Весна набирала обороты не только в Севиной душе, но и за розовыми оштукатуренными стенами детского дома. На одной из прогулок озадаченный поиском новой игры Сева увидел, как один малыш опускает свою варежку в лужицу, а потом трет ею штукатурку, и стена в том месте становится ярче. «Ты играешь в маляра?» – в радостном предчувствии драгоценной находки спросил его Сева. Малыш ничего не ответил и на всякий случай отошел подальше, но продолжил свое дело. Сева попробовал повторить за ним, и результат превзошел ожидания: стена на глазах становилась ярче, отчего в душе плавно вскипало ликование, выплескиваясь в блаженно-изумленную улыбку. «Как просто и необыкновенно» – подумал Сева и захотел вдруг сочинить стих с этой фразой. В поисках рифму к слову «необыкновенно», он сложил следующую строчку: «Это не сложно совершенно». Но она уже не казалась поэтической, потому что ничего не выражала и не содержала, кроме рифмы. Она не нравилась Севе, но ничего другого он придумать пока не мог. Тем не менее, он не сдался, а записал первую строчку и решил, что обязательно доведет ее до стиха когда-нибудь в своей жизни, может быть вечером или ночью, или завтра утром.
На следующий день вокруг Севы и Ленки собралась бригада малышей с ведрами, совочками и свисающими на резинках варежками, готовыми к работе. Ровесники Севы и Ленки новой задумки не оценили, найдя ее скучной. «Ну и дураки!» – пригвоздила Ленка. «Они не понимают красоты», – задумчиво согласился Сева. А потом неожиданно для себя выпалил, глядя Ленке в глаза: «Вот я никогда не знал, что ты такая смелая, добрая и умная!» В это время в Ленке проснулся кукловод, бросил ей в голову красный шарик и повернул ее лицом к плакату: «Труд облагораживает человека!» С плаката смотрел смелый, добрый и умный парень, работающий за слесарным станком. Это был Ромка. «Это мой брат!» – прошептала Ленка. Она прекрасно умела сдерживать слова и мысли, которые ее посещали, но сейчас хотела поделиться, потому что чувствовала, что с Севой можно. Он изумился: «Ты раньше этого не замечала?» «Да! Может, это и не он, но очень похож, а это значит, что мой брат вырос и работает на заводе!» – говорила возбужденным шепотом Ленка, пытаясь посчитать, сколько же Ромке сейчас лет. «Ну, если это не точно он, то может все и не так», – резонно заметил Сева. Ленка сосчитала, что Ромке уже 18, утвердилась в своем мнении и уверенно ответила: «Ну, уж нет, если мне так показалось, значит, это так и есть, это уж точно, поверь! У меня такая особенность, с детства. В древности тоже была одна такая женщина, ее звали Кассандра, мне про нее еще мама рассказывала. Только я этого никому кроме тебя не говорила, понял?» «И не говори, – дружески предостерег Сева, – а я понял».
Сева действительно понял Ленку. Про Кассандру он не слышал, но умел прислушиваться к своим ощущениям, которые рассказывали ему о ближайшем будущем. Он называл это предчувствием. До момента столкновения с Ленкой все его предчувствия были похожи на черные засасывающие воронки, от которых его мутило. Само слово «предчувствие» у него ассоциировалось с такой воронкой. Он предпочел бы жить без предчувствий и вообще без чувств, но такая роскошь была ему недоступна. Поэтому он хотел умереть. Он очень устал от своих воронок-предчувствий и мечтал расстаться с ними навсегда. В тот момент, когда Ленка вырывала из его синего кулака листок с волком и зайцем, он мечтал стать камушком и упасть, наконец, на дно этой воронки, но дна у нее не было. Это-то и было самым противным и тошнотворным. Он барахтался, кружился и летел бесконечно. Только когда все ушли, а Ленка осталась, он впервые столкнулся с предчувствием без отвращения к нему. Ему казалось, что он стоит на зеленом берегу тихой речки и солнце согревает его от макушки до пят. Он не помнил, чтобы с ним когда-нибудь такое было в действительности. В солнечных лучах купался только зайчик из «Ну, погоди!», которому Сева бесконечно и мучительно завидовал. И вдруг он сам оказался на его месте: солнце пробирает до самого центра тела, а под ногами не лед и не слякоть, а мягкая трава. И это тоже было предчувствием, не мечтой, не сном, а самым настоящим предчувствием, от которого не избавиться.
