Вдруг я почувствовал, что мой контроль ослабевает. Нужно было торопиться. Но я уже дал слабину, и он успел этим воспользоваться – рот тела, в котором я находился, против моей воли распахнулся, и я прохрипел:
– По-почему… Ты-ы… Не можешшь?..
Всего одна фраза, но сколько в ней было опасности – понимал ли он это сам? Нужно скорее поставить им ультиматум, пока девчонка не догадалась. Впрочем, как она могла догадаться, если даже я не знал причину?
– Это слишком долгая история, а нам пора бы уже заняться делом. Итак, Питер. Вот тебе простая задачка: или ты убиваешь себя, или я убиваю ее. Никаких хитростей, никаких подвохов. Можешь быть уверен, что с ней ничего не случится после твоей смерти, потому что у меня нет к ней ненависти. И к тебе тоже нет, но твоя смерть – уже необходимость, а ее смерть ничего не решит. Но можешь гордиться – если ты умрешь, то это будет последняя смерть во вселенной, позволившая всем остальным не умирать никогда. Итак. Никаких прощаний, никакого времени на раздумья. Прямо сейчас – возьми и покончи с собой.
Ее рука дернулась, схватив кинжал. О, как бы я хотел, чтобы Питер это видел, но Мэри-Кейт была у него за спиной, и он понятия не имел, что она собирается сделать. Что ж, вот и конец. Лезвие устремилось к горлу седого паренька с застывшей на лице маской безумия. Теперь, в последние мгновения, нужно успеть отпустить свое бывшее тело точно вовремя – чтобы кинжал не задел ту часть меня, что еще оставалась там, а Питер не успел ничего сделать. И… Все!
* * *
Клинок вошел в шею дьявола, тело которого занимал Питер, но это стало только началом веселья. В ту же секунду он вышел прямо из кадыка Питера, тело которого занимал дьявол. Мэри-Кейт, увидев, как все обернулось, вскрикнула и разжала рукоять, но клинок уже сам выскользнул из плоти и превратился в змею. Еще мгновение – и змея прокусила кожу на руке Мэри-Кейт, впрыснув в ее кровь смертельный яд. С мечом произошло точно такое же превращение, и обе змеи уползли куда-то, затерявшись в высокой траве.
Дьявол лежал посреди клетки и хохотал, насколько ему это позволяло фонтанирующее кровью горло. Вот он и нашел решение для их с Питером главной проблемы – и ответ на его последний вопрос. Вот почему они не могли убить друг друга. Вот почему Питер все же перерождался, несмотря на проданную вечность, и вот почему он перерождался всякий раз именно в этом мире – в том, где дьяволу было некуда возвращаться к обыденной жизни человека. Это была невероятная шутка, все же сыгранная напоследок с ним мирозданием – даже после того, как он уничтожил его почти полностью. Дьявол хохотал, умирал и думал, куда же он попадет после смерти…
Питер с трудом повернул голову и взглянул на Мэри-Кейт. Она лежала рядом – уже бездыханная. Безвозвратно мертвая, ведь теперь вернуть ее просто некому. На то, чтобы взять ее руку в свою, у Питера ушли последние силы, и через секунду он тоже умер – сдержав, впрочем, обещание не отпускать ее никогда.
Именно здесь, а не где-нибудь еще, завершается эта история.
* * *
Я бежал – со всех ног, лап, летел и перепрыгивал кочки и пни, камни и трупы. Только бы успеть, только бы не опоздать!
Вот уже я пробежал мимо поляны, где они валялись в траве, мимо шкатулки, из которой шагнул дьявол, вот уже выбежал на опушку и…
На мосту без движения лежали три тела.
Ближе всего ко мне было тело Питера. Впрочем, он уже не был похож на Питера – поседевший и с застывшей на лице маской истерического хохота, он больше напоминал того, кто лежал неподалеку, держа в своей руке руку Мэри-Кейт. Я понял, что опоздал – снова опоздал! Времени сокрушаться по этому поводу не было, но я вдруг почувствовал что-то еще – запах, едва уловимый. Начинаясь у запястья девушки, он уходил на несколько метров вперед, а затем пропадал, словно его источник исчез из этой реальности, когда ее судьба была окончательно решена.
