Про красных и белых, или Посреди березовых рощ России

X

Люди, влюбленные в светлые дали,

Люди упорства, отваги, труда,

Люди из слитков железа и стали,

Люди, названье которым – руда!

Песня ижевцев^[120]

Они были ижевскими и воткинскими рабочими^[121]. Замечательными и боевыми рабочими. Главная мощь и сила всей армии Каппеля. Теперь Ижевско-Воткинская дивизия стала главной силой и Земской Приамурской Рати. Но они не обижались своей меньшей и неизвестной славе. Прежние офицеры царской армии. Все равно ведь: один за всех и все за одного.

Это была Ижевско-Воткинская дивизия. У ижевцев и воткинцев всегда была своя дисциплина, свой замкнутый состав. Но они были – свои. И приняли других своих, когда те другие оказались разгромлены. Так Павлик и оказался в этой Ижевско-Воткинской дивизии. Когда был Великий Сибирский Ледяной Поход.

Он, наверное, тоже как-то по-особенному пришелся ко двору. Молчаливый и всегда сам по себе. Но сегодня был знаменательный день. И сегодня было какое-то по-особенному дружеское, товарищеское чувство. Может быть, поэтому, когда вечером собрался случайный кружок и затянул привычную фронтовую песню, кто-то вдруг оборвал:

– Нет, это все-таки сейчас не то. Сейчас надо что-то другое.

– Где ж возьмешь другое, – заметил запевала. – У нас все такие. Боевые. Ударные.

 
«Вот по рядам загрохотало —
То Ижевцы в ножи идут…»^[122]
 

Говоривший повернулся к Павлику.

– А вот, у нас ведь новый офицер есть, – вдруг сказал он. – Товарищ капитан, – начал он и умолк. Поправился:

– Господин капитан…

Они обращались друг к другу «товарищ». Но, наверное, для офицера это обращение ведь было оскорблением, вовремя спохватился он. Если у них, офицеров, принято по-другому. На мгновение повисла натянутая тишина. А потом прозвучал уже почему-то веселый голос Павлика. Но это правда было весело. Как легко и просто решалось это невольно возникшее недоразумение:

– Были такие дружины, там у нас называли друг друга «брат поручик», «брат капитан»…

Наверное, всем тоже стало весело.

– Брат капитан, тогда напойте нам какую-нибудь новую песню. Не лежит душа почему-то сейчас на наши. Не тот вечер.

Вечер и правда был не тот. Тихий. Мирный. Очень мирный. Дружный и задушевный. Вдалеке возвышались купола Покровского собора. Синие с золотым. Как купола омского Кафедрального. И как будто ничего не было. Никакого врага. Никакой войны. Как будто все люди – братья. И как будто все живы. Они и правда ведь живы. Там, у Бога. И здесь – в них. Вечная память. А это словно их общая песня. Потому что она – песня крестоносцев. «Крест – наш путь. Крест – наше воскресение»^[123].

 
Кровавые призраки бродят,
И шепчут молитву уста…
На ратное дело уходят
Дружины Святого Креста.
 
 
Их ждет сиротливая Волга,
Их ждет золотая Москва…
Народ бесновался так долго,
И труд заменили слова!
 
 
Наследье отцов погибает,
Повсюду позор и развал…
Средь огненных гроз нарастает
Девятый решительный вал!
 
 
За родину, семьи и Бога,
Под знаменем чистым Креста
Идут они сумрачно строго…
И шепчут молитву уста.
 
 
И веришь, что ужасы ада
Прогонит крестовый поход —
Исчезнет звериная правда,
И солнце России взойдет!^[124]
 

Павлик подумал и кивнул. Это не отсюда. Не Владивосток. И не оттуда. Из Ижевска и Воткинска. Эта песня и эти слова. Здесь никто не знает. Это просто память. За Омск. За Его Высокопреосвященство Владыку Сильвестра^[125]. За Адмирала. За те Дружины Святого Креста. Память. И надежда. Он допел, и теперь уже хор в несколько голосов торжествующе грянул запомнившиеся строчки:

 
«Нас ждет сиротливая Волга,
Нас ждет золотая Москва…».
 

