Что-нибудь светлое… Собрание сочинений в 30 книгах. Книга 8

ЦАПЛИ

Солнце светило в глаза, и, наверно, поэтому Игорь сначала прошел мимо, заметив лишь женский силуэт на фоне окна. Фанни, медсестру, присматривавшую за отцом, он нашел в ординаторской, куда посторонним вход был воспрещен. Подождав несколько минут за дверью, Игорь, раздосадованный, пошел обратно в южный корпус. Он мог и теперь не обратить внимания на женщину, сидевшую в кресле у окна. Солнце немного опустилось, и лучи теперь падали на ее лицо. Игорю показалось, что женщина посмотрела ему прямо в глаза и что-то сказала, но он не расслышал. Ощущение очарования и близости чего-то неизмеримо более прекрасного, чем вся его прошедшая жизнь, заставило Игоря сделать несколько шагов и оказаться в другом времени, в другом пространстве, с другим пониманием собственного предназначения, наконец.

На самом деле – и это стало причиной его изумления, когда полчаса спустя Игорь вышел на шумную улицу Игаля Алона – не произошло ничего, выходившего за рамки обыденности. Он подошел к сидевшей в кресле женщине и поздоровался, как здоровался со всеми в хостеле «Бейт-Веред¹». Он и отцу сказал привычное: «Добрый вечер, папа», но отец, конечно, не ответил – посмотрел рассеянно, покачал головой, пробормотал что-то о хорошей погоде и углубился в размышления, которые, скорее всего, были беспорядочными обрывками воспоминаний.

– Добрый вечер, – произнес Игорь, глядя женщине в ее яркие голубые глаза.

Ответа он не получил.

Женщине было лет сорок на вид, гладкие светлые волосы (Игорю показалось, что крашеные), черты лица европейские, мягкий подбородок с небольшой ямочкой, и руки… Игорь обратил внимание на руки, в которых женщина держала что-то вроде вязанья – что-то вроде, поскольку то, что она вязала, не было одеждой: бесформенная на первый взгляд вещица, но в ней все же угадывалась некая упорядоченность. Пальцы ловко управлялись с вязальными спицами.

Женщина неотрывно смотрела на Игоря и что-то хотела сказать своим взглядом. Или прочитать что-то в его мыслях. Будто поняла, о чем он думал. Будто он сам это только что понял, а поняв, упустил, и мысль перетекла к этой женщине по возникшему в воздухе невидимому, но определенно материальному каналу.

– Простите, – сказал Игорь, понимая, с одной стороны, что вмешивается в ее частную жизнь, а, с другой стороны, ее взгляд, умный и приветливый, определенно говорил, что женщина не против завести разговор – скучно ей, наверно, сидеть здесь и вязать нечто бесформенное, подобно девочке из сказки Андерсена «Дикие лебеди».

– Простите, – повторил он и произнес совсем глупую фразу. Пришло в голову – и сказал: – Если хотите, я принесу чего-нибудь выпить. Душно здесь, вы не находите?

Женщина подставила лицо солнцу и вся наполнилась солнечным светом, такое у Игоря возникло впечатление. Пальцы ее стали двигаться еще быстрее, будто жили своей жизнью, и что-то знакомое почудилось Игорю в создаваемой ими форме, знакомое настолько, что узнать было невозможно, как не узнаешь в зеркале собственное лицо, увидев его неожиданно и не соотнеся с обыденностью реального.

Не получив ответа, Игорь смешался, отступил, поняв, наконец, что женщине нет до него дела, он был навязчив и некорректен, но, с другой стороны, ее взгляд…

С одной стороны, с другой стороны… Он привык любое явление, любое событие, любой поступок оценивать с разных сторон: нормальная привычка научного работника.

Кто-то тронул его за рукав, и Игорь обернулся.

– Она не ответит, – сказала Фанни с сожалением.

– Она… – Игорь подумал, а Фанни поняла и покачала головой:

– Нет, Тами не глухонемая, она прекрасно слышит и разговаривает… когда хочет.

– Когда хочет, – повторил Игорь.

– Тами слепа от рождения.