Если я правильно понял, то это был очень плохой знак. Похоже, я – не единственный, кто может перемещаться между планами реальности. И туда, где я еще мог спасти положение, уже направляется какое-то зло, готовое вновь все уничтожить.
Какого черта я все еще стою на месте?
Аутро
Гениальность рождается из умения человека упрощать восприятие мира, легче находя связи и понимая устройство мироздания, умения отбрасывать шум и искажения в принимаемой им информации о вселенной.
Диз Киз, “Рецепт благополучия”
Главный герой с трудом повернул голову и взглянул на нее. Она лежала рядом – уже бездыханная. Безвозвратно мертвая, ведь теперь вернуть ее просто некому. На то, чтобы взять ее руку в свою, у него ушли последние силы, и через секунду он тоже умер – сдержав, впрочем, обещание не отпускать ее никогда.
Черный экран. Короткие титры. Занавес.
Фильм закончился, но свет в помещении и не думал зажигаться. Лишь луч проектора освещал одинокую фигуру в кресле посреди зала. Человек сидел, обхватив руками голову, и раскачивался из стороны в сторону. Выглядел он уставшим и совершенно разбитым. Вдруг он распрямился, повернулся назад и, глядя куда-то вверх – туда, где стоял проектор, выкрикнул с едва сдерживаемым гневом:
– Почему?!
Несколько секунд стояла тишина, а затем сверху ответили.
– Потому что такова жизнь. Потому что ты уже не ребенок, и тебе пора перестать верить в сказки.
– Останови это. Прекрати это, прошу, прекрати! Я не хочу, я не смогу выдержать еще раз!
– Сможешь. Ты выдержишь столько, сколько потребуется для того, чтобы измениться. Я буду продолжать до тех пор, пока в тебе не останется ни единой капли эмоций, переживаний и чувств, пока ты не превратишься в камень. Пока не лишишься остатков человечности. Я остановлюсь только тогда, когда тебе будет уже нечего терять, когда ты достигнешь дна отчаяния и там обретешь настоящую свободу – от всего. Так что сядь прямо, и мы продолжим.
Занавес раздвинулся, проектор застрекотал, и на белом экране вновь появилось изображение…
Часть шестая. Одиссея заканчивается здесь
Номер восьмой. Код – 242. Классификация: похищение, нереален-нереален, параллельно. Можно рассматривать, как вариант номера шестого, но с поправкой на работу с самими воспоминаниями без их владельца. Синтез производится при помощи одновременного воспроизведения с наложением отрезков друг на друга. Конечность циклов – не определена. Порядок прямой и обратный.
Отрывок из неизвестной ночной телепередачи
Последняя прелюдия
Я пытаюсь не забывать, что слова – это игрушки. Они как детский пластилин, и я в любой момент истории могу обернуть все абсолютно как угодно, нужно лишь воображение. И вдохновение. Но зачем мне делать это, почему не дать сюжету идти так, как он идет? На то есть много причин, и не последняя из них – необходимость держать себя в рамках. Некоторые люди просто не могут вовремя остановиться.
Из частной переписки неизвестного автора с его возлюбленной
Во второй раз Альфа столкнулась с Гаммой в лифте – она как раз собиралась спуститься на нижний уровень, чтобы понаблюдать за тем, как работают с прыгуном, посмотреть на его первичную реакцию. Гамма только покачал головой, выходя из кабины.
– Пока что глухо. Он ушел в отказ, получить доступ к памяти не удается.
– Хочешь сказать, что, даже стабилизировав его сигнал, мы не можем отследить канал?
– Пока что так и есть. Он каким-то образом закрывается от переносной аппаратуры, как будто постоянно меняет шифр канала, быстрее, чем удается пробить очередной слой.
