Дождь все еще моросил и, похоже, конца этому не предвиделось. В полутемном холле нас встретила экономка, которую Говард назвал Мартой, и показала нам с Холмсом комнаты на втором этаже, оказавшиеся столь же неприветливыми, как и все в этом странном доме, наводившем на мысли о том, что хозяин был слишком занят делами, чтобы занимать ум устройством собственного быта.
– Ужин готов, сэр, – сообщила экономка, но Холмс сделал отрицательный жест.
– Сначала, – сказал он, – мы осмотрим кабинет, и я кое о чем вас спрошу, Марта. А потом мы с доктором Ватсоном непременно отдадим должное ужину.
Кабинет находился в левом крыле здания, массивная дверь с бронзовой ручкой в виде головы льва была чуть приоткрыта, и на ней ясно были видны следы взлома. Марта вошла первой, по указанию Говарда, и зажгла три газовых светильника, рассеявшие полумрак. Мы вошли следом, и Холмс направился к большому письменному столу красного дерева, сделав нам знак держаться в отдалении. Марта вышла в коридор, а мы с Говардом остались у двери.
Кресло, в котором, видимо, сидел старый Уиплоу, когда пустил себе пулю в голову, было отодвинуто к книжному стеллажу, занимавшему всю боковую стену кабинета. Три больших окна выходили в сад. Рамы были закрыты, по стеклам снаружи стекали струйки дождя, а изнутри еще остались висеть полоски бумаги, которыми окна заклеивались на зиму.
Холмс наклонился и что-то долго рассматривал на полу, а потом начал перебирать бумаги, лежавшие на зеленом сукне стола в полном беспорядке. Возможно, этот беспорядок был создан полицией, а возможно, самим хозяином, для которого в этом нагромождении книг, бумаг и тетрадей была одному ему известная система. Видимо, мысль Холмса совпала с моей, потому что он обратился к Говарду:
– Полиция нарушила порядок, в котором лежали на столе бумаги. Вы не могли бы восстановить его хотя бы приблизительно?
– Почему же приблизительно? – вдохновился Говард возможностью придти Холмсу на помощь. – Я знаю место каждой бумаги и каждой книги.
Он подошел к столу и в течение трех минут ловко переложил книги в правый угол, тетради, сложив стопкой, в левый, а разбросанные бумаги собрал горкой и водрузил на пюпитр возле большого чернильного прибора.
– Предсмертное письмо, – сказал Холмс, – было написано на одном из этих листов?
– Нет, листок был вырван из синего блокнота, который всегда лежал сверху. Отчим записывал здесь мысли, которые приходили ему в голову, с тем, чтобы впоследствии вернуться к ним более основательно.
Холмс перелистал блокнот и спрятал себе в карман. Потом он подошел к среднему из окон и провел рукой по обрывку бумаги.
– Окно, – сказал он, – открывали рывком, бумага разорвалась, а не была отлеплена.
– Ну да, – отозвался Говард. – Мы распахнули все окна, хотя и было ужасно холодно. Дышать здесь было невозможно…
– Хорошо, – сказал Холмс после того, как осмотрел остальные два окна. Он отошел к двери, знаком попросив нас с Говардом выйти в коридор, и наклонился, чтобы рассмотреть замочную скважину. Ключ – массивный, с огромным кольцом, – все еще торчал изнутри.
Выйдя в коридор, Холмс притворил дверь.
– Я бы хотел, если позволите, – обратился он к Говарду, – поговорить с вашей экономкой. Вы могли бы тем временем послать записку к мистеру Баренбойму с предупреждением, что мы с доктором Ватсоном будем у него завтра в одиннадцать утра.
С Мартой мы разговаривали с столовой, где уже был накрыт ужин на три персоны.
– Итак, дорогая Марта, – сказал Холмс, – начните с того момента, как вы услышали выстрел.
– Но я не слышала никакого выстрела, мистер Холмс! Я очень устала за день и спала без задних ног. Впрочем… во сне мне почудилось, будто что-то упало… или хлопнуло… но ведь это мне могло просто присниться, правда?
– Конечно, – согласился Холмс. – Скажите, Марта, мистер Уиплоу лег раньше вас?
– Нет, он обычно допоздна работал в кабинете.
– А мистер Патрик?