Фанни потянула Игоря за рукав, а он сопротивлялся, сам не зная почему: ему хотелось стоять здесь и смотреть; ему казалось, что он никогда не видел таких красивых женщин, таких больших, ясных и выразительных глаз… и только тогда до него дошло.

– Слепа? – переспросил он пораженно. – Но…

– Взгляд? Поражает, верно? Тем не менее…

Игорь точно знал, что эта женщина, Тами, только что увидела в его душе многое из того, что он, возможно, от себя скрывал. Она теперь это знала, и он знал, что она знает. Взглядом можно сказать столько, сколько не скажешь за час проникновенного разговора. Только потому он и счел возможным… уместным… правильным… спросить, не хочет ли она пить… и вообще.

Тами. Красивое имя. Красивая женщина.

– Пойдемте, – Фанни все еще крепко держала Игоря за локоть и подталкивала в сторону холла, отделявшего северное крыло здания от южного. – Вы хотели спросить об отце? Динамики никакой, и это, вообще-то, неплохо, вы же понимаете. Динамика в его состоянии может быть только отрицательной…

– Мне показалось, – Игорю хотелось выдать желаемое за действительное, – что папа сегодня узнал меня, он сказал что-то вроде: «Сынок, ты неплохо выглядишь».

– Может быть. Это ни о чем не говорит в его состоянии.

– Я понимаю. Хотел спросить… Эта женщина, Тами…

– Она не любит, когда с ней заговаривают чужие. Не делайте больше этого, пожалуйста.

– Простите, я не знал… Слепая, вы сказали? Она…

Он затруднялся задать вопрос.

– Почему она здесь, вы хотели спросить? Множество слепых в ее возрасте живут с родными и даже одни. Справляются.

– Сколько ей лет? – перебил Игорь, удивляясь своей настойчивости. – Мне показалось, не больше сорока.

– Сорок три. Они обычно выглядят моложе своих лет, хотя чаще умирают молодыми.

– Они?

– Аутисты.

Вот оно что! Отрешенность, руки, живущие будто сами по себе…

Решив, что сказала достаточно, Фанни оставила Игоря посреди холла и поспешила в южный корпус. Игоря она знала третий год, с того дня, когда он привез в «Бейт-Веред» отца, с которым уже не мог справиться сам. Знала, что он научный работник, кажется, физик, да, точно физик, работает в Технионе. Владимир Тенцер, его отец, пять лет назад похоронил жену, несчастный случай, и вскоре у него начались проблемы с памятью – ранняя стадия Альцгеймера. Слишком ранняя: Владимиру, работавшему в химической лаборатории Водного управления, не было тогда и шестидесяти. Сын возился с отцом три года, но у него, видимо, оказалось своих проблем достаточно…

Игорь опустился на диван, рядом с двумя стариками: женщина кормила мужчину йогуртом, подбирая ложечкой остатки из баночки, а тот что-то ей говорил и есть не хотел. Это были – Игорь узнал обоих – Рут и Гай Варзагеры, обоим за восемьдесят, оба бывшие кибуцники, всю жизнь проработали на апельсиновых плантациях и в «Бейт-Веред» ушли вместе, пенсия позволяла. Смотреть на стариков было и жалко, и замечательно: как они ухаживали друг за другом, как друг друга поддерживали, когда шли, качаясь, по коридору…

Дожить бы до их лет.

Тами. Игорю хотелось узнать больше об этой женщине. Как она-то здесь оказалась? Разве в хостелях есть отделения для аутистов? Может быть. Игорь никогда этим не интересовался. И никогда не думал, что у слепых могут быть такие живые глаза. Он знал, что Тами… красивое имя… видела его, заметила в нем то, что он… похоже, мысль его двигалась сейчас по кругу, и Игорь тряхнул головой, отчего почему-то сразу понял, что представляло собой вязанье в руках Тами. Женщина вязала фракталы. Фигурки переходили сами в себя, уменьшаясь, повторяясь и уходя в глубину материала.

