Кофе для Яны

Сашке нравилась Оля, которая училась с Маринкой в одном классе и была ее школьной подругой. Он все просил Яну приглашать их в гости, когда он приходит. Яна сопротивлялась и спорила. Но часто смирялась и уступала.

Дальше были какие-то сложности, роман Сашки то с Олей, то с Мариной, Яна их разнимала, мирила, сводила, ей было интересно во всем этом участвовать. Тут кипела жизнь, люди любили, расставались, страсти бурлили, взрывали мозг, прямо под боком. Она давала советы, она выслушивала и вникала, и получалось, что у нее тоже как бы роман, хотя никого у нее не было.

Еще одним маминым противоречием было отношение к Сашке. С одной стороны, она всячески потакала их дружбе, часто оставляла их как бы наедине в комнате, но это «как бы» было такое громкое, говорящее, что все знали, что она может в любую минуту войти, принести пирожное, или спросить что-то невзначай. Яна не придавала значения этим визитам. С мамой они не ладили, заходила она вроде как к Сашке. Лишь потом в какой-то момент до Яны дошло, что мама таким образом берегла ее невинность, обидно полагая, что она в детской комнате с мамой по соседству зачем-то может отдать ее Сашке.

Это даже звучало нелепо. Сашка друг, подружка. Которому можно рассказать все-все, при котором можно переодеваться и показывать новое платье, спорить о Губке Боб, делиться обидой на родителей. А еще, ей до коликов в животе нравился одногруппник Саши, Стас. Высокий красавец со спортивной фигурой, несколько тяжелым подбородком, но обаятельнейшей улыбкой и короткой стрижкой из вьющихся волос. Ради него она соглашалась ходить на вечеринки одногруппников с Сашкой и Олей; когда он оказывался рядом, у нее теплели ноги и холодели руки. Он курил, и ради того, чтобы быть с ним рядом и как будто бы наедине, она тоже стала курить, невинной фразой «пойдем-покурим» позвав его на улицу, на балкон, во двор. Конечно, их выходила сразу целая толпа, но все же не все, а какая-то часть. Он стоял рядом, давал ей прикурить от своей зажигалки, смеялся, как дрожали у нее пальцы, когда она не попадала кончиком сигареты в огонек, от этого смеха ей хотелось провалиться сквозь землю, но не слышать его никогда больше было бы еще большим наказанием. Когда он приглашал ее на медленный танец, у нее пересыхало во рту и она начинала наступать ему на ноги – не специально, а просто потому, что терялась. И это было так прекрасно. Она чувствовала себя счастливой, такой наполненной этим счастьем, и только из-за того, что Сашка дружил с этим Стасом, и они часто ходили вместе гулять, в кино, в парк, в гости.

Девушки у Стаса постоянной не было, а когда появлялась какая-нибудь, Яна проваливалась в пучину черного безутешного горя. На вид у нее было все хорошо – она ходила в институт, ходила с ними вместе гулять, но внутри у нее все опустевало, как будто стакан был полон счастьем, и вдруг из него вынули дно – и в миг все его содержимое исчезало, превращалось в вакуум, и высасывало из Яны жизненные соки. В такие дни ей не хотелось ни есть, ни спать, ни жить. Но потом Стас снова расставался с девушкой, и стакан снова наполнялся счастьем до краев. Точнее, надеждой на счастье. Но не это ли счастье само и есть – ожидание того, что оно может вот-вот наступить?

Стас не любил того, что в понимании обычного человека называется отношения. Он не считал, что обязан кому-то часто звонить, если ему этого не хочется, назначал встречу девушке и мог не прийти на нее просто потому, что находились дела поинтереснее, при этом он мог быть искренне в ней заинтересован, просто вот по дороге встретил друга, с которым давно не виделся, или набрел на распродажу классных кед, или сильно захотелось вдруг спать. За глаза всех своих девчонок он называл овцами, что и раздражало Яну, и давало ей надежду на то, что «онанетакая». Он любил рассуждать о любви, и в его очень логичных рассуждениях всегда выходило, что он хороший, а все люди вокруг что-то делают не так. И действительно, у него постоянно со всеми не складывалось.