– Владивосток – Москва, – уверенно сказал кто-то.

– Ура, – просто и в тон отозвался Павлик.

Они оба не знали, как. Они просто знали: «Владивосток – Москва». Никак. Просто девятый решительный вал.

«Но тут начиналась область веры в чудо, веры изменения обстановки к лучшему… к половине октября»^[126]. Чуда, которого не случилось. Наверное, они ко всему привыкли. И все-таки не ожидали. Они были одни на этом последнем клочке земле под своим трехцветным флагом. Приморье не встало и не поднялось. На призыв генерала Дитерихса о наборе в армию и пожертвование средств на ее нужды отозвались считанные единицы. Горстка храбрецов и такие девушки, как те две, отмеченные в последующем указе Правителя:

«На днях в мою Канцелярию пришла бедная русская беженка-девушка, не пожелавшая назвать себя, и, сняв дешевенькие серьги и кольцо, отдала это свое последнее достояние на нужды Армии. Вчера пришла иностранка-славянка и отдала все, что оставалось у нее ценного: сережки, браслетик, брошку, серебряное портмоне, щипчикки для сахара и даже нательный крестик на золотой цепочке. Она тоже не пожелала оглашать своего имени.

Пусть эти два великих подвига жертвенности и служения Святой идее будут ответом всем торгово-промышленникам <…> и всем тем русским интеллигентным силам, которые не оказались способными последовать примеру этих двух женщин и еще трех-четырех бедняков-стариков, отдавших также все свое достояние.

Я не считаю себя вправе быть судьей людей, но не могу действовать и против моей совести. Я призвал интеллигенцию городов Края поставить к 10-му октября – во имя защиты Веры Христовой и святых прав народа – рекрутов на усиление Земской Рати. И что же: Владивосток вместо 4000 человек прислал 176, и среди них нет ни одного представителя из инициаторов тех организаций, которые выдвигали великое знамя борьбы. Где же служение идее?»^[127].

«Ни оружия, ни запасов получено не было. <…> На фронт же из Владивостока пришло всего 160 человек <…> Никольск дал всего около 200 человек.

Ни одеть, ни снабдить их города не смогли <…>.

В сущности, после этого нужно было сказать: «Конечно, один в поле не воин». Но как уступить поле вовсе без боя»^[128].

Они, наверное, не ожидали. Но они были – Приамурская Земская Рать. «Было принято решение: попытаться наличными силами, с теми, что прошли Сибирь, без надежды на помощь Приморского жителя, во враждебной обстановке вступить в бой»^[129]. А дальше все было как было: «14 октября утром был положен конец всяким надеждам. Нужно было думать о выводе людей и их семейств. Вечером 14 октября был отдан приказ о бесцельности дальнейшей борьбы и о прекращении ее. Все действия должны были ограничиться только мерами обеспечения отхода»^[130].

Так перевернулась и закрылась эта страница.

Как миг. Как вспыхнувшая и сгоревшая звезда на небосклоне. В темную ночь. До новой зари. День в день и миг к мигу. Все эти дни.

…Как избранный единогласно как Армией, так и народом Воевода Земской Рати, под звуки национального гимна, появился пред войсками и среди собравшегося народа послышалось всхлипыванье, шепот и возгласы.

– Наконец-то началось наше родное русское… Его зовут Михаил, архангел Михаил с мечом огненным, он разгонит всю эту нечесть окаянную^[131]…

Как кто-то потом не поймет. Как всегда ведь кто-то не понимает и не поддерживает: «Надо ли рассказывать… <…> как эта Дума время от времени ездила заседать зачем-то в Никольск, где в вагоне, в ревниво охраняемом уединении, жил впоследствии Воевода и не то, как утверждали, молился, не то занимался столоверчением, сносясь с потусторонним миром; как резко и ненужно вызывающе были порваны им отношения с японцами? <…> Надо ли рассказывать, как «история, печальней которой нет на свете», превращалась в смешной и странный фарс?..»^[132] «Что думал он, какие мысли роились у него в голове, когда он сидел в своем вагоне, уставленном иконами и хоругвями, и работал за письменным столом целые ночи напролет?»^[133] «Наивный фанатик», «богомольный генерал», «Ваше Преосвященство» – за глаза.