Альфа нахмурилась. С таким ей раньше сталкиваться еще не приходилось – даже оба основных объекта поддавались вскрытию при помощи упрощенной, переносной версии. Получить доступ к полнофункциональному набору не представлялось возможным – уж что-что, а свой штаб на рабочем уровне спецслужбы охраняли по высшему разряду. Впрочем, оказалось, что у Гаммы есть и неплохие новости.
– Даже если у нас не выйдет получить доступ напрямую, мы сможем допросить его обычным способом. К тому же, пока его ломали, удалось вытащить еще один фрагмент.
– И то верно. Если через два часа у них ничего не выйдет, отзови всех и подготовь прыгуна к допросу, мы с Дельтой займемся им. А пока что давай второй.
Приняв ссылку на второй фрагмент на ранее полученном от Гаммы планшете, Альфа оперлась плечом о стену и включила запись.
“Мои близкие не понимают, через что я прохожу – на мне диагноз уже десять лет, и ни разу за все это время я не сумел прорваться к ним, достучаться, чтобы объяснить, как я иногда бываю потерян во всем вокруг – так, что иногда не знаю и не понимаю, кто я и где я. Что я не могу делать то, что должен – не потому, что не хочу, потому что не могу; такого не пожелаешь никому, поверь – ни любимым людям, ни искренне ненавистным. Нет, я не могу назвать тебе точный диагноз – его просто нет, как нет и полноценного объяснения с точки зрения нейробиологии. В своей жизни я – только зритель, не могу ничего поделать, хоть и понимаю, как себе помочь – но не могу. Я не выбирал бросать вызов природе, и не думай, будто понимаешь, что я чувствую, дружище – готов поспорить, что нет. Я не могу удерживать в голове новую информацию, все знакомое порой кажется чем-то далеким, нереальным, чужеродным. И да: все, кому я близок, устали относиться к этому с терпением; когда-то маме было любопытно, почему ее ребенок плачет на чердаке. Чем больше я обо всем этом думаю, тем тяжелее мне, ощущение усугубляется, и я уже даже приблизительно не могу описать это словами. Один-два врача заявляли мне, что находят мое мышление и психику занятными, но ни они, ни другие не могли сказать, почему со мной это случилось. Башка не варит, колеса не помогают. Но умирать я бы не хотел – умирать это совсем уж последнее дело. Говорят, что сон – это маленькая смерть; кстати, спать я тоже не могу. Хотя может я и хотел бы умереть – мертвецу не может быть больно. Найти себя во врожденной пустоте – об этом можно думать, как об одном из грехов по мнению пессимиста. Я кажусь себе жуткой помесью демона и изгоняющего демонов – на самом дне пропасти безумия, куда я упал с ее края. Не сомневаюсь, что мои родители сожалеют о моем рождении; возможно, это они не заметили тревожных симптомов вовремя, а возможно, это случилось потому же, почему вода мокрая. Я пробовал кучу таблеток, медитацию, сидеть в тишине. Каких хреном это должно помочь наладить нейрохимический баланс?! Так зачем ты говоришь кому-то, что он ведет себя как ребенок, не зная всей той жуткой боли, которой он безнадежно окружен? Я постоянно ощущаю туманную отделенность от собственного тела, как будто оно работает, но на него не установлены драйвера. А внутри непрерывно рушится моя личность – я теряю воспоминания, черты, мысли и чувства, даже те, что были очень давно; теперь я – лишь разбитое зеркало, груда осколков, которые в свою очередь продолжают дробиться и разбиваться. У меня не осталось ничего – ничего, кроме ощущений и глухой печали”.
Глава четвертая
Иногда так бывает, что человек уже не может верить в то, что принесло ему столько боли. Тогда-то разум и исполняет свой коронный номер – исключает травму из памяти, блокирует к ней доступ. Иногда – подчистую, иногда – изменяя события до неузнаваемости, и тогда человек попадает в поистине страшное место, в мир иллюзий, существующий внутри мира настоящего. Рано или поздно реальность покажет свой оскал, и тогда все ментальные стены рухнут в одночасье.