– Мистер Патрик уже спал, он ложится рано.
– Хорошо, Марта, а теперь расскажите, что вы сделали, когда почувствовали запах газа.
– Ох, мистер Холмс, я просто едва с ума не сошла. Я вышла в коридор, с утра-то я была в кухне, а там свои запахи, а потом я отправилась прибраться и сообщить господам, что завтрак готов, и мне так, простите, шибануло в нос, что я подумала, вот сейчас умру… Я сначала решила, что ветер задул светильник в холле, там, знаете, такой сквозняк, когда открывается входная дверь, но вспомнила, что никто из дома не выходил, а свет в холле и не зажигал никто, господа еще не вставали, а я ведь ночую в каморке возле кухни… О чем это я? Да, запах шел из кабинета, точно, из кабинета, и я подергала дверь, но она была заперта изнутри, я задержала дыхание и наклонилась, чтобы посмотреть в замочную скважину, но ничего не увидела, потому что ключ торчал в замке, и тогда я очень перепугалась… Вы можете себе представить, мистер Холмс, я ведь знала, что старый хозяин засиживается в кабинете допоздна, а теперь этот запах… И я помчалась наверх, чтобы разбудить мистера Патрика, но он уже сам вышел из комнаты – он сказал, что услышал мой крик, я не помню, наверное, я действительно закричала, когда почувствовала запах… Он сразу понял, что могло случиться, и побежал за садовником Генри, а тот принес инструменты, и дверь взломали. Господи, я вообще плохо помню, что было потом…
– Вы первая увидели мистера Уиплоу? – спросил Холмс, делая успокаивающий жест.
– Мы увидели вместе… Хозяин сидел за столом в кресле, но голова была откинута назад… а на полу была кровь и лежал револьвер, он выпал из руки бедного мистера Джорджа… Мистер Патрик и Генри сразу бросились открывать окна, но рамы были заклеены, и им пришлось сильно дергать, а я не могла, мистер Холмс, я выбежала в коридор и… По-моему, я упала в обморок, – виновато закончила свой рассказ Марта и развела руками.
– Я понимаю, насколько вы были взволнованы, – сказал Холмс, доставая из кармана синий блокнот, – но, может быть, вы случайно запомнили… Этот блокнот лежал на своем обычном месте?
Марта покачала головой.
– Не помню…
– Марта, – продолжал Холмс, – ваш хозяин, мистер Патрик Говард, утверждает, что Джордж Уиплоу был не таким человеком, чтобы покончить с собой. Вы давно служите в этом доме…
– Тридцать лет, сэр. Тридцать лет и еще полгода. Я знала и жену мистера Уиплоу, упокой Господь ее душу. Мистер Уиплоу был… – Марта всхлипнула, – он всегда знал, чего хотел, и он был хорошим человеком. Он любил жизнь, да, хотя он и предпочитал одиночество после смерти жены, но он очень любил по вечерам бродить по саду и… О чем я? Нет, мистер Холмс, я не знаю, какие у него были причины сделать то, что он сделал. Это ведь противно воле Господа!
– Хорошо, Марта, – сказал Холмс, прервав монолог, который мог бы продолжаться еще долго. – Можете идти и подавать ужин.
Когда Марта вышла, Холмс обернулся ко мне:
– Дорогой Ватсон, я вижу, вы хотите высказать свое мнение.
– Холмс! – воскликнул я. – Вам не кажется, что эти люди попросту пристрастны? Поверьте мне, как профессионалу: человек, бывает, кончает счеты с жизнью по таким поводам, которые со стороны кажутся совершенно нелепыми. Я действую вашим методом. Есть факты, которые невозможно отрицать. Первое: рана в виске, второе – револьвер, выпавший из руки мертвеца. Предсмертная записка. Наконец, комната, запертая изнутри. И газ. Скажите, зачем убийце, если на миг допустить, что это было убийство, зачем ему открывать газовый рожок? Между тем, если старый Уиплоу решил покончить с собой, все это естественно: он ведь мог опасаться, что рана окажется не смертельной, и тогда газ довершил бы начатое.
На протяжении моей речи Холмс утвердительно кивал, показывая, что он полностью согласен с моими рассуждениями.