Но как сказал Главный священник Земской Рати о. Леонид при поднесении Священного Нерукотворного Образа Спаса генералу:

«<…> …Казалось, даже здесь, на последнем клочке родной земли погибает наше дело – стояние за веру и за родину.

То было время расщепления общественного, духовного разброда, когда одна русская душа не стала понимать другую. <…>

Наша армия, пришедшая с Волги, Камы и Урала через всю Сибирь на край родной земли, чувствовала одиночество, а порой и взаимное непонимание. Необходимо было что-то сделать, дать какую-то живую, освежающую воду. И это сделано в настоящую минуту. Армия нашла единый для всех групп голос и язык и единого вождя, который объединяет всех пришедших и всех живущих здесь людей, болеющих о судьбе и славе своего Отечества. Теперь мы, пришедшие – не одиноки; с нами вождь, христолюбивый воин Михаил, с нами русские люди. <…>

Надпись на серебряной пластине следующая: «БЛАГОСЛОВЕНИЕ ЗЕМСКОЙ РАТИ СВОЕМУ ВОЖДЮ И ВОЕВОДЕ М. К.ДИТЕРИХСУ НА ПОДВИГ ОБЩЕГО КРЕСТНОГО СЛУЖЕНИЯ ОТЕЧЕСТВУ. АВГУСТА 10-ГО ДНЯ. 1922 Г.

Г. ВЛАДИВОСТОК»^[134].

Это был Владивосток. Последний крестовый поход. Белое Приморье. Белая жемчужина Белого движения. Последняя кровь. Последний завет: «За Веру, Царя и Отечество».

XI

Это будет октябрьский лес. Синее октябрьское небо. Белые березы. Тишина, и звенящая хрупкость воздуха. Солнечный свет через зеленую хвою. Красная калина. А потом все смешалось. А потом начался бой.

Павел не знал, как он отбился от остальных. Но иногда так бывает. Слишком большой перевес чужой силы. Кто-то свой слева, кто-то свой еще где-то рядом. А потом вдруг оказывается, что ты один. И нет патронов. Тоже ведь бывает. Когда этих патронов почти и не было.

Он положил ненужную, ставшую бесполезной винтовку. Прислонился спиной к дереву. И закрыл глаза. На мгновение. На секунду. Понять, принять и поверить. В то, что не понимается, и во что не верится. Что невозможно. Потому что ведь только не это. Попасть живым в руки этих врагов. Белогвардейский офицер. На земле лежали листья. Хрусткие осенние листья. Когда поздняя осень. Тишина и покой. И синело небо. А он стоял в шаге от своего земного ада. Это был ад. Это будет ад. Когда уже не жизнь. Только смерть – вся надежда. «Смерть во аде столько вожделенна, сколько вожделенна на земле жизнь»^[135]. Но самая страшная смерть была на кресте. Все остальное должно быть легче. Любые казни и истязания. Он не знает – как. Он знает только, как все написано в Святом Евангелии. И что не он первый, не он последний. Это так и должно быть. Чтобы один огонь, одни раны, одна боль. Это их братская чаша. Чаша Христова – страдание. Ибо всякий огнем осолится… (Мк.9:49) Он удерживает отчаянный вздох и открывает глаза. «Помяни…» «И не введи во искушение…» Это когда-то уже было. Когда-то он уже так стоял. Это была Сибирь. Тогда это была Белая Сибирь. Сейчас это будет Красная Россия. Как когда-то это был тоже и красный Петроград. Да, красный Петроград, неожиданно понимает Павел.