Все последние дни Сева благодарил себя за то, что он все-таки не умер, потому что иначе он бы никогда не узнал, как это бывает приятно – жить. Но теперь-то уж он знал, одного этого солнечного предчувствия было достаточно, чтобы понять, за что все живые так цепляются. Теперь-то Сева полюбил жизнь, и полюбил Ленку, которая ему ее подарила своим присутствием рядом. Он так и говорил себе: «Я люблю Ленку». И не стеснялся этого, и не пугался, а наслаждался ее близостью. Впервые в жизни он любил знакомого ему, живого человека, а не абстрактную маму, которая никогда не показывалась, а только присылала ему картинки из его любимого мультфильма, нарисованные химическим карандашом воспитательницы. Ленка не заменяла мамы, но она стала всем, с чем стоило познакомиться и к чему стоило прикоснуться на Земле. В последние дни Сева всегда улыбался. Никто не знал, почему, никому это не было интересно. И только Ленка кое-что понимала. Она не боялась Севиной любви. Она вообще ничего и никогда не боялась, этим она отличалась от всех людей, в этом была ее психическая патология. Она это знала от своего кукловода. Когда они еще жили с мамой, Ленка пыталась вызнать у нее, что такое страх, что он делает с людьми. «Колени подгибаются», – говорила мама. «Это – усталость» – отвечала Ленка. «Руки дрожат», – продолжала мама. «Это – холод», – находила Ленка. «Сердце леденеет!» – завершала мама. «Такого не бывает!» – возмущалась Ленка. Ее сердце всегда было только горячим, в нем тоже была патология. И теперь оно такое, патологическое, неправильное, неразумно расходующее энергию, взломало и растопило Севин лед.
Через неделю после памятной игры в «соседей и самогонщиков», Валя с пятном на лице все-таки заметила Севину улыбку и заинтересовалась ею. «А что ты все время улыбаешься?» – просто решила она удовлетворить свое детское любопытство. Сева вздрогнул от неожиданности, не зная, что ответить. Сказать: «Я улыбаюсь потому, что мне хорошо оттого, что я полюбил Лену Африканову», – было бы честно и правильно, но он чувствовал, что так не делают, так почему-то не принято, так могут засмеять. Дело происходило по дороге из школы в детский дом. Огромные хлопья последнего весеннего нега сползали по солнечным лучам с распухшего молочного неба на размякшую после зимнего сна землю. Валя наивно ждала ответа. Сева растерянно опустил глаза и увидел носки своих валенок в калошах с налипшими на них снежными комьями. Он наклонился, сделал снежок и пустил его в Валю, удивляясь собственной храбрости. Валя отскочила, озираясь в поисках нетоптаного снега. Их игру увидела Ленка, которая шла вслед за ними рядом с Лизой. Лиза носила очки с очень толстыми линзами, потому что была почти слепой, за что получила прозвище «Кротиха». Еще у нее был зонтик, который она раскрывала над головой в дождь и снег, чтобы стекла очков не заливало и не залепляло. Мокрый снег лежал на верхушке Кротихиного зонтика, как на северном полюсе вокруг земной оси. Лена собрала этот маленький северный полюс в свой горячий кулак, и в Валю полетел второй снежок, сопровождаемый Ленкиным возгласом: «А не твоего ума дело!» И вдруг Ленка сама оказалась подбитой Кротихиным комочком, пущенным с тоненьким, но ясным кличем: «Пали жениха и невесту!» К игре радостно подключалось все больше ребят, беспорядочно обстреливающих друг друга.
Все кричали про жениха и невесту, но никто, кроме Вали и Кротихи, не знал, к кому эти слова относятся. В разгар веселья или войны повод не важен. И только Сева каждый раз вздрагивал от этих слов, по привычке еще пугаясь других детей. Но Ленка была рядом. Она палила во всех подряд, кроме Севы, радостная, смелая, ловкая, и почти не хромая, и почти совсем не горбатая. Сева впервые после того, как она одарила его своим теплом, посмотрел на нее со стороны. Он увидел, что она красивая, как зайчик из «Ну, погоди!», и такая же озорная и добрая, и такая же удачливая, как будто из другого мира. Не понимая, как это получилось, Сева повалил ее на землю, обнял и поцеловал. А она обняла и поцеловала его. А снег шлепался на их прижатые друг к другу лица, словно ставил на них печати: «осчастливлены», «осчастливлены», «осчастливлены». Дети обогнали «жениха» и «невесту», думая, что Ленка и Сева повалили друг друга в игровой драке. Истоптав, измяв и перепачкав все вокруг, они умолкли вдали. «Жених» и «Невеста» тихо плелись вдвоем, не отряхиваясь, устав от навалившегося счастья. Наконец, Ленка решила поблагодарить небеса, подняла голову и увидела уток. Красивая черная галочка, одно крыло которой было чуть больше другого, упиралась носиком в снежное облако. «Осенью и весной перелетные птицы расчерчивают голубое небо черными галочками своих стай», – строчка из диктанта упала деревянным шариком в ее счастливую голову. «Мама!» – вырвалось у Ленки. «Что «Мама»?» – не понял Сева.