Как она могла? Не видя, только ощущая пальцами? Аутистка. Игорь мало что знал о людях с этим… как правильнее сказать… недостатком? Болезнью? Свойством организма? Он помнил фильм «Человек дождя», великолепную игру Дастина Хофмана. Видел – мельком, правда – фильм об аутистах на канале документального кино. Много лет назад читал о детях-аутистах и решил, что все аутисты – дети. Персонаж Хофмана выглядел реальным, но все равно фантастическим – взрослого аутиста можно сыграть, но… Почему он тогда не сопоставил, ведь дети-аутисты вырастали, и что-то с ними происходило.

Но они, по крайней мере, видели.

* * *

– Извините, Фанни, – сказал Игорь. – Я все думал о той женщине… Тами, да? Ее вязанье. Она не видит, вы сказали. Но вяжет она фигуры, которые и зрячий не всякий понимает и может представить. Фракталы.

– Что? – Фанни шла по коридору, толкая перед собой тележку с простынями и наволочками, нужно было заменить постели в трех крайних комнатах.

– Узор, который вяжет Тами, – пояснил Игорь. – Фигура будто уходит в себя, повторяет себя еще и еще.

– Я не знала, что это так называется. Тами все время вяжет эти… как вы сказали? Разные. И цвета она выбирает… это так странно… у нее всегда несколько мотков ниток разных цветов, и она берет, не глядя, конечно, ощупывает пальцами, но никогда не путает. И от этого занятия ее не оторвать. Аутисты – они все такие… – закончила Фанни с извиняющейся интонацией. И добавила:

– С ними трудно. Но ничего… когда привыкаешь.

– Что вы делаете, если у нее кончаются нитки или она заканчивает что-то вязать? Ведь она не может вязать бесконечно одну и ту же вещь?

– Томер, медбрат, покупает ей каждую неделю несколько мотков разного цвета.

– Она понимает, что…

– Разного? Да. Не знаю как, чувствует пальцами. Томер пару раз приносил нитки одного цвета. Она бросала мотки на пол, раздражалась, как-то устроила истерику, еле успокоили.

– А когда заканчивает или…

– Я не знаю, как она понимает, что вещь закончена, – Фанни посторонилась, пропуская коляску, в которой сидел грузный старик, бросивший на Игоря сердитый взгляд и что-то визгливо ему крикнувший, но санитар, везший коляску, шел быстро, и Игорь не расслышал сказанного. – Она вдруг бросает вязанье на пол, будто вещь становится ей неприятна, будто на ней грязь… и, если ниток в мотках еще много, сразу приступает к новому вязанью.

– А то, старое? Что делают с ним?

– Что с ним делать? У нее под кроватью стоит коробка. Томер складывает туда, потому что время от времени, обычно по ночам, она опускает с кровати руку, нащупывает коробку, достает вязанье и перебирает пальцами. Наверно, это ее успокаивает. Когда коробка заполняется, Томер выбрасывает тряпки, не все, но большую часть, чтобы было место для новых. Так продолжается много лет.

– Она у вас…

– Я начала работать в «Бейт-Веред» в девяносто втором, Тами уже была здесь. Мне кажется, она тут с детства, но я специально не интересовалась. Простите, Игор, мне нужно…

– Извините, что отнял у вас время.

Он догнал Фанни, когда она входила в пустую комнату в конце коридора.

– Простите еще раз. Можно ли… Я хотел бы взглянуть…

– Я подумала, что вы захотите, – улыбнулась Фанни. – Если вы подождете полчаса, я закончу здесь и отведу вас к Томеру. Иначе он не станет с вами разговаривать. Сама я в северном корпусе не работаю, так что…

– Да, если можно.