К Яне он почему-то прислушивался, даже мог спросить совета, и ей казалось в эти моменты, что большего счастья уже сложно пожелать. Самым страшным в этот миг казалось потерять его расположение, сказать что-то такое, с чем он не согласен, и разорвать эту связь. Если бы это случилось, она не знала, как сможет это пережить. Однажды она спросила, не кажется ли ему, что если у него не складывается, то не в окружающих дело, а это он делает что-то не так?

На это она услышала долгую лекцию о том, что вот и она его не понимает, что он ведет себя безупречно, и ухаживает, и заботится.

– Вот Нину помнишь? – говорил он ей, – Я ей всегда и руку из транспорта подавал. И звонил каждое утро. И в кино приглашал.

– Но в кино ты же с Катей пошел…

– Конечно. Потому что она любит фантастику, а Нина нет.

– Но Нине же наверное неприятно было, что ты пошел с другой девушкой и ей еще и рассказал об этом?

– Почему ей должно быть это неприятно? Я сказал ей правду, почему не с ней, и с кем пошел. А она закатила истерику. Катя – она мне друг, почему я не могу общаться с другом и ходить вместе в кино?

– Но разве ты не спал с Катей?

– Я не хотел, это она меня попросила, сама захотела. Я не мог ее обижать. Это не считается. И я честно Нине это сказал, зачем истерить-то? Она что, хочет, чтобы я ей врал? Или перестал общаться с друзьями?

Его логика была неуязвимой. Она была круглой, обтекаемой, против нее не было аргументов. Все они либо пролетали мимо, либо отскакивали и больно били собеседника. Ему всегда было что сказать – и правда, выглядело так, что он всегда прав.

Яна тушевалась. Ей очень страшно было потерять расположение Стаса, дать ему понять, что не согласна с его логикой, перестать быть его подругой хотя бы в таком вот смысле. И она молчала, кивала, соглашалась. Говорила, что он умен, и его взгляд на отношения – несомненно, большой шаг человечества вперед. От этого ей было немножечко страшно. Она хранила свой полный стакан надежды на счастье, но чувствовала, что если эта надежда и отольется счастьем, то сомнительным.

Взять назад свои слова об отношениях было бы уже равносильно тому, чтобы их просто никогда не начинать. Но начать очень хотелось, и она соглашалась. Стас стал ей говорить, что она «единственный человек, который меня понимает», «самая нормальная девчонка», «вот бы мне такую девушку».

От этих слов ее ноги теплели до самого бедра, колени ослабевали, а голос начинал прыгать, если она что-то при этом говорила. Она смотрела на него преданным собачьим взглядом, но он упорно продолжал искать «такую девушку», «похожую на тебя».

Так продолжалось больше года. Вокруг у всех ее ровесников что-то происходило – романы, расставания, браки, кто-то даже успел завести ребенка и развестись. Сашка бросил Олю, и вообще ему надоело бегать за девчонками – он получил все, что хотел и о чем мечтал. Ему надоели эти перипетии с отношениями, обидами, страстями. Он заканчивал политехнический университет, был уже очень неплохим программистом, ему очень понравилась философия друга Стаса о полноценности каждого, как самостоятельной единицы, и он считал себя весьма ценной единицей. Янин папа взял его на работу в свой сверхсекретный сверхважный НИИ, и Сашка чувствовал теперь себя сверхважным человеком для страны, для окружающих и особенно для себя. Он продолжал дружить с Яной, мечтать о будущем, обсуждать девчонок со Стасом, а Яна оставалась в тени двух прекрасных парней, вызывая зависть всех девчонок в компании, будучи к этим мальчикам ближе всех. Они не понимали, что она стоит слишком близко, чтобы те ее заметили.