Пол Гонкес, “Дальше, еще дальше от поверхности”
Этот гололед был совершенно невыносим, и Патрик весь путь от метро почти что танцевал, закладывая удивительные пируэты, которых он ну никак не ожидал от себя. В такие моменты он начинал всерьез задумываться о том, чтобы все же купить мотоцикл. Лучше всего – с шипованными шинами, как у монстр-траков в каком-то старом мультике из далекого детства, название которого вылетело у него из головы.
Холодно было как на девятом кругу ада, и Патрику приходилось держать руки в карманах – что не добавляло ему маневренности и устойчивости – а сигарету сжимать в зубах, стараясь не ронять пепел на куртку; впрочем, такой способ курения ему даже начинал нравиться. В этот отвратительно холодный и щедрый на падения вечер Патрика все же радовали два обстоятельства.
Первое обстоятельство: сегодня ему, наконец, должны ответить из издательства по поводу его второго романа. Даже не ожидая от них согласия, Патрик все равно продолжал радоваться тому, что он все же закончил эту чертову книгу, которая далась ему не в пример труднее первой, о существовании которой знало всего несколько человек. Если первая работа была написана легко, пусть и не в самый простой период, то вторая тянула из него силы почти год. Ничего удивительного, ведь писать о себе куда проще, чем что-то придумывать. Ты берешь и переносишь на бумагу то, что случалось, случается, может случится или должно было случиться с тобой, не прорабатывая сюжет, не развивая персонажей, не заморачиваясь логикой, мотивацией, хронологией и прочими вещами, которые обычно бывают в книгах. Ты просто выплескиваешь из себя накопившиеся мысли и чувства, словно разбрызгиваешь по холсту цвета в случайном порядке. Но когда работа над романом превращается в рисование сюжетных схем, координатных плоскостей с хронологией событий и мозговой штурм в попытках объяснить действия героев, это все начинает напоминать работу. А работать Патрик ненавидел.
Второе обстоятельство: всего через несколько минут он увидится с Бетти-Энн. Начало января было для нее традиционным простудным временем, и они не виделись уже полторы недели. Патрик всегда очень боялся этих лишенных встреч дней, когда она сидела дома, и он не мог взять ее за руку, обнять, заглянуть в глаза и вовремя увидеть там какую-то тень, которую он мог бы развеять прежде, чем она разрастется, и холод вновь надолго скроет Бетти-Энн от него. Этот сюжет был самым страшным из всего, что он когда-либо описывал в прозе, и это давно стало его самым худшим ночным кошмаром – жизнь, превратившаяся в спираль из циклов сердечного похолодания и потепления. С самой концепцией такого чередования еще можно было смириться, если быть уверенным в том, что оно будет продолжаться – как смена времен года. Но уже сама мысль о том, что очередная зима может не закончиться никогда, была просто невыносима.
* * *
Она сегодня написала свои первые картины – и теперь торопилась по тротуару вдоль своего дома туда, где они должны были встретиться, чтобы показать Патрику эскизы в блокноте. Их цветные и полные версии должны были вскоре украсить обложку и страницы его романа, и Патрик порой в приступе самокритики говорил – еще даже не увидев их – что они будут единственным, из-за чего хоть кто-нибудь может захотеть купить эту книгу. Бетти-Энн улыбалась и терпела эту беззастенчивую и неприкрытую лесть, потому что понимала, что так он выражает свою уверенность в ее таланте. Она надеялась, что точно такие же комплименты с ее стороны в адрес рукописи он тоже воспринимает всерьез.
До встречи оставалось несколько минут – и она еще даже не опаздывала. Наверное, это наконец сказывалось влияние Патрика, везде и всегда появляющегося минута в минуту. Теперь нужно только преодолеть путь до перекрестка, не рухнув на лед, и пока что у нее это получалось очень хорошо.
* * *
Я стоял примерно в одном квартале от перекрестка. Две точки спешили туда с разных сторон, не подозревая, что им уже не суждено пересечься. Если я не могу быть счастлив, то остается лишь сделать несчастными всех остальных – чтобы они поняли, что же это такое, и чтобы совместными усилиями мы, быть может, смогли бы найти выход из этого незавидного положения.
