Как писать о любви?

Кради, как писатель

Однажды ко мне пришла учиться писать девушка, которая считала все свои личные истории ужасно скучными. Придуманные ею сюжеты ей тоже не нравились, но она много читала и с радостью пересказывала чужие книги. И тогда я подумала: «А почему бы нам не поискать вдохновения в чужих книгах?» Многие писатели начинают с подражаний, открыто в них признаются, но в то же время в журналистике каленым железом выжигают правило: «Не бери ни строчки из чужого текста!» И я зависла.

Стала искать ответ на вопрос «Можно ли черпать вдохновение, а то и сюжет в книгах других авторов?» Оказалось, в литературоведении, как часто случается в гуманитарных науках, однозначного ответа не существует. С одной стороны, все наслышаны о плагиате и понимают, что ни строчки копировать нельзя. С другой – писатели во все времена заимствовали сюжеты друг у друга, а также в творчестве народа, религиозных текстах.

До XVIII века на Западе и гораздо дольше – до XIX столетия – в России использование чужого сюжета было нормальным явлением. Сюжеты Шекспира отчасти взяты из исторических хроник, отчасти – из итальянских новелл. Уильям временами почти дословно цитирует Монтеня без ссылки на автора. Мольер часто повторял по поводу «Плутней Скапена»: «Я беру свое добро повсюду, где нахожу его», – и действовал в соответствии с этим принципом. Шатобриан писал: «Я нашел у авторов, к которым обращался, вполне неизвестные вещи и воспользовался ими в своих целях».

Гете уже в начале XIX столетия и отнюдь не в Российской империи, где еще можно было заимствовать, настаивал на «ничейности» фабул: Шекспир, говорил он Эккерману, брал «целые куски из хроники», «теперешним молодым поэтам следовало бы посоветовать то же самое». Такого мнения придерживался и Гейне. Он утверждал, что писателям стоит «браться за уже обработанные темы», ибо в искусстве все дело в обработке и весь вопрос заключается только в том, «хорошо ли это у меня вышло».

В XIX веке еще не знали об авторском праве, но уже требовали от авторов оригинальности в фабуле. Пушкину приходилось оправдываться по поводу поэмы «Братья-разбойники»: «Я с Жуковским сошелся нечаянно». Вордсворт яростно обвинял Байрона в плагиате. Из страха обвинений в творческом воровстве Доде пришлось дать героине другую профессию, иначе сходство с романом Диккенса было слишком очевидно.

Гончаров с Тургеневым и вовсе однажды шумно поскандалили. Гончаров обвинял Тургенева, что тот «утащил» сюжет из «Обрыва», и ему пришлось в итоге убрать целую главу о предках Райского. Тургенев же, со своей стороны, пожертвовал многими подробностями объяснения Лизы с Марфой Тимофеевной, слишком напоминающими аналогичную сцену объяснения Веры с бабушкой.

Страсти кипели нешуточные.

Порой грань между заимствованием и влиянием провести невероятно сложно. Лев Николаевич Толстой признавался, что, когда он перечел сразу после написания свой «Рассказ юнкера», в глаза ему бросилось «много невольного подражания» рассказам Тургенева из цикла его «Записок охотника». Недолго думая, начинающий автор сделал перед рассказом посвящение Ивану Тургеневу.

Лев Толстой не скрывал: «Многому я учусь у Пушкина: он мой отец, и у него надо учиться». Пушкинская повествовательная манера вдохновила писателя на быстрое знакомство с героями «Анны Карениной»: «(Пушкин) как будто разрешил все мои сомнения…» Отрывок из произведения Александра Сергеевича «Гости съезжались на дачу» сильно понравился Толстому быстрым введением читателей в гущу событий. Этот прием Пушкина увлек Льва Николаевича, и он считал, что его роман получился только «благодаря божественному Пушкину».

В свою очередь, Пушкин подражал Шекспиру. Дописав «Бориса Годунова», поэт признавался: «Не смущаемый никаким светским влиянием – Шекспиру я подражал в его вольном и широком изображении характеров, в небрежном и простом составлении типов».

Но, для того чтобы учиться у Шекспира, нужно обладать не меньшим талантом и свободой творчества. Вот, например, Гете признавал, что влияние Шекспира чуть не погубило его. Он писал Эккерману: Шекспир «слишком богат и слишком могуч. Человек, продуктивный по натуре, должен читать в год не больше одной его вещи; иначе это приведет его к гибели. Я хорошо поступил, что отделался от него “Гецем фон Берлихингеном” и “Эгмонтом”, и Байрон очень хорошо сделал, что относился к нему без особенного решпекта и шел своей дорогой. Как много отличных немецких авторов погибли, подавленные Шекспиром и Кальдероном!»