– Мама вернулась.
– Куда?
– Не знаю.
– Когда?
– Не знаю.
– И что теперь будет?
– Не знаю.
– А откуда ты знаешь, что она вернулась?
– От уток.
– Откуда?
– Помнишь, я тебе говорила, в древности была одна такая женщина, она кое-что знала иногда. Помнишь?
– Да.
– Понимаешь?
– Да.
«Предчувствие» – подумал Сева, и ему стало грустно, потому что кроме него у Ленки вдруг появилась мама, принесенная стаей уток. А у него по-прежнему была одна только Ленка, и больше никого. «Ничего, – думал Сева, – теперь уже мне ничего не страшно, потому что я любил, и знаю, что это такое!» Но все равно из его глаз потекли слезы. Он радовался, что Ленка их не замечает. А она думала о маме.
Когда они вошли в холл детского дома, Ленина мама сидела вполоборота к ним на зеленом деревянном стуле с железными ножками. Стул был похож на таракана. Ленку всегда удивлял этот тип стульев, они считались стульями для гостей. Сегодня ее гостем была ее мама. Ленка замерла на пороге. Сева тихонько вышел обратно на улицу, потому что считал одинаково неправильным как проскользнуть мимо Ленки, так и остаться рядом с ней. Он обогнул здание и вошел в него через черный ход, который к счастью оказался открытым. Войдя, он почувствовал резкий запах кислой капусты из кухни, и слезы опять навернулись не понятно, отчего. Он очень боялся, что Ленка теперь уедет домой. Он знал, что должен радоваться за нее, и радовался, но все-таки плакал от горя, и это было очень приятно, потому что раньше у него не получалось плакать, приходилось страдать без слез, а это тяжелее.
Ленка с восторгом смотрела на маму, и широкая улыбка медленно растекалась по ее лицу. Она узнавала все: мамины руки с серебряным кольцом, спутанные длинные волосы, прямую спину и пестрый свитер. И даже то, что она сидела, не говоря ни слова и не смотря на нее, она всегда так делала, когда кто-то из детей был в чем-то виновен, либо в плохой оценке, либо в плохом поведении. И сейчас, конечно, они все были виновны в том, что допустили, чтобы ее забрали, в том, что не смогли остаться вместе, в том, что за все эти годы не смогли ничего придумать. Конечно, они были виновны, но ведь она их простит, как прощала всегда! «Мам!» – окликнула ее Ленка. Мама обернулась и посмотрела на дочь таким взглядом, которого у нее раньше не было. Ленка не поняла, что он означает, ей показалось, что мама похожа на испуганную собаку. В дальнем конце холла появился парень с плаката «Труд облагораживает человека». Он направлялся к Ленке уверенным шагом. «Ромка!» – вскрикнула она и бросилась обнимать уже совсем взрослого брата. Они говорили, что рады видеть друг друга, что сразу друг друга узнали, что очень изменились, но при этом остались прежними, что у них появились новые друзья, что они теперь не расстанутся, что все теперь будет иначе, чем было последние годы, может быть все будет как раньше, а может даже лучше. Мама сидела рядом, смотрела на них, виновато улыбалась и слегка трясла головой. Она знала, что как раньше уже не будет, что она изменилась безвозвратно. Знал это и Ромка, но не хотел омрачать встречу рассказами о том, что мама теперь пьет, и это невозможно остановить.
Как просто и необыкновенно…
На лестнице пахнет капустой.
Мы расстанемся, несомненно,
Это грустно.