Привычно остановив время, я сделал небольшую пометку в тексте рассказа. Теперь можно подойти ближе и насладиться зрелищем погибающих надежд, которое с недавних пор стало той сценой, что я мог наблюдать вечно. И даже если что-то пойдет не так, и со мной или моими пометками что-то случится, у меня всегда есть запасной план, который неторопливо ползет сюда за мной сквозь ткань миров, извиваясь и сжимаясь в кольца. Все под полным контролем.
В системе управления внедорожника, обогнавшего меня, что-то щелкнуло – незаметно для водителя, но не для меня. В то же время светофор в квартале отсюда на пару секунд замер. А затем продолжил свой ход, немного, совсем чуть-чуть сбившись с ритма.
* * *
Я бежал – со всех ног, лап, летел и перепрыгивал сугробы, машины, замерзшие лужи, расталкивал встающих на пути людей. Только бы успеть, только бы не опоздать!
С того момента, как за мной закрылись врата, а впереди вновь зажегся свет, я не останавливался ни на секунду, стараясь успеть предотвратить то, что уже происходило и произойдет вновь – если я не вмешаюсь. В прошлый раз я не сумел их предупредить, а теперь в игру вступил тот, чья власть над ней была почти безраздельной.
Вот он – медленно идет к месту трагедии, которую собирается устроить. В руке чертов блокнот и пижонское перо. Боль и страдания, которые он совсем недавно сам испытал от потери, этот тип теперь собирается причинить другим – тем, над кем у него есть власть. Последних секунд, что его мозг еще жив, а душа не покинула свой родной мир, этой его части хватит, чтобы закончить текущий цикл падением в хаос, смертью свободы, и если ему позволить это сделать, цепная реакция ненависти уже нигде не остановится.
Я прыгнул, толкнув его в спину, и, пока он валялся на земле и соображал, что случилось, вырвал из блокнота, который он выронил, последнюю страницу. Услышав вдалеке визг тормозов, но не услышав удара, я вздохнул с облегчением.
Впрочем, не стоило расслабляться. Мой противник уже поднимался, и я видел на его лице выражение, не предвещающее ничего хорошего. Это будет нелегкий бой.
* * *
Патрик увидел ее – кремово-белое пятно, аккуратно ползущее по снежно-белому холсту зимнего вечера. Улыбнувшись этой ее осторожности, он поспешил к переходу. Она тоже его заметила – и стала перемещаться чуть быстрее, компенсируя это усиленным изучением поверхности под ногами.
К светофору они успели одновременно, но тот опередил их и зажег красный свет. Патрик стоял с букетом цветов под мышкой и руками в карманах и улыбался самой идиотской улыбкой из всех идиотских улыбок, на которые способен влюбленный человек. Бетти-Энн прятала лицо в шарф, и он не понимал, улыбается она или нет, но в ее больших глазах Патрик видел радость и нетерпение. В такие моменты он чувствовал себя самым счастливым человеком на свете, и уже ничто не могло польстить ему сильнее, чем понимание того, что она тоже скучала и теперь рада его видеть. Только ненавистный светофор разделял их, и казалось, что эта штука издевается, отсчитывая секунды все медленнее и медленнее.
Метро была на его стороне дороги, но Патрик все равно собирался сделать шаг первым, не желая ждать еще десять секунд, пока она перейдет на его сторону.
Когда на таймере оставалось две секунды, Патрик уже было занес ногу над асфальтом, но тут справа раздался скрежет и визг тормозов. Он продолжался еще секунд пять, и из-за припаркованного справа от Патрика фургона, закрывающего ему обзор дороги, вылетел огромный черный внедорожник, лишь каким-то чудом вписавшись в поворот.
Осторожно выглянув из-за фургона и не найдя взглядом других желающих поиграть с ним в боулинг, Патрик показал остановившемуся у обочины водителю средний палец и быстрым шагом пересек проезжую часть. Уже через секунду он напрочь забыл об этом случае, заключив Бетти-Энн в объятия.