Во время южной ссылки Пушкин увлекся творчеством Байрона. «По гордой лире Альбиона он мне знаком, он мне родной!» – восклицает Пушкин. Александр Сергеевич, по его собственному выражению, «бредил» Байроном, заимствуя множество тем, характеров, сюжетных ситуаций, языковых элементов и пр. Достаточно сравнить «Цыган» с «Русланом и Людмилой», чтобы понять, как много Байрон дал Пушкину. Но пройдет всего пять лет, и в 1825 году Пушкин начнет суровую переоценку художественного метода Байрона. Прежде всего Александра Сергеевича разочаруют одноплановость образов Байрона. Он успеет создать много похожих характеров, а потом напишет: «Его (Байрона) герои, упрощая, либо плохие, либо хорошие. В то время как люди менее однозначны и наделены противоположными чувствами».

Что касается заимствований сюжетов, то примеров в разы больше, чем прямых признаний авторов.

В основе «Разбойников» – сюжет Шубарта, который Шиллер насыщает некоторыми новыми образами и драматизирует.

Бальзак пишет, поставив себе цель изобразить «современного Тартюфа».

Сравните образ клячи, которую избивают, из стихотворения Некрасова «О погоде» и лошадь из сна Раскольникова в романе Достоевского «Преступление и наказание».

Гете берет для «Ифигении» античный миф.

Байрон использует легенду о Дон Жуане.

«Братья Карамазовы» стали ответом Достоевского «Отцам и детям»: «Я давно уже поставил себе идеалом написать роман о русских теперешних детях, ну и, конечно, о теперешних их отцах, в теперешнем взаимном их соотношении».

Однако и сами писатели бывают щедры к коллегам. Со школьной скамьи мы помним, что Александр Сергеевич подарил Николаю Васильевичу Гоголю сюжет «Ревизора».

Мда… Все еще считаете, что заимствовать сюжеты плохо? Я сомневалась, пока однажды…

Пока однажды на открытую лекцию не пришла женщина, желающая, чтобы я точно назвала номер страницы, на которой в ее романе должен появиться антагонист. При этом она категорически отказывалась описать хотя бы в двух словах свой сюжет, опасаясь, что его подслушают и украдут другие участники встречи. И вот тут-то меня и осенило, и я навсегда поняла, что украсть идею, украсть сюжет невозможно. Потому что мы пишем в силу своего таланта, раскрашиваем мир в краски своих чувств и мыслей. Если десять авторов напишут свою версию романа «Поющие в терновнике» или «Великий Гетсби», мы получим десять совершенно разных историй. Как если бы Пушкин сочинил свои «Мертвые души», вышла бы совершенно другая история, чем в великолепной книге Гоголя.

Сейчас я думаю, если о себе писать не хочется, а сюжет придумать сложно, вполне допустимо найти короткую новеллу, стихотворение или рассказ другого автора, сюжет которого вызовет у вас сильные чувства, и пересказать историю своим языком. Экранизируют же произведения Шекспира, перенеся действие в наше время. Помните «Ромео и Джульетту» с Леонардо ди Каприо?

Религиозные тексты разных конфессий и народные сказки тоже являются неисчерпаемым источником для поиска тем и сюжетов. Выбирая любой эпизод или притчу, которые прошли испытание временем и дошли до нас, долго просуществовав в устной форме, мы получаем универсальные сюжеты. Обычно такие истории обращены к настолько глубоким чувствам, что будут понятны и аборигену в Африке, и клерку в Сити.

При случае все можно будет списать на постмодернизм. Например, когда Бориса Акунина спросили, не является ли использование рассказа Куприна «Штабс-капитан Рыбников» в его книге «Алмазная колесница» плагиатом, он ответил: «Такие заимствования – штука распространенная и даже освященная классической традицией. Еще Шекспир (прошу прощения за параллель) брал известные зрителю сюжеты и обрабатывал их по-своему. “Алмазная колесница” не первый мой опыт такой игры с читателем. Я впрямую цитирую Куприна, чтобы ни у кого не возникло сомнений. Если не помните текст Куприна, возьмите, перечитайте и посмотрите, как я его перевернул и что с ним сделал».

Что же, и такая точка зрения имеет право на существование.

Невозможно избежать влияния любимых писателей. Да и я почему-то думаю, вас не расстроит, если читатели найдут ваши произведения удивительно похожими на романы Льва Толстого или рассказы Антона Чехова.