Сева стоял у крашенной салатной краской стены лестницы и расковыривал небольшое углубление, где слой краски облетел, и из-под него сыпалась штукатурка. Он знал, что делает что-то не то, но какая теперь разница, если Ленка, скорее всего, уедет от него. Ему было грустно. Стих досочинялся сам собой. Сева считал, что стих получился нелепый, что первая строчка не сочетается с третьей и четвертой, а про капусту вообще говорить не стоит, и все-таки он не хотел ничего в нем менять. Ему было дорого каждое из этих тринадцати слов, они описывали всю его жизнь от первого разговора с Ленкой до этого момента. Севу не очень волновало, что будет дальше, но то, что было, ему хотелось запомнить и сохранить в своей душе навсегда.
Захлебываясь от восторга, Ленка позволила себе не обращать пока внимания на те перемены, которые она заметила в маме. Ромка сказал, что прямо сейчас они могут поехать домой, пока не навсегда, всего на два дня, субботу и воскресение, потом ей нужно будет вернуться в детский дом на какое-то время. Это был самый лучший вариант. Уезжать сразу и навсегда Ленке вовсе не хотелось, во-первых, из-за Севы, во-вторых, из-за хомячка, Лизы, Вали, из-за директора, наконец, о любви которого она всегда помнила и дорожила ею. Она объявила, что пойдет кое с кем попрощаться, и побежала искать Севу.
Как только Ленка отдалилась от мамы и Ромки, они оба перестали улыбаться, мама осталась сидеть в той же позе, а Ромка встал и принялся изучать правила внутреннего распорядка детского дома. Он всегда читал все инструкции и правила, это придавало ему уверенности в себе и вселяло чувство, что все в мире не случайно, а подчинено жесткому закону. Ему это нравилось. Он не любил случайностей. Еще до того, как маму осудили, Ромка предупреждал ее о возможности такого исхода. Ему было тогда всего 14 лет, но он кое-что понимал и опасался за их судьбу. Мама отвечала на его опасения легким приподниманием бровей и пожиманием плечами, что означало: «У нас нет другого выхода». Но Ромка верил, что другой выход есть. После окончания восьмого класса он собирался начать работать на полставки почтальоном и продолжить учиться в вечерней школе. Это был его план, который мама считала бредом, потому что для работы в 14 лет нужно разрешение комиссии по делам несовершеннолетних, потому что лишние 35 рублей в месяц не заменят дохода от самогона и потому, что ее дети должны учиться и ни в чем не нуждаться. Ради этого она готова была рисковать, и этот риск приятно кружил ей голову, отрывая от реальности, которая казалась ей тяжелой, мрачной и нелепой. Но Ромка был очень осторожным, в отличие от всех остальных Африкановых, за что мама иногда называла его тети Люсиным двойником, и за это Ромка ненавидел тетю Люсю. Ему не хватило всего семи или восьми месяцев, чтобы осуществить свой план. Он предполагал, что их может не хватить. У него не было ни кукловода в голове, ни предчувствий, он просто верил словам тети Люси о том, что когда-нибудь она не выдержит. Мысленно он просил ее потерпеть, но вслух этого никогда не говорил, и сейчас считал это своей главной ошибкой, роковой ошибкой.
Ромка прочитал правила внутреннего распорядка и мысленно сверил их с теми, которые были в его детском доме. Отличий не нашлось. Он вышел из своего детского дома позапрошлым летом, закончив 10 классов с золотой медалью. Теперь он работал на Кировском заводе и учился на вечернем отделении Технологического института. Маму выпустили полтора года назад. Когда Ромка попал в детский дом, его постоянное чувство тревоги сменилось таким же назойливым чувством вины, которое продолжало поедать его и теперь. Мысленно он делил свою жизнь на «до маминого ареста» и «после». В первой жизни он страстно мечтал работать, стать комсомольцем и переделать маму. Во второй жизни он мечтал только о том, чтобы однажды забыть горькое разочарование, пережитое в первой. Но это у него не получалось. Правда, он еще не пробовал выпивку, потому что даже со своим камнем на душе, он слишком любил и ценил жизнь, чтобы желать ее погубить. Он остался в школе и закончил 10 классов, потому что так ему посоветовали учителя, он пошел на Кировский завод и в Технологический институт, потому что так советовал комсорг. Он все делал на отлично, потому что так было надежнее и безопаснее, он чувствовал с раннего детства, что должен делать все чуть лучше, чем другие, потому что его положение в жизни слишком шатко. Он отличался от других терпением, упорством и трудолюбием. Окружающие считали, что он далеко пойдет. Сам он не считал ничего. Он ждал, когда почувствует твердую почву под ногами.