Как же долго тянулись эти полторы недели, и как же он соскучился по каждой ее частичке – и по этому замиранию в груди, как будто ты завис над пропастью.
* * *
Я полз сквозь время и пространство, с любопытством наблюдая за происходящими вокруг сценами и разглядывая статичные картины. Удивительно, на что способна фантазия больного человека…
Все, что я оставлял позади, блекло и выцветало, а я становился все больше, все страшнее, все… голоднее. Бесконечный голод, который нельзя утолить, неотвратимость смерти, лишь благодаря которой может родиться жизнь, новые и новые витки одной и той же истории. Замкнутый круг.
Скоро следующая остановка. И этот сопливый мститель, кажется, облажался, так что все снова придется делать мне; но славно, что он все же успел перед развоплощением указать мне, где находится следующая жертва.
* * *
– Ну все, отпусти. Иначе мы так вместе и замерзнем здесь. Будем стоять как памятник глупости.
– Памятник нежности!
– И голуби будут гадить нам на головы. Ты этого хочешь?
– Ладно, ладно, снежная королева. Вот твоя свобода.
Патрик разжал объятия и, чуть отступив назад, взглянул на Бетти-Энн. Порой ему казалось, что он несет какую-то просто немыслимую чушь, но она, видимо, готова была многое вытерпеть.
– И вот цветы – как дань этой жертве.
Девушка взяла букет и вопросительно посмотрела на Патрика.
– Какой жертве?
– Которую ты приносишь каждый раз, когда я несу чепуху.
– Мне кажется, или ты снова начал разговаривать сам с собой, не посвящая в эти беседы меня?
– Каюсь. Грешен. Все твои многомесячные усилия пропали даром, и теперь мне нужно заново учиться проговаривать все вслух.
– Боже, стоит оставить тебя буквально на неделю…
– Кха-кха! Позвольте, юная леди, но вы ошиблись. Вы оставили меня без своего общества на двести пятьдесят восемь часов – и в секундах я не считаю только потому, что их число меняется быстрее, чем я могу сосчитать.
– Я придумала, что подарю тебе через месяц. Круглый красный нос и оранжевый колпак.
– Ваши инсинуации весьма потешны, юная леди. Если вы так поступите, то мне не останется ничего, кроме как убивать детей.
– Почему слово “инсинуации” мне кажется чем-то гадким?
– Потому что кто-то дурно на тебя влияет. Вычислить бы этих прохвостов – и поговорить с ними по душам. За всю херню.
– Умерь свой пыл, Тартюф.
– А как мне тогда греться?
– Пойдем скорее в метро. Пока я не окажусь в тепле, эскизов тебе не видать.
* * *
Патрик и Бетти-Энн сидели на скамейке в магазине и ели чипсы – несмотря на ужасную погоду, все ближайшие кафе были забиты. Патрик разглядывал эскизы и пел им оды, а Бетти-Энн разглядывала его лицо, пытаясь найти на нем хотя бы намек на неудовольствие, неодобрение или признаки лжи – безуспешно. Похоже, картины ему действительно нравились.
– А помнишь, как ты сомневалась, стоит ли тебе пробовать, думала, что у тебя так ничего и не выйдет?
– Да, помню. Но пока что только ты их видел, а ты в этом случае, скажем прямо, не совсем объективен.
– Даже чувства не могут затмить мою тягу к честной оценке искусства. Например, как-то моя мать показала мне свой хэнд-мэйд горшок для растений, я честно сказал, что получилось плохо.
– И как она отреагировала?
– Обиделась, как же еще. Даже после получасовой лекции о пользе искренности она меня не простила, и в тот день я остался без ужина.
– Ты знал, на что идешь.
– Ну да ладно, не будем о грустном. Так вот, когда ты будешь выставляться в нью-йоркской галерее, треть выручки за билеты и проданные полотна будет идти мне.
– Хорошо, только мне будет идти треть от продаж твоих книг, на которые я тебя – по твоим же словам – вдохновляю.