– Вы правы, Ватсон, – сказал Холмс. – Я и сам знавал случаи, когда самоубийство выглядело нелепым, помните Крестона, преуспевающего адвоката, который пустил себе пулю в лоб в разгар блестящей карьеры? И лишь спустя год выяснилось, что причиной была любовная история… Вы правы. Но скажите мне, Ватсон, если Уиплоу решил покончить жизнь самоубийством, для чего ему было стреляться – ограничился бы тем, что пустил в комнату газ… При заклеенных окнах и запертой двери это была верная смерть.
– А если бы кто-то из домочадцев, почувствовав запах, помешал задуманному?
– Ночью? – с сомнением сказал Холмс. – Впрочем, дорогой Ватсон, я не буду с вами спорить, ибо, вероятнее всего, вы правы. Думаю, что беседа с инспектором и с компаньоном Уиплоу поставит на место недостающие звенья. Похоже, – добавил Холмс и покачал головой, – что мы зря поддались уговорам Патрика Говарда. Сразу же после разговора с мистером Баренбоймом отправимся на вокзал. Дорогой мистер Говард, вы, надеюсь, позаботитесь о билетах?
Я обернулся. Говард, видимо, вошел в столовую при последних словах Холмса и, услышав его просьбу, ответил:
– Да, конечно, если вы полагаете…
Сделав несколько шагов к столу, он поднял руки и воскликнул:
– Но, что бы вы ни говорили, мистер Холмс, я не могу поверить! Он так любил жизнь!
Фраза показалась мне произнесенной с излишней театральностью.
– Дорогой мистер Говард, – мягко сказал я, – в жизни вашего отчима наверняка были события, о которых вы ничего не знали.
– Я?! – вскричал Говард, но пыл его неожиданно угас, и он сказал так тихо, что мы с Холмсом едва расслышали: – Впрочем, может быть, может быть…
Ужин прошел в тягостном молчании. Похоже, что Говард был разочарован, но разве можно требовать от сыщика, тем более такого, как Холмс, чтобы он делал выводы вопреки очевидным фактам?
Ночью я спал плохо, дождь за окном усилился, и капли бились о стекло, будто птицы. Были и еще какие-то звуки, кто-то тихо шел по коридору, потом, мне показалась, то ли открылась, то ли закрылась дверь внизу, спросонья я подумал, что только сумасшедший способен гулять под дождем посреди ночи.
Утро решило порадовать нас. Я проснулся от того, что солнечный луч заплясал у меня на переносице. Небо почти очистилось от туч, и, выглянув в окно, я не узнал вчерашнего пейзажа. Дождь всегда делает картину серой и мрачноватой, а сейчас деревья перед домом выглядели молодыми и стройными, а на ветвях я разглядел уже набухшие почки.
Одевшись и приведя себя в порядок, я постучал к Холмсу и, услышав знакомое «Да!», раскрыл дверь.
Холмс сидел в кресле у окна и курил трубку. Похоже было, что он уже давно встал и спозаранку размышлял над странной кончиной старого Уиплоу. Увидев на моем лице вопросительное выражение, Холмс покачал головой, давая понять, что никакие новые соображения не пришли ему на ум.
Когда мы спустились к завтраку, Говард уже доедал свой тост. Он хмуро поздоровался и даже не пытался скрыть того, что чрезвычайно недоволен результатом визита великого сыщика. На его лице так и читалось: «я-то думал, что вы, мистер Холмс, оправдываете свою репутацию…»
– Если у вас, мистер Говард, есть здесь дела, – вежливо сказал Холмс, когда мы поднялись из-за стола, – то я просил бы не провожать нас. Визиты, которые нам предстоят, – простая формальность. Свое мнение я уже высказал и не думаю, что оно изменится.
Говард прерывисто вздохнул. В глазах его вспыхнул и тут же погас огонек.
Кучер Сэм отвез нас в Портсмут, и всю дорогу Холмс восторгался пейзажами Южной Англии, которые, по моему мнению, были унылой пародией на действительно замечательные пейзажи Уэльса или Нортумберленда. Я понял, что Холмс не желает говорить о деле Уиплоу.
Инспектор Харпер оказался крепким мужчиной лет сорока, с широкими плечами и бычьей шеей. Он не производил впечатления умного человека, маленькие глазки смотрели пристально, но без всякого выражения.
– Мистер Холмс! – воскликнул инспектор, едва мы переступили порог его кабинета. – Я рад вас видеть!