«Вот где он, куда он мог пропасть, неужели он не понимает, что он мне нужен!» – кричала Ленка на весь детский дом, не найдя Севы ни в столовой, ни в спальне, ни в игровой комнате. Она поднималась и спускалась по другой лестнице в противоположном крыле здания, так как там были все те места, в которых она предполагала его отыскать. А он по-прежнему стоял на первом этаже черного хода рядом с кабинетом директора и зелеными стульями в холе, предназначенными для гостей. Он по-прежнему стоял, вдыхая запах капусты и ковыряя стенку, впервые пытаясь понять свои чувства и определить их словами. Он обнаружил внутри себя радость и грусть, но не смог отделить одного от другого. Он не знал, как можно назвать эту сладко-горькую смесь, но от нее очень хотелось пить. Сева тихонько вышел на улицу и стал жадно есть снег, но это не помогло. Он хотел чего-то непонятного, того, что у него уже есть, но не совсем, и того, чего раньше никогда не было. В конце концов, измученный поисками подходящих слов и чистого снега для утоления своей жажды, Сева решил, что он просто хочет жить. Потом он снова слепил снежный комок и бросил им в стекло гостевого холла на первом этаже, где сидела Ленкина мама. Ромка подошел к окну и увидел тощего долговязого двенадцатилетнего подростка с прилипшими ко лбу жидкими светлыми волосиками и с голубыми глазами, глядящими на него прямо, но робко. Ромка понял, что Ленка ищет именно его, но несколько секунд мальчики смотрели друг на друга, молча знакомясь. Сева подумал, что Ромка действительно парень с плаката, а Ромка подумал, что Сева счастливый человек, но не понял, по какой причине.
«Ах, вот ты где!» – завопила Ленка, увидев Севу за окном, и бросилась к нему в одной школьной форме без пальто. Ромка выбежал за ней, уже на улице схватил ее и понес обратно в детский дом, Сева пошел за ними следом. «Мам, давай возьмем Севу с собой», – заявила Ленка, присаживаясь перед мамой на корточки и заглядывая ей в глаза. Сева испугался от неожиданности такого поворота и хотел что-то возразить, но не успел. «Нет», – аккуратно отрезал Ромка. «Пока мы только едем к маме на два выходных дня, – добавил он – а дальше – время покажет». «И Сева – не кутенок», – проговорила тихо и задумчиво мама, но это слышала только Ленка. «Время покажет, – повторял про себя Сева серьезную взрослую фразу – время покажет»…
Поселок Мартышкино от Ленинграда отделял час пути на электричке. В пустынном, но теплом вагоне Ленка устроилась у окна спиной по направлению движения, Ромка сел рядом с ней, а мама – напротив. Мама была в своем старом пальто с потертым лисьим воротником и в новом белом пуховом платке, который она спустила с волос, как всегда делала раньше в метро или в автобусе. Ленка смотрела на нее счастливая и восторженная.
– Мам, у тебя красивый платок, как кружево.
– Это Ромочка мне подарил. Хочешь, отдам тебе?
– Подарки не отдают.
Мама сняла пальто, стряхнула с него мокрый снег и аккуратно положила рядом с собой, потом расправила платок на плечах и рассыпала по нему волосы, освободив их от железных шпилек. Она улыбалась, и взгляд ее уже не был таким испуганным, как в детском доме. Облокотившись на колени, она взяла болтающиеся на резинках Ленкины варежки в свои ладони и проговорила, внимательно их рассматривая и очищая от катышков и ледяных комочков: «Ну, расскажи, как ты живешь?» Ленка сидела в той же позе, что и мама, но мама смотрела вниз, а Ленка – в мамину макушку. «Я живу хорошо, – медленно и плавно проговорила она, словно бы макушке было трудно понимать человеческую речь, – а ты?» «И я тоже», – ответила макушка, немного помедлив, а потом рассмеялась. Ленка тоже рассмеялась, потому что всегда любила, когда люди веселятся. Только Ромка не находил ничего смешного ни в словах, ни в интонациях, и сидел молча.
– Хороший мальчик этот Сева? – спросил он, когда мама с сестрой перестали смеяться.