Ожидая Фанни, он вернулся в северное крыло – в закутке, где недавно была Тами, беседовали двое врачей, одного Игорь знал: психиатр из «Абарбанеля», приходивший раз в неделю консультировать коллег по поводу особых случаев. Он и отца как-то осматривал. «Вы должны понять, – сказал он потом, – что максимум возможного – поддерживать состояние больного, точнее – минимизировать скорость угасания мозговых функций». Игорь и так это знал. Надеялся услышать что-то другое. Перестал надеяться. «Странно ведут себя современные врачи», – думал он потом. Прежде врач поддерживал в пациенте надежду – ради этого порой обманывал, не сообщал о характере болезни. А сейчас принято говорить правду – и больному, и родственникам. «Неизлечимо, можем только минимизировать…» Игорь старался обходить доктора… да, Гринштейн его фамилия… доктора Гринштейна стороной, а если доводилось случайно встретиться в коридоре, то опускал взгляд и сквозь зубы здоровался. Это было неправильно, но ничего поделать с собой Игорь не мог.

Он отступил в коридор и стал думать о делах – в лаборатории заканчивали приготовления к восьмой (согласно утвержденному в прошлом году плану экспериментов) стадии: нарастили «колено» интерферометра Цандера на двенадцать элементов, и вот уже полтора месяца юстировали прибор. На этом этапе Игорь нужен не был, и он занимался оформлением статей: три – о результатах прошлогоднего, седьмого, цикла, и две сугубо теоретические, их он писал без соавторов, пытался доказать возможность не частичного, как сейчас, а полного описания квантового объекта. Доказать, что такая возможность не противоречит ни второму началу термодинамики (как утверждал Глоссоп из МИТа), ни принципу причинности (на чем настаивали Диннер и Барни из Гааги). Ни восьмая, ни двадцать пятая стадии эксперимента не поставят точку в теоретической дискуссии. Любой эксперимент – приближение, только теория может доказать принцип. Если его вообще можно доказать.

Он подумал, что напрасно теряет время, дожидаясь неизвестного ему Томера. Зачем смотреть на связанные этой женщиной тряпки, что он в этом понимает? Тами произвела на него впечатление. Ее глаза… Игорь видел слепых, не так уж редко их можно было встретить на улицах, обычно они шли, высоко подняв голову, будто искали дорогу не на земле, а в небе. Шли или за собакой-поводырем, или, постукивая палочкой, и всегда в их глазах была отрешенность, лицо неподвижно, взгляд… никакого взгляда. Игорь мог дать голову на отсечение, что Тами его видела, в ее глазах светилась мысль. Он терпеть не мог банальных сравнений и знал, что мысль не может светиться, мысль проявляет себя иначе – идеями, речью, действиями, – но сейчас не мог подобрать иного слова, и ему было все равно, что сравнение выглядело бы уместно на страницах женского романа какой-нибудь Барбары Картленд. Почему ему пришла в голову эта фамилия? Он не читал Картленд, его не интересовали женские романы, и сейчас Игорь немного пожалел об этом – возможно, он больше понимал бы женщин, возможно, его жизнь сейчас была бы немного иной, если бы он интересовался в литературе «низкими жанрами», которые при всей своей непритязательности (так говорили; сам-то он вряд ли мог быть здесь справедливым судьей) изображали жизнь такой, какой ее нужно видеть, а не такой, какой ее видят пессимисты вроде него.

А он пессимист? Его отношение к жизни – следствие разочарований, или его разочарования – результат изначально неправильного отношения к жизни?

Вопрос, который он часто себе задавал, и на который ответа не знал, а потому каждый раз отвечал по-разному, пробуя варианты и всегда получая не устраивавшие его результаты.

– Простите.

Игорь обернулся на голос.

– Это наш Томер, – сказала Фанни. – Томер, это Игор Тенцер. Его отец…

Она не закончила фразу, Томер знал, о ком она говорила.

– Фанни сказала…

– Да. Я хотел бы посмотреть… Если можно.

– Почему же нет, – медбрат торопился, много дел. – Я принесу мешок, все равно выбрасывать. Когда посмотрите и будете уходить, выбросьте в большой бак во дворе, хорошо?

