Гуманариум

Прежде чем наступила зима, мне удалось выяснить поразительную вещь – жонглеры бессмертны. Если я правильно понял своих новых компаньонов, то жонглеры обладают наследственной, генетической памятью. Они размножаются с помощью партеногенеза: молодые особи является клонами родителя и наследуют все навыки, опыт и даже характер родителя. Как именно они приручают плазменные шарики и увеличивают их количество, я не понял. И понять, на чем основан этот симбиоз, кто их них ведущий, а кто ведомый, я тоже не смог. На этой планете много таких мест, как на Земле у озера Маракайбо, где молнии бьют непрерывно, и, похоже, именно там жонглеры и пополняют поголовье своих шариков или договариваются о совместном существовании. Но как именно они это делают, для меня так и осталось загадкой. Я боялся подходить близко к тем местам, для меня это слишком опасно.

Раз в три местных года каждая особь рожает двух наследников, но детеныши на самом деле не детеныши, а те же самые жонглеры, только с молодым и здоровым телом. Молодые помнят все, что происходило с родителем до момента разделения, и продолжают жить так, будто прошли через линьку, а не через процесс родов. Получается, что никто из них не знает, что такое смерть, в их памяти просто нет этого момента. Новые особи расстаются с родительницами, как со сброшенной оболочкой и продолжают жить внутри сфер из шариков, общаясь с остальными жонглерами и занимаясь какими-то своими делами. Участь родительниц остается незавидной – быть сожранными мелководными хищниками. Они проводят оставшиеся минуты, часы, дни – кому как повезет – в полном одиночестве, в глухоте и слепоте, потому что теряют способность общаться с родичами тем способом, который был им доступен раньше, при наличии сферы из плазменных шариков.

Я понимал, что вожусь со стариками зря, что они не смогут передать опыт общения со мной своим наследникам, но все-таки это общение стало для меня смыслом моей теперешней жизни. Я просто не мог быть один на этой чужой планете.

Незадолго до наступления зимы Гуту сожрала сороконожка. Я спал в это время, а когда проснулся, обнаружил рядом с собой беспокойно перебирающую лапами Беду и выеденные изнутри останки Гуты. Сам не понимаю как я не проснулся, когда тварь подобрался к Гуте, но теперь уже было поздно сожалеть. Я пытался ее похоронить, но Беда дала мне понять, что останки Гуты надо отнести к воде, что я и сделал. Я оставил ее на мелководье, взял на руки Беду и ушел, не оглядываясь. Через несколько дней Беда покрылась слизью, и я понял, что до следующей осени опять останусь один. Но теперь я знал, что в конце лета снова пойду на берег и, возможно, осень будет не такой уж плохой.

Зима прошла, за ней весна и лето, и у меня появились новые компаньоны – Вайт, Блэк и Рэд. Я подумал, что справлюсь теперь с тремя стариками, а может, даже и с большим их количеством, но удалось найти только троих. Водоемов с мелководьями на этой планете множество и, скорее всего, жонглеры прилетают рожать или линять каждый на свое давно облюбованное место. Я уже был опытной нянькой и общение с моими подопечными было мне в радость. О том, что скоро я сам состарюсь окончательно и мне самому, возможно, понадобится чья-то помощь, я старался не думать.

Несколько раз я замечал, что над поляной, которую я попытался обустроить как богадельню – расчистил от растений и хорошенько утоптал грунт, чтобы черви, псевдоскорпионы и сороконожки больше не могли подобраться к нам незаметно, – зависал один из жонглеров, будто разглядывая происходящее, но когда он улетал, я чувствовал облегчение. Лети себе по своим делам, думал я, не вмешивайся. Но однажды он вмешался.

Зависшая над поляной сфера разошлась, из нее выбрался на мох жонглер и осторожно подошел к нам.