Конечно, любая ситуация может измениться. Однажды, во время бурного студенческого празднества, когда все стояли уже на ушах от дурацких шуток, алкоголя и танцев, а Яна делала вид, что наслаждается тем же самым, пытаясь выпить достаточно, чтобы приобщиться к веселью, она почувствовала, как чьи-то большие теплые руки обхватили ее за плечи, развернули к себе и увлекли в сторону. Конечно, она узнала эти руки, это были те руки, о которых она мечтала уже много месяцев. Пытаясь что-то сказать, она приподняла лицо о приоткрыла рот, и почувствовала очень нежный поцелуй на своих губах. От его дыхания слегка пахло сигаретой и мятной жвачкой, это было какое-то странное, но почему-то очень приятное сочетание, дополненное ноткой пива, которое они только что пили вместе. Поцелуй был теплым, сильным, уверенным, нежным, – таким же теплым, как руки, гладившие ее плечи, а главное, самым желанным на свете. Губы были мягкими, но очень уверенными, и по всему ее телу пробежала дрожь, словно тысячи светлячков одновременно взлетели в ее душе с громким стрекотом. Она ответила на поцелуй, и он целовал ее долго и нежно, словно бы даже не целовал, а пытался слизать с губ все слезы, которые она пролила за последний год. Она жадно ловила его дыхание, и чувствовала, что наполняется счастьем, как воздушный шарик. Что бы ни было завтра, пропади оно пропадом, пусть он даже не вспомнит об этом, это ее счастье, сегодняшнее. Никто и никогда не отнимет этого у нее, теперь можно хоть умереть, хоть в пропасть. Она дышала его дыханием, чувствовала губами его губы и старалась запомнить каждую секунду, запечатлеть ее в памяти навсегда. Яна понимала, чего стоит это счастье. Она не была дурой.

Счастье – это миг. И он уже случился. За ним случилась и близость, перевернувшая ее мир, представление о том, чего она хочет и зачем. Наверное, тот поцелуй был самым большим счастьем за ту жизнь, что она прожила до этого. А близость – самым большим разочарованием. И для Стаса тоже. Теперь им не о чем стало говорить. Ей нечего было ждать, ему некому было жаловаться.

Их отношения сошли на нет через пару месяцев, он просто перестал появляться рядом. Сначала она думала, это случайность, а потом поняла, что нет, что это он так решил. И не захотела быть навязчивой, не захотела портить о себе впечатление, как о всё понимающей «той самой девушке», и просто ушла из его жизни.

Ее мир рухнул. Такие простые слова. Он просто обрушился, как скала. Под которой разверзлась пустота. Как карточный домик, в один миг, и ничего не стало. Раньше стакан ее счастья если и опустевал, то имел обыкновение наполняться вновь; теперь он был разбит, и осколками царапал ей сердце.

Зачем тогда все? Зачем теперь все?

Яна пила кофе и почему-то вспоминала прошлое. Перебирала воспоминания, как тряпочки в старой шкатулке, разворачивала каждую, размышляла, чем та могла бы стать. Сейчас, конечно, ничего не изменишь, но если бы тогда она вела себя по-другому…

Встреча со странным незнакомцем, длившаяся не более 20 минут, потрясла ее, зацепила. Он вроде бы и не сказал ничего, но, по его словам, выходило, что людям важно ее мнение, ее отношение к ним, к ситуации.

Она не очень хорошо сходилась с людьми, но если сходилась, то самое главное для нее было понравится человеку, не потерять его. Она сходилась с людьми близко, крепко, до дна понимая и принимая его, и, если что-то в нем ей казалось неправильным, было сложно возражать и спорить. Если дело касалось характера, тут еще одно, а вот когда дело касалось поступков, она всегда принимала сторону своего друга, во всем. Даже когда Маринка пришла к ней советоваться, изменить ли мужу, сделать ли аборт, – она часто советовалась, вдруг озарило Яну – она всегда ее поддерживала, горячо или нет. Иногда пыталась слабо возражать, но Марина разбивала ее аргументы в пух и прах, и Яне приходилось соглашаться. Получалось, что Марина вроде как советовалась с самой собой, и решения принимала сама, но перед Яной стоял теперь большой вопрос – а не перекладывает ли Марина на нее ответственность? И та история со Стасом – она его так всегда поддерживала, и он так рос в этой поддержке и уверенно себя чувствовал. А надо ли было?

Слова Германа вдруг открыли для нее новый мир, где люди прислушиваются и влияют друг на друга, взаимодействуют, а не просто находятся рядом. Это ощущение дало какой-то новый толчок любви к жизни, она подумала, что это ведь так здорово, ведь можно мир сделать лучше. Ведь если каждый будет стараться взаимодействовать благотворно, то наступит настоящий рай на земле, люди будут помогать друг другу, исчезнут плохие поступки, незрелые, все будет осознанно и правильно.