Опасаетесь, что читатели сразу узнают историю и им будет скучно читать? Сомневаюсь. Прошлая зима выдалась морозная, ветреная, длинная. Все привычные развлечения надоели, хотелось новизны. Мы встретились с друзьями и, уже не зная, чем себя занять, решили сыграть в игру, вспомнить сюжет «Евгения Онегина». Я в силу профессии перечитываю классику постоянно, поэтому мне выдали салфетки, на которых я написала основные повороты сюжета. По одному повороту на каждой салфетке, пять комплектов. Мы разделились на пять пар. Каждая собрала из салфеток своего «Евгения Онегина».

Давно мы так не смеялись. Поразительно, мы помним со школы наизусть письмо Татьяны, письмо Евгения, а вот что было раньше – признание Тани или именины Ольги, гадание или скука Онегина – все как в тумане, сомневаемся. Это не плохо, на мой взгляд, и не хорошо. Просто такова реальность. Память быстро стирает данные, которыми мы не пользуемся. А если взять менее известный сюжет, чем «Евгений Онегин» и написать на его основе свою новеллу, редкие знатоки сразу догадаются как будет развиваться история.

Как появился сюжет романа «Щегол»

На мой взгляд, главный герой романа «Щегол» – это Гарри Поттер в мире без магии. Не зря же у Тео даже кличка – Поттер, и он тоже мальчик, который выжил. О других совпадениях я не говорю. Но автор книги, писательница Донна Тартт, в интервью salon.com рассказала другую версию рождения истории. Она поведала о том, что привлекло ее в художнике Яне Фабрициусе и его картине «Щегол», ставшей полноправным персонажем книги, толчком для воображения и зарождения сюжета:

«Живописное полотно под названием “Щегол” стало для меня настоящим подарком, когда я читала историю искусств. Ян Фабрициус умер молодым. Был революционером, самым известным учеником Рембрандта, великим художником своего времени. Посмотрите на “Щегла”. Он освещен настоящим солнечным светом. Но не тем “золотом”, как у Рембрандта. Фабрициусу удалось научиться изображать предметы, освещенные солнцем. Он стал мостиком между Рембрандтом и Вермеером. Тот дневной свет, который мы так любим у Вермеера, он взял у Фабрициуса.

Мне хотелось писать об этом художнике, потому что он малоизвестный. Достоверной информации сохранилось так мало, что не знаешь, где правда, а где вымысел.

Он умер в ужасной катастрофе.

Другой художник его времени – Эгберт ван дер Пул изобразил на своей картине, что осталось от мастерской Фабрициуса после взрыва. Она будоражит. Клубы дыма, пожар, черные птицы в воздухе.

И это то, что увидел Тео – главный герой “Щегла”, когда взрыв убил его мать.

Эгберт ван дер Пул после взрыва не мог больше рисовать ничего другого. Когда бамианские статуи Будды были разрушены, я почувствовала, что что-то внутри меня тоже сломалось. Тогда пришла мысль писать об искусстве, которое находится под угрозой и может быть разрушено.

Во всех моих книгах сперва появляется общее настроение, а затем уже складывается сюжет. “Тайная история” родилась в холодных комнатах, от чернильных пятен на руках и чувства тоски по дому. Я оказалась вдали от родных в первый раз. Эта книга действительно началась 20 лет назад – в 1987 году в Амстердаме. Большую ее часть я написала там. Я веду дневник, и мысли, которые вначале были только для себя, в конечном счете находят место в романах.

Еще одна важная тема книги “Щегол” – образ Нью-Йорка. Это первый большой город в моих романах. Мне нравится Нью-Йорк, но и он – серия миров. Я хожу по улицам и мельком вглядываюсь в квартиры. Я никогда не попаду в них, но знаю: там происходит что-то интересное. Посольства в восточной части 60-й улицы – там иногда увидишь только руку, которая задергивает штору… Для меня даже мегаполисы – череда небольших комнат.

Нью-Йорк – это не Амстердам. “Щегол” начался как описание темноты, испорченного настроения на Парк Авеню. Потом немного диккенсовского – он ведь тоже писал о богатстве. Я выстроила образ Тео, неоднократно обращаясь к Диккенсу. Я люблю его романы, напиталась ими. Я никогда не хочу писать длинную историю! Всегда мечтаю сочинить короткую, но уж такими они получаются.

И вначале были только туманные мотивы и настроение. Очень туманные. Когда вы не знаете в течение длительного времени, чем вы заняты. Похоже на огромный беспорядок. Если бы вы увидели первые черновики, то решили, что автор сумасшедший, что из них никогда не получится роман. Так выглядят все мои книги, когда я только начинаю писать. Это как пытаться объяснить сон».

Забавно, но написание книги – это другая жизнь автора. Точно так же, как чтение дает читателю возможность окунуться в другой мир. Мне неинтересно писать о собственной жизни, лучше придумать что-то совсем другое.