Мои подопечные не отреагировали на него никак, а я напрягся, словно школьный учитель, в класс которого вдруг заявилась комиссия из министерства образования. Я сел на песок, поджав ноги, и стал ждать, какие действия предпримет незваный гость. Но он тоже уселся в трех шагах от нас и замер, сложив лапы на брюшке. Некоторое время ничего не происходило. Я ждал, и он ждал. Потеряв терпение, гость шевельнулся и стал постукивать когтепальцами левой лапы по правой, и тут до меня дошло – это Тота! То есть, ее детеныш. То есть, не детеныш, а именно она. Черт, я запутался. Словом, это была Тота.

Я обрадовался, вскочил и, подойдя к ней, постукал по ее спине знак «хорошо», забыв, что она-то меня не помнит. То есть помнит, но только до момента линьки, когда ее родительница осталась на берегу, а она улетела. Она не могла знать, что значат эти постукивания, поэтому отреагировала так же, как в свое время Беда – отшатнулась и клюнула меня хоботом. Правда, не пробила мне ладонь насквозь, хотя и могла. Скорее это был предупреждающий жест, мол, не тронь, а то накажу. Опомнившись, я осторожно погладил ее по голове и отошел, усевшись рядом со своими старичками, которые недоуменно вертели головами, не понимая почему я вдруг ушел.

Я успокоился и решил продолжить то, что называл уроком. В этот день я пытался договориться с моими подопечными, как обозначить понятия «жизнь» и «смерть». Это было так трудно, что я, сосредоточившись на общении с Блэком, Редом и Вайтом, забыл, что на уроке присутствует наблюдатель, и вспомнил об этом только тогда, когда Тота, подойдя ко мне сбоку, похлопала меня по коленке знаком «хорошо». Это было так неожиданно, что я чуть не отпрыгнул в сторону, но вовремя опомнился. Подумав, я ответил ей тем же. Она, еще раз выразив одобрение, улетела, но с тех пор ее появления на уроках я стал ждать с нетерпением. И каждый раз по-настоящему радовался, когда убеждался, что это именно она, а не кто-то другой. У меня появилась надежда договориться с дееспособными жонглерами, доказать им, что я не животное, а некто, обладающий разумом, и, чем черт не шутит, уговорить их вернуть меня на Землю.

6.

… Сегодня мне исполнилось семьдесят три года. Моя армилиновая спецовка продолжает показывать земное время, температуру моего тела, частоту пульса, уровень сахара в крови – он выше нормы, потому что у меня начался старческий диабет, – много чего еще показывает. Я уже не обращаю на это внимания.

Я опять сижу на берегу озера и опять жду, когда прилетит Тота. Со дня на день она должна линять. Ее детеныши, как всегда, улетят в сферах по своим делам, а я, как всегда, останусь с ее оболочкой, как она называет свое старое тело, и продолжу учить и учиться. По сути, мои уроки не что иное, как чистой воды паллиатив… Я знаю, что одна из молодых Тот будет посещать эти уроки. А может, и обе по очереди, я не научился их различать. Я знаю, что их соплеменники считают общение со мной и своими старыми оболочками чем-то несерьезным – прихотью, капризом, даже легкой придурью, как некоторые на Земле относятся к энтузиастам обучения горилл языку жестов.

Мои занятия со стариками чем-то похожи на дельфинотерапию. Ее эффективность на Земле никем не доказана, но, поскольку возня с животным приносит радость детям-инвалидам, то пусть будет. Как говориться, чем бы дитя не тешилось. О том, хотят ли сами дельфины заниматься и как они себя чувствуют в изоляции, разумеется, никто из не спрашивает, да и как их спросишь? Они сообразительные, некоторые очень дружелюбные, но всего лишь животные. Есть те, кто против дельфинотерапии, есть те, кто за, потому что это доставляет радость детям, и не важно какой ценой, большинству это безразлично.