Он попал к друзьям. Питерцы… Его друзья с Петрограда. С города святого Петра. Конечно. А он – Павел. Святые апостолы Петр и Павел, улыбается он. Его небесные покровители. Апостол Павел – по имени. А они с сестрой Павел и Петра. И Акафист – Петру и Павлу, и – праздник Петра и Павла, и на иконах они всегда – Петр и Павел.

Бой отгремит и затихнет. Спустятся сумерки. Дядя Ваня выведет его по низу лощины. Через большак. Догонять своих. Дядя Ваня долго не уйдет обратно к костру. Будет стоять один под звездным небом. Будет молиться забытыми словами молитв. Чтобы Павлик успел. И чтобы не встретил тигра или медведя. Потому что это ведь – тайга. Уссурийская тайга. Что-то не то и не так с этой революцией, подумает вдруг дядя Ваня. Или это просто – старость не радость, и в религию вот ударился. Жалость какая-то собачья. «Хотя разве жалость бывает собачья?» – вздохнул он. «Жалеть – значит, любить», – как всегда говорила ведь его дорогая хозяюшка, его красавица Нюта.

Павел опоздал к своим. Своих не было. Это был спускающийся вечер. И он словно один в целом мире. Он отстал. Он безнадежно отбился. Владивосток. Последние дни октября. И этот звонкий, осенний холод. Про который он забыл и которого не чувствовал, пока торопился успеть. Но теперь это снова был холод. Как всю эту войну. То слишком легкая одежда, то Великий Сибирский Ледяной Поход. Замерзший, голодный, озябший, наверное, он уже не думал. Как и что. Уже было нечего думать. Уже был только океан впереди и торжествующий враг где-то там, по этим улицам. Закрытые двери, закрытые окна. Он со своими погонами. Чужой, равнодушый город. Когда своя рубашка ближе к телу и моя хата с краю.

– Простите, но не подскажите, кто может пустить заночевать? – подошел он к пробирающейся вдоль по улице случайной тени.

Это был глупый и неуместный вопрос, подумал Павел на себя со стороны. Кто приютит и пустит его на порог в этом Владивостоке, который ни пополнения армии не прислал, ни пожертвований? Приехали, конечно, герои, которые смело пошли погибать^[136]. Но вот именно, что это были те геройские добровольцы, а кому здесь и сейчас нужен риск на свою голову перед приходом красных? Но это оказалась смелая бабушка. Она не шарахнулась в сторону.

– Захотел чего, – заметила она. – Вас только пусти. «Была у зайца избушка лубяная, а у лисы ледяная…» Куда вас пускать, красных нехристей. Сами все возьмете и сами все займете. Чай, не пропадешь.

Православная Русь, подумал Павка.

– Я за Веру, Царя и Отечество, – выдохнул он.

– Нет больше царя, – отозвалась его непреклонная собеседница. – Чего еще выдумал. Сразу видно – нарочно такие разговоры, чтобы людей уловить и под расстрел подвести. Какой еще такой царь.

– «Яко да Царя всех…», – словно пароль, невольно вспомнил Павел. Вздохнул и сел на деревянные ступеньки. Наверное, ему было уже все равно. На этот Владивосток. На этих красных. Он все равно просто возьмет сейчас и замерзнет. Замерзать нельзя. Спасаться – некуда. Отчаянная и горькая безвыходость. Как никогда. Но «Господи! Волен один Ты вершить / Жизнью и смертью! Аминь!»^[137]. «Яко да Царя всех… Аллилуиа…»

Она теперь была выше его. Он не знал. В последнем свете заходящего солнца блеснули золотистые вензеля на его погонах.

– Это какого же ты полка, милок? – вдруг услышал он удивленный возглас. – Что, и такие есть? За Самого Господа нашего?

– Это в Сибири. Были, – сказал он.

Она не побоялась. А может, ей просто было под сто лет и терять уже было нечего.

– Пошли, – вдруг сказала она.