Какая-то утопия, подумалось тут же. Как коммунизм. Не бывает такого. Останутся те, кто наделает ошибок. Или те, что назло другим будут советовать зло.

Однако же, их будет меньше? Если все светофоры заработают как положено? Интересно, сколько их, этих людей?

В голове роился миллион вопросов, и ей страшно захотелось, чтобы сегодня, сейчас, был уже следующий четверг, и долгожданная следующая встреча с Германом состоялась, чтобы она могла задать их. Конечно, если на них есть ответы.

Ее опять накрыла волна веселости и счастья. Так здорово чувствовать в руках силу на что-то влиять, а не плыть все время по течению.

Тут она стала думать, а есть ли в ее жизни такой человек, дающий ей зеленый или красный свет? Не так много людей было в ее жизни, и она почему-то подумала опять про Сашку…

Глава 4 Видение

Расставшись со Стасом, Яна где-то месяц ходила по дну депрессии. Это было очень странно. иногда больно, иногда пусто, иногда никак.

Делиться ни с кем не хотелось, а так как не было ни демонстративных отношений, ни громкого расставания – так, просто разошлись в стороны, просто реже стали звонить друг другу, встречаться, – никто и вопросов не задавал. Однажды она узнала, что у него снова появилась девушка. Иногда они встречались, если она приходила к Сашке в гости, здоровались, улыбались друг другу. Рассказывать о своей боли кому-то было странно, неприлично и вроде не о чем. Она отлично отдавала себе отчет в том, что сама история банальна. Даже как будто фейковая какая-то история про фейковые отношения. А вот боль, которую она причинила, была не фейковая, а самая что ни на есть настоящая, острая, больная такая боль.

Яна страдала от этой боли, но как-то даже любила ее. Это было что-то такое ее, личное, что можно почти что потрогать, – боль научила ее глубже чувствовать, горше плакать, она любила оставаться дома с ней наедине.

Она забрала коробочку с прабабушкиными реликвиями в свою комнату, все равно они больше никого в доме не интересовали, и перебирала их. Однажды, сидя в полумраке ночи, она достала перчатку, надела ее и стала водить пальцами по ветхому кружеву. Оно было такое тонкое, слегка рельефное, было легко представить, как натруженные руки мастерицы плели его, долго, любовно, привычно подбирая узор. Узор был удивительный, причудливый, запоминающийся, похожий на замысловатое переплетение крупных цветов, но оно не было хаотичным, угадывался определенный ритм рисунка и его стройная продуманность.

Яне хотелось представить, какие руки держали эту перчатку; как ее прародительница, надев ее, танцевала на балу, держала за руку любимого человека, разглаживала складки платья. Возможно, сбрасывала их нетерпеливо, бросаясь в объятия очередного любовника. Думать об этом было легко, сосредоточившись на своей боли. Боль не позволяла отвлекаться на тиканье часов или шаги за дверью, на любое, что могло бы отвлечь. Боль была важнее. Но она была уверена, она чувствовала, что у прабабушки вся ее жизнь была вот эта самая боль, она почему-то знала это и хотела проникнуть в причину того, что их так объединяло. Зачем и почему – какой тут ответ? Просто, наверное, невозможно прожить полную страстей жизнь без потерь, а у той жизнь была полная, в этом Яна не сомневалась.