Радость эта, однако, никак не отразилась на лице Харпера, оставшемся столь же бесстрастным, как статуэтка короля Эдуарда V, стоявшая на столе.
– Вы, конечно, не помните меня, где вам, знаменитостям, помнить простых полицейских, – продолжал Харпер. – Три года назад я работал в Олдершоте, и ваше участие в деле об убийстве девицы Логан было просто неоценимо!
– Припоминаю, – сказал Холмс, – ее удавили бельевой веревкой, верно? Ватсон, это одна из тех историй, которые еще вами не описаны.
Теперь и я вспомнил то дело, но, признаюсь, инспектор Харпер совершенно выпал из памяти. Если бы мне пришлось когда-нибудь приводить в порядок свои записи о деле Логан, я так бы и не вспомнил, кто из полицейских помогал Холмсу в расследовании.
– Вас интересуют обстоятельства смерти мистера Уиплоу? – продолжал между тем инспектор. – Я знаю, в Чичестере поговаривают, будто Уиплоу убили. Но это ведь всегда так – стоит кому-то отправиться в мир иной не в свой срок, и тут же начинаются пересуды. Люди есть люди. Дело-то ясное.
– Я хотел бы, – прервал Холмс речь инспектора, – с вашего разрешения посмотреть на предсмертную записку.
– О, я знаю, вы замечательный психолог, мистер Холмс! Текст может сказать вам многое. Почему Уиплоу решился на этот шаг? Я-то думаю, что он очень переживал из-за смерти жены, матери молодого мистера Патрика. Она уже три года как в могиле, пора бы придти в себя, но вам-то известно, как это иногда бывает… Будто и забыл, а вдруг накатывает, и так становится тошно, что хоть в петлю…
Последнюю фразу инспектор произнес неожиданно упавшим голосом, и я подумал, что в его жизни тоже произошла трагедия, позволившая если не с одобрением, то с пониманием отнестись к поступку Уиплоу. Холмс бросил на инстектора быстрый взгляд и склонился над листком, вырванным из блокнота. Четким почерком на листке было написано всего две строчки: «Вина в этом только моя. Мне и отвечать. Всегда ваш, Джордж Уиплоу.»
– Что скажете, Ватсон? – повернулся ко мне Холмс.
Он передал мне листок, и я некоторое время изучал текст.
– Джордж Уиплоу был основательным человеком, – сказал я наконец.
– Это верно, – пробормотал инспектор и вздохнул.
– Он, вероятно, долго обдумывал эту фразу, – продолжал я. – Она короткая и, видимо, должна быть понятна близким – молодому Говарду и Баренбойму, компаньону мистера Уиплоу. Они должны бы знать, в чем именно вина Джорджа и за что он должен отвечать.
– О, мистер Ватсон, – сказал инспектор, – я уже задавал обоим точно такой же вопрос, и коронер Пейнброк на дознании интересовался этим. Мистер Говард ничего не знает ни о какой вине покойного. А мистер Баренбойм утверждает, что это могло быть только дело о гибели «Святой Моники». Год назад корабль напоролся на рифы у западного берега Африки и затонул вместе с командой. Мистер Уиплоу считал, что в этом была его вина, потому что он поставил на «Монику» капитаном Брэда Толкина, а тот, знаете ли, любил выпить и… Мистер Баренбойм говорит, что старый Уиплоу очень переживал из-за той истории, хотя Ллойд выплатил страховку без разговоров.
– Скажите, инспектор, ведь это вы осматривали место трагедии? – спросил Холмс.
Инспектор наклонил голову.
– И сержант Форбс, – сказал он, чтобы восстановить справедливость.
– Значит, только вы можете сказать мне, где именно лежал этот блокнот.
Холмс положил на стол синий блокнот Уиплоу.
– А! – воскликнул инспектор. – Вы тоже считаете, что листок, на котором Уиплоу оставил предсмертные слова, был вырван из этого блокнота. Рад, что у нас возникли сходные мысли! Где он лежал, спрашиваете вы. На пюпитре, мистер Холмс. Среди бумаг, связанных с деятельностью компании.
– Сверху или снизу?
– Пожалуй, блокнот был между бумагами, – сказал инспектор менее уверенно. – Да, точно, сверху лежал договор о фрахте судов у «Вестерн пасифик».