– Неплохой. Он был очень несчастным, но потом полюбил меня и оживился, – Ленка хитро взглянула на Ромку, а мама тихо произнесла: «Ого!»
– А что «ого!»? Он на год старше меня!
– Ну, тогда ясно! – мама снова рассмеялась.
– Не веришь?
– Во что?
– В то, что он на год старше меня?
– Верю.
– А в то, что он меня любит?
– Верю. А ты его?
– Хочу – «да», хочу – «нет».
– Ах, вот ты какая?!
– Какая?
– Прямо Кармен!
– Какая еще Кармен?
– Та, та-ти, та-ти-та-ти-та-та-т-та – Мама тихо запела нежную, вкрадчивую мелодию, дирижируя себе Ленкиными варежками. Потом она опустила в варежки свое лицо и замолчала. Ленка посмотрела на брата.
– Мне понравился этот мальчик, – просто и серьезно сказал Ромка – у него кто-то есть?
– Нет.
– Тогда не бросай его.
– Ладно.
Мама распрямилась, отпустила варежки, сложила руки на груди и стала смотреть в окно. «И опять она сделалась похожей на бедную собачку!» – подумала Ленка. За окном по-прежнему летел снег, ложился на землю и таял.
– А где наши «голубоглазые ангелочки»? – вдруг вспомнила Ленка про близнецов, с удовольствием прокручивая в своей памяти сегодняшнее возвращение с Севой из школы.
– Дома, – проговорила мама, продолжая смотреть в окно.
– Лен, – Ромка пересел на край маминой скамейки и смотрел теперь Ленке прямо в глаза – их взяла тетя Люся, они теперь ее дети, а мама лишена родительских прав, поэтому она не может забрать тебя из детского дома насовсем. Я тоже пока не могу, потому что только учусь и мало зарабатываю…
Ленка постепенно все больше округляла глаза и втягивала в себя губы, делая клоунскую рожицу. Мама взглянула на нее и опять рассмеялась.
– Я ничего не понимаю с вами, бабами! – горько воскликнул Ромка, но тут же осекся, заметив, как странно и заинтересованно посмотрела на него «баба», сидящая через проход.
Тетя Люся хотела и пыталась вернуть домой всех детей, но Ромка имел право отказаться от ее опекунства, которым и воспользовался. Ленку же ей настоятельно рекомендовали «не беспокоить», потому что она нуждалась в особом лечении, и с ней «можно было так замучиться, что обо всем пожалеть, а новой мамаше дай бог с двумя здоровыми справиться, и того за глаза». Тетя Люся сомневалась, колебалась, думала, но, в конце концов, дядя Стася сказал свое слово за более осторожное решение, и Ленка осталась в Мартышкино. Близнецы же вернулись в свою комнату спустя три месяца после того, как покинули ее в сопровождении трех миловидных женщин. За эти три месяца они встретили новый год, получили подарки от деда Мороза и Снегурочки, провели веселые каникулы, и уже привыкли к новому окружению и новой жизни.
Когда им объявили, что их ждет новая мама – они растерялись, а когда увидели тетю Люсю – испугались. Они боялись ее всегда, потому что она была строгой и никогда не улыбалась, потому что она могла делать замечания даже их маме, на которые мама всегда поднимала брови и сжимала губы, ничего не отвечая. Но в детском доме тетя Люся смотрела вокруг себя робко и неуверенно, сидя на краю стула в маленьком кабинете заместителя директора. Рядом с ней стоял тогда дядя Стася и держал ее за плечо. Дядя Стася был такой же, как всегда: спокойный, добрый и грустный. Тети Люсины колени в черных гамашах упирались в боковую перегородку стоявшего рядом письменного стола, ей было неудобно и тесно, она склоняла колени то вправо, то влево, но не садилась вглубь стула, а, наоборот, пересела еще ближе к краю, когда в комнату ввели близнецов. «Давайте убьем дядю Стасю! Зачем дядю Стасю? Лучше саму тетю Люсю!» – в голове Петьки медленно поплыли события трехмесячной давности, волоча за собой простую, твердую и холодную как железо на морозе мысль: они пришли, чтобы он мог отомстить. От сложности предстоящей задачи зашумело в ушах, но Петька успокоил себя тем, что торопиться теперь нечего, можно осмотреться и спокойно обо всем подумать. Кольку мысль о мести не посетила, он испугался так сильно и почувствовал себя таким беспомощным, что готов был зарыдать в голос, чтобы этого не случилось, он сжал кулаки и стиснул зубы. «Ну, чего ж ты, Колюшка, такой злой-то, бери пример с братика, посмотри, какой он спокойный. А ты чего ж кулачки-то сжимаешь, разве кто тебя обижает?» – очень пышная и мягкая воспитательница, успевшая уже привязаться к новым детям, гладила Колю по белокурым кудрям. От этого хотелось рыдать еще больше, и он топнул ногой. Строгая, но улыбчивая заместитель директора попросила пышную воспитательницу принести вещи близнецов.
