в этом отношении. Это следует сказать по крайней мере про Симона, Георгиевского, Смита[8], французских миссионеров и т. д.[9]. У китайцев нет того, что мы разумеем под центральным управлением. Во главе правительства стоит император, богдыхан, но власть его номинальна: он не располагает военной силой, которая дала бы ему возможность подчинить страну его воле.