– Хорошо, – сказал Холмс удовлетворенно. – Рад был встретить вас, инспектор.
– Вы сделали свои выводы, сэр? Я имею в виду, раскрыли ли вы причину самоубийства.
Холмс спрятал в карман блокнот и поднялся.
– После беседы с мистером Баренбоймом, – сказал он, – все станет ясно.
Инспектор проводил нас до двери кабинета, рассыпаясь в комплиментах, адресованных, конечно, Холмсу, но кое-что перепало и мне.
– Ватсон, – сказал Холмс, когда мы с риском для жизни пересекли площадь Нельсона и оказались перед дверью в офис Южной пароходной компании, – Ватсон, как вы думаете, кому адресовал Уиплоу обращение «Всегда ваш»?
– Надо полагать, пасынку и компаньону, – отозвался я. – У старика, видимо, не было более близких людей.
Холмс промолчал, но было ясно, что мой ответ его не удовлетворил. Мы вошли в сумрачный холл, и минуту спустя служащий ввел нас в кабинет мистера Соломона Баренбойма. Совладелец пароходной компании оказался крепким пятидесятилетним мужчиной выше среднего роста с выпяченной челюстью, делавшей его похожим на боксера-профессионала, и горбатым семитским носом. Судя по довольно тщедушному, несмотря на рост, сложению, Баренбойм никогда не выходил на ринг – разве что на деловой, где с противником приходилось боксировать не кулаками, но идеями и контрактами.
– Я потрясен, – сказал хозяин кабинета, когда мы уселись втроем около низкого столика, на котором не было ничего, кроме нескольких проспектов с изображениями парусников и пароходов.
– Мы работали вместе больше двадцати лет, – продолжал мистер Баренбойм. – Смерть Джорджа была… Она была просто невозможна!
– Должна существовать веская причина, – сказал Холмс. – Такой человек, как Джордж Уиплоу не мог свести счеты с жизнью без чрезвычайных оснований.
– Да, да, – пробормотал Баренбойм, – я не вижу никаких оснований. Никаких, мистер Холмс.
– Смерть жены, которую он любил?
– Прошло три года, мистер Холмс! Джордж был в депрессии, верно. Но я считал, что он справился. Вот уже год, как Джордж перестал упоминать имя Энн в каждом разговоре… Я просто не могу поверить, мистер Холмс! Я… Когда пришел сержант и сказал, что Джордж найден мертвым, я был уверен, что его убили. Инспектор Харпер утверждает, что Джордж сделал это сам, и коронер присоединился к этому мнению. Они профессионалы, но ведь и професссионал может ошибиться… Мистер Холмс, вы тоже считаете, что… Джордж выстрелил в себя сам?
– Все говорит именно об этом, – кивнул Холмс. – Инспектор Харпер знает свое дело, мистер Баренбойм. Думаю, что, если и существует какая-то иная причина для самоубийства Уиплоу, кроме смерти жены, то знать ее можете или вы, или мистер Говард.
Баренбойм сделал отстраняющий жест рукой.
– Мне иные причины неизвестны, – сказал он резко. – Что касается Патрика…
Он оборвал фразу и принялся нервно перелистывать лежавшие на столе проспекты, будто искал там какое-то изображение.
– Да, – мягко проговорил Холмс, – вы начали говорить о Патрике. Он может знать о причине самоубийства больше вас?
Баренбойм справился с волнением и посмотрел Холмсу в глаза.
– Не думаю, мистер Холмс. Патрик никогда особенно не любил отчима, и я его в этом не обвиняю. У Патрика своя цель в жизни. Жизнь Джорджа проходила здесь, в этих стенах, он не мыслил себя без своих кораблей, без фрахта, без споров с капитанами, без всей этой нервной суеты, что зовется морским бизнесом. А Патрик иной… Он добрый малый, но море для него – просто вода, где плавают пароходы и приносят прибыль, из которой и ему что-то перепадает.
– Что же интересует его на самом деле? – спросил Холмс, разглядывая висевшие на стенах картины с изображением морских пейзажей и старинных галеонов. Похоже, его совершенно не интересовали интересы молодого Говарда, и вопрос он задал только для того, чтобы поддержать беседу.
– Лошади, мистер Холмс! – воскликнул Баренбойм.