Выбросить? Странное слово по отношению… Впрочем, нужно рассмотреть вязанье вблизи. Ему могло показаться. Даже, скорее всего – показалось. Он много думает о работе, это сказывается. Вчера по дороге из института едва не проехал на красный, потому что задумался: пришла в голову идея, как добавить в уравнение состояния открытой системы квантовый коэффициент сцепления, чтобы описать результат последнего эксперимента Мацуа. Сумел остановиться, а минуту спустя, уже проехав перекресток, понял, что коэффициент приведет к нелинейности, и вычислить его он все равно не сможет, не использовав тот самый квантовый компьютер, возможности которого он и пытался описать введением пресловутого коэффициента. «Так погибают замыслы с размахом…» Нет, не от долгих отлагательств, а, напротив: оттого, что слишком быстро воспринимаешь идеи, требующие как раз долгих раздумий.

– Возьмите, – Томер поставил перед Игорем вместительный полиэтиленовый мешок, доверху забитый разноцветными тряпками – так это выглядело, да на самом деле так это и было. Тряпки. Бесконечный и бессмысленный труд аутистки.

Игорь прижал мешок к груди и пошел к выходу. Надо бы зайти к отцу попрощаться, но папе все равно, а он… Почему-то Игорю не хотелось сегодня видеть отца еще раз.

Он опустил мешок в багажник, сел за руль и, прежде чем отъехать, бросил взгляд на окна пятого этажа. Левое крыло, большое окно холла… если смотреть отсюда, то, видимо, третье слева от центра. Не видно, конечно. И все-таки ему показалось, что он разглядел Тами, откинувшуюся в кресле. Она закрыла глаза, и голубой свет в ее закутке померк, стало серо, сумрачно и холодно. Она не понимает, какой холод приносит в мир только потому, что не смотрит?

Странная мысль. Все мысли сегодня странные.

Игорь вел машину осторожно, будто в багажнике лежала ваза тончайшего богемского стекла, которая могла разбиться от малейшего сотрясения. Даже от сотрясения воздуха, от изменения звука мотора при переключении скоростей.

Ему сигналили нетерпеливые водители, его объезжали справа и слева, Игорь смотрел на дорогу и видел глаза Тами. Так смотреть могут только дети. И..

* * *

Обрывки вязаной ткани Игорь разложил на большом столе в гостиной, раздвинув его, чтобы поместилось все. Куски были разных размеров, но примерно одинаковой формы – неровные параллелограммы. Это не были детали одежды – пуловера, как вязала его бабушка, или хотя бы шапочки. Это и салфеткой быть не могло, на стол такое не положишь. Впрочем, не для того вязанье было предназначено. А для чего? Понять логику и смысл того, что делают аутисты, наверно, невозможно. Какой смысл в том, чтобы считать половицы или количество букв в напечатанном тексте?

На каждом куске ткани было изображено нечто, напоминавшее фрактал. На каждом – один. На всех – разные. Как узор на свитере. Линии уходили в себя, изгибались, кружились, прятались, взрывались разноцветьем нитей, исчезали, сжавшись в точку, но, наверно, продолжали себя и там, просто Тами чувствовала, что невозможно связать нечто, настолько малое, и на этом месте в ткани возникал бугорок, а нить обрывалась. Поражало точное соответствие цветов. Это не мог сделать слепой – красное, расширяясь, переходило в розовое и никогда в зеленое, оттенки сочетались так гармонично, будто Тами долго разглядывала нитки, перебирала, сравнивала цвета, ни разу не ошибившись.

Фанни сказала (если он правильно запомнил), что Томер опорожняет коробку раз в неделю. В полной коробке могло быть не меньше сотни кусков, а, значит, за год… Пять тысяч? А за десятки лет, в течение которых Тами беспрерывно, как девушка из «Диких лебедей», занимаясь бессмысленным, с точки зрения врачей, вязанием? Десятки тысяч? И все – в мусор…

Мимолетно мелькнула мысль: это, наверно, дорого – сколько нужно ниток, самых разных цветов, Игорь, насчитал девять, но наверняка было больше, оттенки терялись, надо будет посмотреть внимательнее. В любом случае, это не меньше десятка мотков в неделю, а нитки, наверно, дорогие.