– Коля, Петя, мы хотим, чтобы вы вернулись домой. Вы пойдете учиться в свою прежнюю школу, а мы с тетей Люсей будем вам помогать. – Дядя Стася вытер пот со лба.
– Угу – протянул Петька.
– Угу – эхом повторил Колька, испытав облегчение от того, что сердобольная воспитательница ушла.
Тетя Люся молчала до самого дома. Когда за новой семьей закрылась старая входная дверь и лампа осветила родной коридор, новая мама произнесла старым строгим голосом: «Раздевайтесь, мойте руки и садитесь есть». «У нас сегодня праздничный ужин», – с улыбкой добавил дядя Стася совершенно неожиданную фразу. И ужин действительно оказался праздничным. Тетя Люся не знала гастрономических предпочтений своих новоявленных сыновей, но очень хотела им угодить. Поэтому она приготовила все, что смогла, из всего, что у нее было. На Петю и Колю это произвело хорошее впечатление. Не зная, как себя вести и что говорить, они просто молча и с удовольствием ели. Тетя Люся торжествовала свою первую скромную победу в мучительном по ее представлениям бою за сердца двух самых милых детей своей странной соседки.
– Ушлая баба! – поделилась своими наблюдениями мягкая воспитательница близнецов со своей начальницей, когда осталась один на один с ней в кабинете – мамашку засадила, а детишек прибрала.
– Не так уж много радости чужих детей воспитывать, – осторожно ответила начальница.
– Таких – много! Да и своих у нее нет. Ушлая баба, не прозевала счастья! И мужик у нее что надо – тихий, покладистый. Одно слово – ушлая!
Петя и Коля – дети тети Люси – это не укладывалось у Ленки в голове. Но она уже привыкла к тому, что голова ее, видимо, слишком маленькая, а укладывать в нее приходится многое, она уже обзавелась навыками такого укладывания, и успешно ими пользовалась, поэтому сейчас она опять смеялась вместе с мамой, а когда Ромка назвал их бабами, они обе прыснули еще сильнее. Ромка покраснел, но ничего больше не сказал.
– А как же мы теперь будем все вместе жить? – протянула Ленка, когда они с мамой отсмеялись.
– Лен, ты не слышишь меня? Мы не будем все вместе жить. Я живу в общежитии, мама – в нашей комнате, а близнецы – с тетей Люсей.
– Я не живу в той комнате, – тихо проговорила мама.
– А где?
– Так, везде помаленьку, – мама театрально покрутила кистью в воздухе и опять обратилась к окну с весенним снегом. Он постоянно менялся: то валил крупными белыми хлопьями, прилипая к стеклу, то падал мелкими зернышками, то моросил дождем.
– А здесь уютно, – сказала Ленка, чтобы сменить тему.
– Под крышей за окном везде уютно, зато там – свобода, – ответила ей мама.
Дома за четыре с половиной года многое изменилось. Комната тети Люси и дяди Стаси была маленькой, десятиметровой. В ней помещались всегда разложенный диван, светлый шкаф с закругленными углами и такая же светлая тумба с радиоприемником. У дивана стоял маленький самодельный журнальный столик, за которым тетя Люся с дядей Стасей пили чай, покрывая шершавую фанерную столешницу льняной клетчатой салфеткой. Ели они на кухне. Около шкафа, в ведре, обернутом газетами, росло домашнее дерево с твердыми овальными темно-зелеными листьями.
Когда детей Африкановой забрали по детским домам, их комната осталась открытой. Это был просторный зал огромной дореволюционной квартиры с камином и лепной розеткой на потолке. Когда-то Африкановым принадлежала вся квартира из семи комнат, но Ленкин дедушка вовремя сделал перепланировку и отдал государству под коммунальное жилье пятикомнатную квартиру, оставив себе изолированную двухкомнатную.