– У него есть конюшни? – удивился Холмс. – Признаться, я не заметил ни одной в Чичестере.
– Он играет на скачках, мистер Холмс. Ипподром – его стихия. Жокеи – его лучшие друзья. Он честный человек, мистер Холмс, и он, насколько я знаю, никогда не попадал в истории, которые довольно часты в той среде. Но…
Баренбойм помолчал. Молчал и Холмс, не сводя взгляда с картины, на которой были изображены, по-моему, сами владельцы Южной пароходной компании, стоявшие на борту какого-то судна.
– Но я плохо представляю, – продолжал Баренбойм, вздохнув, – как пойдут дела компании, когда Патрик сядет вон в то кресло, где всегда сидел Джордж.
– Патрик наследует отчиму? – осведомился Холмс.
– Да, полностью.
– И завещание вступает в силу немедленно? – это было скорее утверждение, чем вопрос.
– Конечно, – кивнул Баренбойм. – Есть один нюанс, но он несуществен…
– Да, да? Вы сказали о нюансе.
– Патрик должен полностью войти в курс дел компании. Это естественное требование, оно оговорено в завещании Джорджа. Думаю, когда оба мы оправимся от этого страшного события… Патрику придется, конечно, меньше внимания уделять своим былым привязанностям.
– А до того времени, когда вы сочтете, что молодой Говард готов занять место мистера Уиплоу…
– До того времени финансами распоряжаюсь я. Впрочем, не думаю, что это продлится долго. Патрик сказал мне вчера, что с понедельника начнет вникать в дела. Он умный парень, мистер Холмс, и я думаю, что, действительно занявшись контрактами и спорными проблемами фрахта, Патрик со временем станет хорошим компаньоном.
– Не сомневаюсь, – подтвердил Холмс. – Молодой Говард произвел на меня приятное впечатление. Немного эмоционален, но это привилегия молодости. По-моему, я так и не убедил его в том, что никто не мог убить мистера Уиплоу. Он остался при своем мнению вопреки очевидным фактам.
Баренбойм нахмурился.
– Вы говорите, что Патрик… – начал он с оттенком недоумения в голосе. – Впрочем, конечно…
– Вы хотели что-то сказать, мистер Баренбойм?
– Нет, мистер Холмс. Я просто думаю, что нам обоим трудно смириться с мыслью, что Джорджа больше нет…
– Вы не возражаете, мистер Баренбойм, – сказал Холмс поднимаясь, – если мы с доктором Ватсоном посетим вас еще раз сегодня вечером? В семь часов, если вы не против.
– О, конечно… У вас есть какие-то вопросы?
– Вопросы, мистер Баренбойм? Нет, но я надеюсь, что к вечеру у меня будут кое-какие ответы. Я имею в виду причину самоубийства мистера Уиплоу.
Мы оставили Баренбойма в глубокой задумчивости.
– Ватсон, – сказал Холмс, когда мы вышли на шумную площадь, – если не ошибаюсь, вон там видна вывеска почтового отделения? Пойдемте, мне нужно дать телеграмму.
Мой друг быстро набросал текст, и я сумел лишь увидеть, что адресована телеграмма была инспектору Лестрейду, Скотланд-Ярд.
– Думаю, что в течение дня поступит ответ от моего адресата, – обратился Холмс к телеграфисту. – Я зайду за ним к шести часам.
– Хорошо, сэр. Мы работаем до семи.
– А теперь, Ватсон, – обратился ко мне Холмс, – мы можем, наконец, исполнить давнюю мою мечту и побродить по набережной. Вам не кажется, что морской воздух благотворен для организма?
– Ваше счастье, Холмс, – заметил я, – что нет обычного для Портсмута южного ветра. Иначе вы были бы иного мнения о достоинствах прогулки.
Холмс рассмеялся и, взяв меня под руку, увлек к каменному парапету, над которым с дикими воплями кружились чайки.
После вчерашнего дождя и довольно прохладного утра погода, пожалуй, действительно разгулялась. Солнце излучало мягкое весеннее тепло, а редкие облака не были способны уронить на землю ни единой капли влаги.
– Чего вы ждете, Холмс? – не выдержал я, когда после двухчасовой прогулки по набережной мы заняли столик в ресторане. – Если вам все ясно в деле Уиплоу, почему бы не вернуться в Лондон поездом в три сорок?