Игорь перекладывал куски вязанья, то ли собирая фантастический пазл, то ли пытаясь упорядочить расположение фракталов: с острыми углами в одну сторону, с хвостиками в другую. Что-то происходило с ним, будто гипнотическое воздействие, линии сходились и расходились сами по себе, и, когда Игорь заставил себя сложить кусочки на край стола, чтобы освободить место для ноутбука, ему показалось, что в воздухе сгустилась невидимая материя – возможно, та самая материя мысли, которая, как он был уверен, была выдумкой экстрасенсов.

Оставив вязанье на столе, Игорь включил ноутбук, вывел на экран статью Игана и Шойлера, опубликованную на прошлой неделе в Nature. Англичане молодцы, добились девяностопятипроцентной вероятности обнаружения объекта в бесконтактном эксперименте. Но в интерпретации Игорь видел подвох, обычный для такого рода исследований, тот же, что получался и в их лаборатории.

Он привык все делать обстоятельно. Рассчитывать, представлять последствия своих поступков. Может, поступай он спонтанно, подчиняясь интуиции, жизнь сложилась бы иначе? Он часто думал об этом, не пришел к определенному выводу и понял, в конце концов, что вывод ему вообще не интересен. Он такой, какой есть. В школе был влюблен в самую некрасивую девочку – потому что с ней ему было легко общаться. Она, как и он, обожала математику, они решали задачи, радовались правильным ответам, и он ни разу ее не поцеловал, хотя очень хотел: знал, что первый же поцелуй убьет что-то важное в их отношениях, а проверять, так ли это, не собирался – не любил рисковать без толку. Много лет спустя он встретил Ору на улице в Тель-Авиве, она вела за руку мальчика лет пяти и толкала перед собой коляску с младенцем – мальчик там лежал или девочка, понять было трудно, а вопроса он так и не задал. Он и другого вопроса не задал, Ора сама сказала: «Почему ты не поцеловал меня? Я видела, как ты этого хотел. Если бы ты…» Она не закончила фразу и быстро попрощалась, а он, глядя вслед, мысленно продолжил: «…это могли быть твои дети». Могли. Но не стали. Потому что он тогда сделал неправильный расчет. Хотя… Кто знает, какой расчет на самом деле правильный?

Он думал, что правильно рассчитал, женившись на Лене. Они познакомились на студенческой вечеринке, нашли множество тем для разговоров, и действительно несколько месяцев им было о чем говорить. Любил ли он Лену? Чтобы самому себе не отвечать на этот вопрос, он перечитывал книгу Шалева «Впервые в Библии» – интересовался в то время не столько религией, сколько оригинальными интерпретациями библейских текстов. Шалев аргументированно доказывал, что в еврейской традиции на первом месте семья – жена, дети, продолжение рода, – а любовь, как чувство преходящее и расчетам не поддающееся, вторична и не обязательна, что показано было на примере праотцев и праматерей.

С Леной они прожили семь лет. Странное то время Игорь вспоминать не любил, потому что вспоминалось, прежде всего, не хорошее, а почему-то скандалы, ставшие их привычным времяпрепровождением, когда темы бесед иссякли, а чувства, как оказалось, никогда не было.

«Была без радости любовь…»

Была ли вообще?

И детей им не дал Бог, в которого Игорь не верил. «Продление рода первейшая задача семьи», да. Но не получалось, а почему – они так и не разобрались, оба были заняты своими карьерами, он в Технионе, Лена в Интеле, где дослужилась до руководителя отдела, когда в нее влюбился коллега, и этот служебный роман, по ее словам, показал, насколько пустой была ее жизнь с Игорем. Если бы не его мама, говорила Лена, их брак распался бы гораздо раньше. Мама…

О том, что произошло с мамой, Игорь тоже старался не вспоминать. Отгонял любую мысль, как только она даже не появлялась, а только пыталась всплыть из подсознания. Понимал, что, начав вспоминать, не сможет остановиться и будет вновь и вновь, как в те дни, расследовать, рассчитывать, пытаться понять, что произошло. А это бессмысленно – он еще в те дни расследовал, рассчитывал и ничего не смог понять. В полиции тоже ничего толком не поняли, и дело о гибели Раисы Тенцер месяца через два закрыли, очень невразумительно объяснив, что следов криминала не обнаружено. Никакого криминала и быть не могло. Хотя бы это он знал точно.