– Это будет забавным соревнованием только в том случае, если мы будем отдавать друг другу не треть, а все. И вообще, к черту деньги, мне достаточно будет просто стоять на этих выставках и рассказывать посетителям историю каждой картины, типа “Вот эту она написала пьяной, это видно по специфической технике работы с кистью” или “Нож в черепе с синей фуражкой символизирует ее отношение к подземному транспорту”.
– Я бы выгнала тебя после первого же объяснения. И вообще, ты сам первым заговорил про деньги!
– Это был не я, а мой внутренний жмот. Этот тип иногда вырывается на свободу, извини.
– Сколько же в тебе демонов…
– Больше, чем чипсов в этой пачке. Но, как и с чипсами, ты помогаешь мне уменьшать их количество.
– Так а что издательство? Они тебе еще не звонили?
– Неа. Пока что ждем.
– Может все-таки покажешь им первый роман? Мне он понравился даже больше.
– Ни за что. Я ведь уже говорил – это никакой не роман, а признание. Или письмо. А письма должны читать только их адресаты. Там все слишком личное, чтобы я отдал это еще кому-то.
– Ну ладно, будем ждать дальше. У них еще два часа до закрытия.
Патрик ничего не ответил, уставившись куда-то вглубь бакалейного отдела. Он сидел так пару минут, пока Бетти-Энн, воспользовавшись этим его ступором, доедала чипсы.
– Я ведь уже говорил тебе, как сильно ты мне нужна?
Девушка кашлянула, чуть не подавившись очередным куском обжаренной картошки.
– Говорил! Только когда сделаешь это в следующий раз – пожалуйста, не будь таким внезапным, ладно?
– Ладно. Просто я на минуту представил, что было бы, если бы ты тогда не…
– Не надо ничего представлять. Ты слишком много думаешь и представляешь всякого мрачного. Понимаю, такая у тебя фантазия, но все сложилось как нельзя лучше, и нет смысла возвращаться к тому, что прошло. Сейчас все хорошо, честно.
– Обещаю, я перегрызу горло каждому, кто попробует это испортить.
– Хорошо. Я запомню это обещание зверской вендетты посреди продуктового.
– Пойдем погуляем, я еще что-нибудь пообещаю. Или выполню что-нибудь из обещанного.
– Черт, ну вот что я могу ответить такому мастеру интриги?
* * *
Вряд ли многие могут похвастаться тем, что дрались с богом. Я теперь мог, и даже имел право заявлять о своей победе – он лежал на снегу, залив все вокруг кровью и тяжело дыша. Но это зрелище не внушало мне оптимизма, ведь всего минуту назад на его месте было кровавое месиво. Боги регенерируют очень быстро.
Ладно, буду надеяться, что без блокнота он не сумеет все портить так быстро и эффективно. Иначе зачем он ему вообще нужен? Я разорвал в клочья листы и двинулся по следу этих двоих, даже не подозревающих, какие за них ведутся сражения, и какие последствия может иметь исход сегодняшнего вечера.
Опасность еще не миновала, и я чувствовал здесь присутствие гостя из другой реальности. Эта тварь приближалась к ним, и мне снова нужно было спешить.
* * *
Они стояли под мостом, тонули в объятиях, поцелуях и говорили друг другу много разных приятных слов. Патрику казалось, что он сегодня просто не сможет отпустить Бетти-Энн домой. Каждой секунды вместе с ней ему было мало, и внутри все противилось самой идее о том, что эти секунды могут закончиться.
Мост нависал над водой совсем низко, и пройти под ним, не вжимая машинально голову в плечи, мог только не очень высокий человек. Из-за проложенных рядом с рекой тепловых труб вода не замерзала здесь даже сейчас, в зверский холод, и в ней отражались огни вкрученных в мост фонарей и обступившие реку деревья. Патрику так нравилось это место и то, как оно выглядит по ночам, что свой роман он назвал “Дремучие воды” именно в честь этого отражения деревьев и фонарей, кажущихся падающими с небес на лесную чащу звездами.