– Мне все ясно в деле Уиплоу, дорогой Ватсон, – ответил Холмс. – И именно поэтому мы не можем пока вернуться в Лондон.
– Я не понимаю вашего умозаключения!
– Потерпите, Ватсон. Это куриное крылышко, по-моему, слишком жесткое, вы не находите?
Крылышко было даже чересчур разваренным, но вступать в спор мне не хотелось.
Я думал, что после обеда мы продолжим прогулку – надо же было как-то убить время до шести вечера! – но Холмс неожиданно для меня кликнул кэб.
– Сколько возьмешь до Чичестера, приятель? – спросил он кэбмена.
– Три шиллинга, сэр, – ответил громила-кучер и, заметив недовольство на лице Холмса, добавил: – Мне еще обратно возвращаться, сэр, а дорога не близкая.
– Поехали, Ватсон, – сказал Холмс. – Думаю, что другой кэбмен потребует четыре шиллинга и начнет жаловаться на плохое состояние дорог.
– И будет прав, – пробормотал я, вспоминая вчерашнюю тряску. – Мы возвращаемся в имение Уиплоу, Холмс? Зачем?
– По глупости, дорогой Ватсон. Я должен был еще вчера обо всем догадаться и задать садовнику Генри один-единственный вопрос. Если будете писать об этом деле, Ватсон, упомяните, что Холмс был слеп, как курица.
– К тому же, – добавил он, – я хочу и мистера Говарда пригласить на встречу в офисе Баренбойма. Ему наверняка будет любопытно услышать, о чем мы станем говорить.
– Вы в чем-то подозреваете Баренбойма, Холмс? – наконец догадался я, сложив все прежние недоговорки и вспомнив заданные Холмсом вопросы.
– А кого же еще, Ватсон? Кого же еще? Если бы не славный мистер Баренбойм, нам не довелось бы заняться этим делом!
Произнеся эту загадочную фразу, Холмс погрузился в глубокое раздумье и молчал, пока мы не подъехали к тополиной аллее.
– Любезный, – обратился Холмс к кучеру, – вот ваши три шиллинга, и вы можете заработать еще два, если подождете здесь полчаса. Возможно, нам придется возвращаться в Портсмут.
Глина на аллее не успела подсохнуть, и мои туфли, когда мы добрались до домика садовника, приобрели ужасный вид. Холмс постучал в маленькое окошко и, когда на пороге появился садовник, задал ему тихим голосом какой-то вопрос. Генри бросил на Холмса удивленный взгляд и что-то пробормотал. Я не расслышал ни слова, но, видимо, ответ полностью удовлетворил любознательность моего друга.
– Пойдемте, Ватсон, – сказал Холмс и, вместо того, чтобы продолжать путь к дому, направился обратно, к поджидавшему нас кэбу.
– Холмс! – воскликнул я. – Вы не заблудились?
– Нет, Ватсон, – ответил Холмс, не оборачиваясь. – На этот раз я не заблуждаюсь, уверяю вас. Не стойте столбом, друг мой, садитесь, у нас еще много дел.
Возвращаясь по аллее, я налепил немного дополнительной грязи на туфли, но, что хуже, запачкал и брюки – было бы совершенно неприлично появляться в таком виде не только в респектабельном офисе Баренбойма, но даже в полицейском участке, куда мы, судя по словам Холмса, отправились.
– Мистер Холмс! – воскликнул инспектор Харпер, когда мой друг возник на пороге кабинета. – Я уже получил телеграмму от инспектора Лестрейда, все будет сделано в лучшем виде, не сомневайтесь!
– Я и не сомневаюсь, – сдержанно отозвался Холмс. – У меня к вам просьба, инспектор. Я бы хотел, чтобы при нашем разговоре с мистером Баренбоймом присутствовал и молодой Говард. Можно послать курьера с запиской, но не лучше ли будет, если бы этим занялся ваш человек?
– Я отправлю сержанта, – кивнул Харпер. – Я чувствую, у вас есть что-то против Баренбойма? Признаться, этот старый лис обвел меня вокруг пальца. Теперь-то я понимаю: он не ответил толком ни на один мой вопрос.
– До вечера, инспектор, – сказал Холмс, и мы покинули участок.