Отец заболел несколько месяцев спустя после смерти мамы. Молодой еще мужчина. Пятьдесят семь. Игорь разрывался между домом и работой. Он переехал к отцу в старую квартиру на Адаре, где все напоминало о маме, а он не хотел помнить. В лаборатории началась серия экспериментов по бесконтактным наблюдениям, Игорь занимался интерпретацией полученных данных и расчетами волновых функций квантовых систем в перепутанных состояниях. Какой был триумф, когда именно с его расчетами полностью совпали результаты сразу трех наблюдательных сетов – в Кембридже, Массачусетсе и Инсбруке, где работал Квят! Вайдман сказал тогда Игорю: «Теперь Пол обязан признать, что бесконтактные измерения не объяснить без привлечения математического аппарата многомировой теории».

Когда отцу поставили диагноз, Игорь перечитал много литературы, благо в Интернете можно найти все что угодно. Альцгеймер – болезнь затяжная. У стариков мозговые нарушения развиваются относительно медленно, примером мог быть хотя бы Рейган, бывший американский президент. А у относительно молодых все происходит быстрее и, в общем, безнадежнее. Между днем, когда отец впервые положил в чай соль вместо сахара (это могло быть и обычной забывчивостью), и днем, когда он, посмотрев на сына, пробормотал «А вы кто?», прошло чуть больше полугода. Когда отец поджег на газовой плите газету и бросил ее на диван (хорошо, что Игорь был дома, иначе отец сгорел бы вместе с квартирой), врачи сказали, что переезд в хостель неизбежен, и это сейчас лучшее (если не сказать единственное), что можно сделать.

Может быть…

* * *

Фанни сегодня не работала, Томера тоже не было. Незнакомая Игорю медсестра кормила отца ужином, смотреть на это было невыносимо, и Игорь отступил в коридор.

– Простите, – произнес за его спиной женский голос, и Игорь обернулся. С Мирьям, главным врачом отделения, он разговаривал, когда отцу назначили лечение – то, что здесь называли лечением, и что на деле было попыткой как можно на больший срок отодвинуть неизбежное.

– Вы сын Володимера? Я слышала, вас заинтересовали работы Тами.

– Да, они поразительны. Вязать нитками фракталы, причем точно подбирать цвета… Она слепая, мне сказали.

– От рождения.

– У нее живой взгляд! – вырвалось у Игоря.

– Фракталы, – повторила доктор Мирьям. – Вязаные фигуры имеют какое-то название?

– Я вам покажу, – заторопился Игорь. – У меня с собой…

Он захватил из дома единственный оказавшийся в его библиотеке журнал с цветными изображениями фракталов – Scientific American трехлетней давности со статьей о Мандельброте. Открыл на нужной странице, протянул журнал Мирьям и с удовлетворением увидел, как изменился ее взгляд – из холодно-отстраненного («Вам не следовало там находиться») превратился в изумленно-изучающий («Красиво, но у Тами получается не хуже»).

– У Тами получается не хуже, – медленно произнесла Мирьям. – Это… какая-то математика?

– Математика простая, но очень трудно было догадаться, что такие формулы существуют.

– Формулы?

– Эти кривые, фракталы… Кажется, что на каждом рисунке их много, но на самом деле это одна фигура, повторяющая себя, уходящая в себя, выходящая из себя. И каждый фрактал описывается одной формулой. Часто очень простой. Я никогда не видел… не подозревал, что…

Он не смог заставить себя выговорить слово.

– Аутист, – подсказала Мирьям. – Вы представляли аутизм по «Человеку дождя». Все представляют.

– Не только…

– Тами почти невозможно отвлечь от ее занятия, – задумчиво произнесла Мирьям, перелистав страницы журнала и вернувшись к картинке в начале статьи. – Если вовремя не подать ей мотки ниток, Тами приходит в возбуждение, начинает кричать.

– Что?

– Ничего определенного. Не слова, если вы подумали… Просто кричит и плачет, как ребенок, у которого отобрали любимую игрушку.

– Для нее это…

– Не игрушка, конечно. Гораздо серьезнее.