Так получилось и здесь, только в качестве дельфина оказался я, а вместо детей – отжившие свое, обреченные на мучительную смерть старики. Молодым соплеменникам Тоты просто не до них и, тем более, не до меня, хотя они и согласились понаблюдать за мной, просто из любопытства. Мало ли, а вдруг люди являются перспективным видом и когда-нибудь станут разумными, в их понимании, конечно.

Если я правильно понял Тоту, они пытаются решить проблему тепловой смерти Вселенной. Они хотят сделать процесс расширения и сжатия Вселенной пульсирующим, но не доходящим до крайних точек остывания и взрыва. И они всерьез считают, что это им по плечу…

Несколько лет назад Тота взяла меня внутрь сферы и отвезла к Земле. Она не предупреждала меня о том, что собирается сделать, просто взяла и сделала. Я обалдел, когда сфера раздвинулась и я увидел синее, а не желтое небо, и зеленые пальмы, а не черные мхи, папоротники и плауны. И человеческие дома. Тота пошла на снижение, чтобы высадить меня на берегу моря, но я сказал ей «нет». Почему, спросила она. Нет, повторил я, нет, надо вернуться. Она все-таки высадила меня на пляже какого-то острова, но не улетела, а осталась рядом со мной. Ее шарики плазмы повисли над нами светящимся ячеистым куполом. Было рано, около четырех часов утра, и на пляже никого, кроме нас, не было.

Я не мог ей объяснить, что на Земле я теперь чужой. Я не мог объяснить ей, что давно отвык что-то покупать. Тем более, покупать то, что, на самом деле, не было мне жизненно необходимо. И отвык соответствовать чьим-то ожиданиям. И отвык кому-то доказывать, что дееспособен, хотя это было очевидно.

Что меня ожидало бы на Земле? После допросов и попыток выяснить место моего пребывания в последние годы, в лучшем случае меня упекли бы в дом престарелых. Найти работу, не связанную с моей профессией, мне не удалось бы. Обучение, стажировка, подтверждение квалификации, повышение квалификации и так далее, все это занимает не один год, а у меня на это не было бы ни времени, ни сил. Я знаю, что не могу конкурировать с молодежью и искинами. И на работу в космосе меня больше не примут, я уже слишком стар для этого. Так что, остается дом престарелых. Там будет покой, уход, заслуженное безделье и незаслуженное равнодушие.

Нет, стариков на Земле обеспечивают какими-то занятиями, убивающими оставшееся им время. Учат танцевать тех, кто может еще двигаться на своих двоих, учат рисовать, петь, вышивать, клеить поздравительные открытки – во всяком случае, пятнадцать лет назад, насколько я помню, геронтологи пытались вернуть в моду хендмейд, впрочем, без особого успеха. И все это никому не было нужно, и в первую очередь, самим старикам. Единственное, что нужно старикам – быть нужными. Им жалко, что пропадет все, чему они научились и могут научить. И именно этого они лишены. Потому что их опыт, по большей части, не настолько значим для молодых. Часто его можно записать всего в нескольких килобайтах.

У нас нет наследственной памяти, объяснял я Тоте. Каждый человек уникален, как и каждый из вас, но, в отличие от вас, мы не линяем, а рождаемся. Проходим через детство, молодость, старость и потом умираем. Наши потомки – не наши копии, они совершенно новые существа. Чтобы передать хоть что-то из того, что мы поняли и прочувствовали, мы придумали слова и научились их записывать. Сначала на глине и бумаге, потом на жестких дисках, потом на атомах. Но мысль изреченная есть ложь, и, пожалуй, это единственно правдивое утверждение, Тютчев был прав. Потому что любые словесные рамки калечат смысл и мысль оказывается искаженной. Математические формулы не искажают сути, но все, что делает человека – человеком, искажается неизбежно. К сожалению, у нас нет выбора. Или так, или никак вообще. И как правило, единственным способом сделать наших потомков настоящими людьми, а не способными к решению интегралов животными, является все-таки не слово, а личный пример. Пример доброты и совести.