И вот, Яна поглаживала пальцами потрёпанный край кружев, и вдруг почувствовала тяжелый запах свечей. Она не чувствовала своего тела, только легкость. Она снова будто стояла в зале, в толпе, где должна была найти кого-то. Она уже была тут много раз в своих грезах, но раньше это было совсем не материально – она присутствовала здесь, словно дух, изучая гостей. А сегодня она знала, что нужно что-от сделать, это было очень важно – найти кого-то, не знала только, кого и почему. Но она почувствовала, что сегодня это действительно вопрос жизни и смерти, и «поплыла» по залу. Она, как дух, как во сне, выхватывала лица из толпы, силясь понять, кого нужно отыскать. Какое-то время она металась среди пестрой толпы, но, так и не найдя того, что ищет, поняла, что нужно скорее бежать прочь из этого зала, что нужный ей человек давно уже покинул его. Чем дольше она искала, тем материальнее чувствовала себя, и вот она же не дух, вот она уже идет, переступает ногами по натертому полу, и так же, с каждым шагом, ощущала, что каждая секунда на счету, что надо спешить, и горькая безнадежная паника завладела ей целиком. Русская и французская речь ровным гулом сливалась у нее в ушах, как вдруг взвизгнула скрипка, за ней другая – это музыканты окончили отдыхать и снова взялись за инструменты. Они играли что-то веселое, ритмичное, как будто немного военное. Зал оживился, в центре стали появляться пары танцующих, толпа немного разрядилась и Яна увидела дверь, которую только что прикрыли. Как ее прикрывали, она увидела боковым зрением, и теперь понеслась туда, полетела, понимая, что именно там ей нужно сейчас быть, там ее ждут. Дорогу ей преградил какой-то странный мужчина с пышными усами и насмешливым взглядом, он явно был ей знаком и шел прямо к ней. Яна попробовала ускользнуть, но он схватил ее за руку и обратился прямо к ней. Он был почему-то разгневан и чего-то требовал, но она не могла разобрать ни слова, словно бы он обращался к ней на несуществующем языке. Странно, но то, что говорили окружающие, она понимала, но это был просто гул с обрывками фраз. Его же она не понимала совсем, ни слова, как будто бы он обращался к ней по-русски, но так коверкал слова, что они полностью меняли смысл. Она попыталась ответить ему что-то, но слова не шли, дыхание остановилось, и она могла только смотреть на него, расширив глаза. Она пыталась высвободить руку, зная при этом, что, если будет вырываться, он может применить силу. Она видела в его глазах, что он способен ее применить, знала, что он это делал много раз, и на этот раз его ничто не остановит, если понадобится. Яна пыталась аккуратно высвободить руку, открывала в панике рот, чтобы что-то сказать, но только хлопала глазами. А мужчина продолжал что-то говорить ей; возможно, он повторил свой вопрос несколько раз, потому что было видно, как он сердится все больше и больше. Он сжимал ее руку все сильнее, до боли, и она понимала, что запросто освободиться ей не удастся. Он все больше и больше гневался. Яна начала впадать в отчаяние, потому что секунды проходили, и то, зачем она здесь, уже происходит. Музыка кричала, визжала, взрывалась в ее мозгу сотнями осколков, и ее нервы визжали вместе с ней.

Вдруг к мужчине кто-то подошел, что-то сказал ему, тот кивнул, отпустил ее руку и скрылся в толпе. Яна рванулась к двери. Та была открыта. Яна сбежала по неширокой лестнице и вышла на улицу через узкую переднюю. В лицо ей привычно пахнуло свежим запахом прелых листьев, мелкого дождя, это приятно охладило ее и придало уверенности в том, что делать. Она перевела дыхание и прислушалась. Со двора доносилась мужская брань, женский голос громко молил кого-то о чем-то, но ничего было не разобрать, словно тут все говорили на том странном языке, которого Яна не понимала. Яна побежала во двор, откуда доносился сильный запах лошадей, и увидела мужчину, сидящего верхом на серой лошади, в цилиндре и черном фраке. Лица его было не видно, но по его позе чувствовалось, как он зол. Лошадь под ним была взволнована, он еле удерживал ее. На грязной земле, взрытой конскими копытами, полулежала женщина в белом бальном платье, она прижимала к себе какие-то листки и что-то кричала. Она безутешно плакала, всхлипывала, вскидывала руки, а рядом с ней стоял тот самый мужчина, которого Яна видела в зале. В руке у него был пистолет, он размахивал им, топал ногой иногда так, что поднимались брызги. Они попадали на и без того перепачканное платье женщины, и Яне от этого было еще невыносимее. Она бежала сюда помочь, но теперь понимала, что помочь уже ничем не сможет, что уже все случилось, что-то плохое, и теперь ее выбор был только смотреть или не смотреть. В какой-то момент мужчина с пистолетом что-то крикнул мужчине на лошади, тот грозно ответил ему, гордо вскинул голову, пришпорил лошадь и ускакал прочь. Яну он даже не заметил, только капельки грязи из-под копыт попали ей на руку, холодные, колючие, пахнущие навозом. Она вновь посмотрела на женщину. Та все так же полулежала в грязи и плакала навзрыд. Мужчина с усами выглядел успокоившимся, все еще немного взбудораженным, но уже не таким опасным. Он подошел к женщине еще ближе, присел на корточки и что-то сказал ей, тихо, но очень властно. Она замотала головой и стала плакать еще сильнее. Тогда он попытался с силой вырвать у нее листки, которые она держала в руке. Он делал это осторожно, но упрямо и сильно. В конце концов, она обреченно разжала пальцы. Он улыбнулся, забрал листки, скомкал их и вошел обратно в дом через заднюю дверь. Женщина провожала его затравленным взглядом. Когда он открывал дверь, один из листков, которые он, небрежно скомкав, держал в руках, выпал и лежал на сырой земле. Женщина заметила это, и как только дверь закрылась за ним, тяжело поднялась, подошла и подобрала листок. Разгладила его, прижала к груди. Он был рваный, мятый, наверняка чернила расплылись от сырости и ничего теперь будет не разобрать. Но видно было, как дорог он ей, как важно его сохранить.