– Холмс, – заявил я, – если я не почищу обувь, вы не заставите меня войти в кабинет Баренбойма. Да и вам неплохо бы привести себя в порядок. И заодно поделиться своими соображениями. Убейте меня, Холмс, я не понимаю, как вы пришли к мысли, что Баренбойм замешан в этом странном деле! И как, черт побери, можно было убить человека в запертой комнате?
– Зайдем вон в ту гостиницу, с золотым петухом на вывеске, – предложил Холмс. – У нас есть два часа времени, и коридорный начистит ваши туфли так, что вам не стыдно будет появиться в приемной премьер-министра.
– Что до мистера Баренбойма, – продолжал мой друг, когда мы оказались в тихом двухместном номере с окнами во двор, и коридорный унес наши туфли, утверждая, что ровно через полчаса все будет вычищено до блеска, – что до мистера Баренбойма, то разве вам самому, Ватсон, не ясна его роль в этом убийстве?
– Убийстве, Холмс? Еще час-другой назад вы сами были уверены и уверяли всех в том, что убить Уиплоу было невозможно!
– Убийство, Ватсон, хладнокровное убийство, и я был слеп, когда утверждал обратное.
– Значит, молодой Говард прав? – пробормотал я.
– Безусловно, – подтвердил Холмс. – Потому-то я и хочу, чтобы он непременно присутствовал при нашем разговоре.
– Почему же мы повернули назад от самого порога? – продолжал любопытствовать я.
– Дорогой Ватсон, вы так беспокоились о своей обуви, что я просто не мог заставить вас прошагать еще полсотни метров по этой замечательной грязи!
Ответ не показался мне убедительным, но я не стал настаивать.
Мы покинули гостиницу в половине шестого и явились на почту как раз во-время, чтобы получить длинную телеграмму из Скотланд-Ярда.
– Только что пришла, мистер Холмс, – сказал знакомый уже нам служащий, окидывая моего друга любопытным взглядом.
Холмс пробежал глазами текст и молча сунул телеграмму в карман, где уже лежал синий блокнот старого Уиплоу.
Когда мы вошли в кабинет Баренбойма, на улице уже стемнело, и мне показалось, что здесь мрачновато – в мерцающем свете газовых рожков изображения кораблей на картинах производили впечатление пиратских галеонов с пушками, направленными вам прямо в глаза.
Мистер Баренбойм усадил нас в те же кресла, в которых мы сидели днем, и я подумал, что Холмс, как всегда, прав: старик был взволнован сверх всякой меры. Он явно боялся предстоявшего разговора.
Доложили о приходе Патрика Говарда, и молодой человек вошел в кабинет с возгласом:
– Приятный вечер, господа, после вчерашней непогоды! Рад вас видеть, мистер Холмс, и вас, доктор Ватсон. Я в долгу перед вами, вы сбросили камень с моей души.
– Дорогой Патрик, – вздохнул Баренбойм, – что бы ни сказал сейчас мистер Холмс, камень с моей души не упадет уже никогда.
– Мистер Холмс, – нетерпеливо сказал Говард. – Вы, наверняка сумели объяснить причину этого загадочного самоубийства!
– Это было не самоубийство, мистер Говард, – сказал Холмс, – Джорджа Уиплоу убили.
Я внимательно следил за реакцией Баренбойма, но даже я не ожидал того, что последовало за словами Холмса. Старик вскочил на ноги, схватился обеими руками за грудь, глаза его закатились, и он непременно упал бы на пол, если бы молодой Говард не успел подхватить его.
– Мистер Холмс, – вскричал Говард, усаживая Баренбойма в кресло, – о чем вы говорите?
Мне было от души жаль старика. Каковы бы ни были цели, которые он преследовал, убивая компаньона, это был человек, который внушал симпатию. Я знал, что Холмс сейчас все объяснит, и мне, как и Говарду, придется смириться с неизбежным, но все же чисто по-человечески я не мог не пожалеть старика, которому придется остаток жизни провести в тюрьме.
Я пощупал у Баренбойма пульс и попросил Говарда открыть окно. Холодный вечерний воздух привел старика в чувство. Пульс был хороший, и я не опасался, что Баренбойма хватит удар. Старик был взволнован чрезвычайно, но уже пришел в себя.