Если бы эти двое не были так увлечены друг другом, то они могли бы заметить, что сейчас в дремучих водах отражается кое-что неприятное, но, впрочем, не редкое для леса. Над парапетом моста – прямо над тем местом, где стояли Патрик и Бетти-Энн – зависла верхняя часть тела огромной змеи, раскачивающейся взад-вперед, словно выцеливающей точку, куда нужно нанести смертельный удар. Это продолжалось несколько минут, а затем змея, судя по всему, решила не рисковать всем планом, бросаясь на кого-то из двоих. Вместо этого она свесила крупную приплюснутую голову чуть ниже и высунула из пасти длинный язык, по которому уже катилась упавшая с клыка капля яда.
* * *
Патрик провел ладонью от щеки Бетти-Энн к ее шее, стараясь впитать кожей это ощущение, чтобы оно оставалось с ним еще какое-то время после того, как они сегодня попрощаются. Она крепко прижалась к нему – так, что почти чувствовала биение его сердца сквозь два набора зимнего барахла, и пряча от холода одну руку в карман на спине его куртки, а другую – в отросшие с лета взлохмаченные волосы, на которые этот болван упрямо отказывался надевать шапку.
Болван тем временем вслух жаловался на еще не приобретенную славу.
– А еще я боюсь пресс-конференций. И интервью.
– Почему? Ты же нарцисс, тебе должно быть приятно говорить о себе.
– Дело в другом. Когда мне зададут вопрос – а мне его рано или поздно зададут – о том, что я хочу сказать своими книгами, есть ли за ними какой-то посыл, мне придется ответить честно.
– И что тут такого?
Патрик поймал чешущую его затылок руку в свою. Ладонь Бетти-Энн была маленькой и теплой, а гладкую и тонкую кожу, сквозь которую просвечивали темноватые линии крови и сплошь украшали царапины от когтей.
– Я отвечу, и люди пострадают. У них случится приступ сентиментального умиления, и некоторые могут не выдержать.
– Ничего себе у тебя самооценка. Что же ты такого можешь сказать, чтобы вызвать у кого-то приступ? Давай устроим репетицию. Итак, что ты хочешь сказать своими книгами? Есть ли у них какой-нибудь посыл?
Патрик вдохнул запах ее волос и закрыл глаза.
– Да. Все, что я пишу – это всего лишь мои безуспешные попытки выразить то, как сильно я тебя…
* * *
Я увидел ее – огромная тварь, нависшая над перилами. Ее зеленоватая чешуя почти не отражала свет улицы, словно это жуткое тело не совсем принадлежало этому миру – впрочем, так оно и было – а пасть была распахнута, как будто змея готовилась к броску.
Мой бросок случился раньше, и клыки плавно вошли в горло монстра, а лапы смели врага к дороге, подальше от парапета. Но этого не хватило, чтобы убить ее, и вот надо мной взметнулась огромная окровавленная голова, венчающая десять метров мышц, а я был уже очень слаб после схватки с хозяином этой твари.
Но у меня не было выбора, и бой начался.
* * *
Капля яда упала с языка змеи за миг до того, как огромный пес смел ее в сторону. Капля проделала короткий путь вниз и потерялась где-то в волосах Бетти-Энн.
В тот же момент зазвонил телефон Патрика, и тот умолк на полуслове, так и не договорив, что же он пытается выразить в своих книгах. Даже не глядя на экран, он поднял трубку и раздраженно спросил, с кем разговаривает. Из динамика ему ответили:
– Добрый вечер, Патрик. Это издательский дом “Дежавю”, мы хотели бы сообщить вам, что готовы взять вашу работу. Если вы согласны, вам нужно будет в ближайшие дни подъехать в наш офис, чтобы мы могли обсудить коммерческие и редакционные вопросы.
– Ого! Спасибо за хорошие новости. Да, конечно, я подъеду завтра, только скажите, куда.
– Улица Онейроида, дом тринадцать. Удивительно, что вы так до сих пор не запомнили адрес, хотя уже столько раз тут были.
В голосе на том конце линии слышался добрый смешок, но Патрика пробил холодный пот.
Что-то не так.