Яна стала разглядывать женщину, насколько это было возможно сделать в сумерках при свете газовых фонарей и зарева свечей из окон бальной залы. Она безусловно была красива. Не очень молода, по меркам того времени, но весьма элегантна. Как у многих на балу, ее волосы были заплетены в сложную прическу, украшенную жемчужинами, лентами и пером. На шее и груди было не то, что надето, а прямо-таки разложено тяжелое жемчужное колье, возможно, с бриллиантами – этого, конечно, Яне было уже не разглядеть. Длинное белое платье тяжелыми складками обнимало ее бедра, выглядело так, словно оно было слегка то ли задрано, то ли подобрано. На правую руку была надета длинная белоснежная кружевная перчатка. Левая рука была обнажена, и на фоне правой, в перчатке, это выглядело как-то неприлично голо.

Тут женщина резко обернулась и посмотрела ей в глаза. В глазах была боль, понимание и какое-то смирение, затравленность. Словно случилось сегодня нечто такое, ужасное, и закончилась ее жизнь, и теперь осталось доживать ее как есть, с тем, что есть, непонятно зачем. Она будет ходить на балы, есть пирожные, кружиться в мазурке, потому что так нужно. Но от жизни у нее осталось только вот это письмо, и порваная перчатка, как напоминание об этом дне.

Яна знала, что это за перчатка. Яна знала, кто эта женщина.

…..

Яна проснулась в кресле. От неудобной позы ее шея затекла, нога онемела. Глаза опухли от слез, а в груди чувствовалось ужасное ощущение какой-то произошедшей беды, тяжелое, густое и удушающее. Зато не было боли, которая ощущалась ранее почти всегда, Яна попыталась специально вызвать ее, обратиться к ней, но по сравнению с тем, что она увидела во сне, ее собственные переживания показались ей какой-то детской игрой.

Хотя она, по сути, ничего не видела особенного – приснились люди, которые поссорились, и вроде все на этом? Но она помнила свое чувство, которое сказало ей, что это не просто ссора. Это конец.

Надо было вставать. Вставать не хотелось. Она вытянула ноги, потянулась, руки положила на подлокотник кресла. На правой руке все еще была надета старинная прабабушкина перчатка. Яна стала рассматривать е еще внимательнее. На ней, конечно, не было явных пятен, но было видно, что она была тоже чем-то когда-то сильно испачкана, а большой палец – он не просто был отрезан. Было видно, что когда-то он был сильно порван, а потом чьи-то аккуратные руки, с одной стороны, ножницами подровняли лохмотья.

Яна подумала, что она сходит с ума. Ну надо же такому присниться! Ей стало страшно. Она быстро сложила перчатку, уложила ее обратно в коробочку и тихо отнесла все на антресоль, туда, где она хранилась раньше. Туда, где этому и место. Подальше. В прошлое.

….

Для всего в жизни находится объяснение. И тут Яна нашла его, конечно. Тут показалось, там приснилось, эмоции, воображение, надо заканчивать уже мечтать, пора жить нормальной обычной жизнью. И она решила забыть и про свою неудачную любовь, и про случайное видение, приснившееся ей летней ночью, и так неожиданно поразившее. Позабыть, конечно, не получается, но вот отложить, не вспоминать, не рассказывать, это запросто.