– Она… С ней можно поговорить?

Мирьям посмотрела ему в глаза, и Игорь не стал отводить взгляда.

– Зачем?

– Она… – Он заговорил быстро, как в детстве, когда очень стеснялся взрослых и выпаливал слова, будто из пулемета, чтобы быстрее высказаться и чтобы его оставили, наконец, в покое. – Она… светлая. Вы понимаете, что я хочу сказать… Будто солнечный свет, когда смотришь в ее глаза… И это вязанье… В мыслях ее происходит что-то невероятно сложное и в то же время простое. Если можно посидеть рядом, посмотреть, как она это делает, понять…

– Тами не рекомендованы контакты с не знакомыми ей людьми.

– Она часами сидит в холле с вязаньем, и кто угодно может…

– Нет. Одна – никогда. За ней постоянно присматривают. Так, чтобы не попадаться на глаза. Когда вы вчера к ней подошли, это, конечно, было зафиксировано, и вас попросили бы удалиться, если бы вы не ушли сами. Давайте так: попробуйте заговорить с ней, но психолог будет рядом, и вы немедленно уйдете, как только вам подадут знак. Договорились?

– У меня есть другой вариант?

– Нет, – улыбнулась Мирьям. – Я побуду с вами сама.

* * *

Когда Томер привел Тами, усадил в кресло у окна и удалился, солнце уже зашло, и за окном быстро сгущалась тьма. Горела только одна лампа – бра на стене, противоположной окну, – и глаза женщины, не отражавшие солнечного света, показались Игорю уставшими и смотревшими в себя. Так смотрят слепые, так сейчас смотрела и Тами, отчего на ее лице возникло выражение отчужденности. Пальцы перебирали спицы, совершали точные движения, в нужный момент Тами меняла клубки ниток, Игорь подумал, что она и в полной темноте могла бы продолжать работу, с такой же уверенностью отыскивая нитки нужного ей цвета. Вероятно, Тами различала не цвета, а неуловимые для обычного человека тактильные свойства ниток. Красные на ощупь отличались от зеленых. У слепых прекрасно развито осязание, этим все объясняется. Конечно, этим, убедил себя Игорь, но как, оказывается, легко даже ему, физику, предположить сверхъестественные способности там, где на самом деле…

У окна стоял пластиковый стул, Игорь, стараясь не шуметь, поставил его перед креслом Тами. Осторожно сел, не сводя взгляда с ее лица и стараясь уловить малейшие изменения. Почувствовала она присутствие постороннего?

– У вас очень красивые работы, – сказал он. Она не могла его не услышать, но пальцы ни на миг не остановились. Рождался очередной фрактал, веретонообразная красота. Игорь уже понимал, в каком направлении будут двигаться пальцы Тами, что довершить начатое. Куда пойдет красная линия, куда – желтая, куда – синяя, которую на пересечении с красной прервет зеленая, чтобы изогнуться через полсантиметра и завершить фигуру классического мандельбротовского фрактала, изображенного в его книге тысяча девятьсот восемьдесят второго года.

Игорю показалось, что взгляд Тами скользнул по его лицу, задержался на подбородке, а потом она стала внимательно разглядывать его рубашку – таким, во всяком случае, было впечатление. Он понимал, что впечатление обманчиво, но не мог отделаться от мысли, что Тами, чьи руки, похоже, работали независимо от сознания, изучала его слепыми глазами и видела то, что он, возможно, скрывал от себя.

– Очень красиво. Такая уверенная линия, насыщенный цвет.

Показалось ему, или во взгляде Тами мелькнуло понимание? Даже если показалось, нужно было закрепить впечатление, и Игорь продолжал размеренным тоном, рефлекторно повторяя интонации механического голоса, будто это могло упростить понимание сказанного:

– Вы знаете, что ваше вязанье не просто красиво? Эти фигуры называются фракталами и описываются математическими формулами.

Никакого изменения в ритме работы пальцев. Красная линия уперлась в желтую, и, если бы Тами видела, она должна была сейчас положить на место красный моток и взять голубой, чтобы продолжить завиток.