Это был рай. Вдруг попасть в тепло. И в доброту. Бабушка собрала на стол. Нашла ему из каких-то закромов другую одежку. Павел потянулся за лежавшей газетой. Сверху лежала старая. Все знакомое и уже неважное, все эти воззвания и указы. Но вот новая, последняя. Этой он не видел. «Мысль». «Владивосток». Указ Правителя Приамурского Земского Края № 65. Последний его указ, понимает он.

«Силы Земской Приамурской Рати сломлены. Двенадцать тяжелых дней борьбы одними кадрами бессмертных героев Сибири и Ледового похода без пополнения, без патронов решили участь Приамурского Земского Края. Скоро его уже не станет. Он как тело умрет. Но только – как тело.

В духовном отношении, в значении ярко вспыхнувшей в пределах его русской, исторической, нравственно-религиозной идеологии, он никогда не умрет в будущей истории возрождения великой святой Руси.

Семя брошено. Оно упало сейчас еще на мало подготовленную почву. <…>

Я горячо верю, что Россия вновь возродится в Россию Христа, Россию помазанника Божия, но что теперь мы были недостойны еще этой великой милости Всевышнего Творца»^[138].

Мысль. Владивосток. 18 октября 1922 г.

Павел положил газету на место. С каким-то новым, непонятным чувством. Словно это не осень. Словно завтра – весна. Пасха. Радоница. Новая зеленая трава. А сейчас осталось просто спастись с этой России. Россия выбрала сама. Он больше ничего ей не должен. От Петрограда и до этой улицы Алеутской во Владивостоке. Больше – ничего. Он должен – за себя. И как там все будет дальше. За Веру, Царя и Отечество. «Была бы Русь Святая и торжествовала бы предопределенная ей от Бога цель». «А что я не увижу это спасение, а только мои потомки… Так разве для себя я вел братоубийственную войну и готов снова к ней? Разве для восстановления своих генерал-лейтенантских привилегий и для владения хутором Фоминским под Москвой?… Что же из того? “Была бы Русь Святая и торжествовала бы предопределенная ей от Бога цель”…»^[139]

Это тоже был генерал Дитерихс. А это был Владивосток. Последний и проигранный бой. До новой зари. Когда Россия снова возродится. Но это было уже не его дело. Там и будет видно. Не сейчас. А сейчас – значит, можно ехать домой. Ура. «Если угодно будет Господу и живы будем, то сделаем то или другое…» (Иак.4:15). «Не умру, но жив буду, и повем дела Господня» (Пс.117:17).

«Ныне отпущаеши раба Твоего, Владыко, по глаголу Твоему с миром…», – вспомнил и подумал Павлик.

И улыбнулся:

«Михаил Константинович, Его Высокопревосходительство…»

А это был последний боевой приказ. Об организации Земской Рати для перехода границы и дальнейшего пребывания на территории Китая. Чтобы все воинские чины имели погоны и вообще вид воинских чинов и частей, а не товарищей из беженского табора.

Погоны он зашил под подклад куртки. Новый риск, но новый смысл. Это были звездочки. Его капитанские звездочки.

XII

Он придет завтра на причал. Потому что просто надо ведь куда-то прийти. Потому что непонятно, что теперь делать. Наверное, надо просто как-то выбраться. В Посьет. Там совсем рядом граница. Другая страна. В которую ушли и его товарищи. Он знал. Была договоренность. Пути отхода. Надо тоже попасть туда. А потом он поедет домой. А потом… А потом бывает суп с котом. Просто его погоны. Как память и офицерская честь.

 
«Может, плакать будем мы потом,
Но потом бывает суп с котом,
И, что бы там ни было, пока
Принимай-ка нас, Америка!»^[140]
 

Он не знает, как там все было на русско-китайской границе, когда армия перешла в Китай. Он не знает. Но он как будто был там и тоже все слышал: «Никаких авантюристических планов, намерений не ожидать и признать, как определенный факт, что мы проиграли стадию открытой борьбы 1918–1922 гг., интернировались на территорию чужого государства и стали в положение обыкновенных беженцев»^[141].

Последний крестовый поход закончен.

Он обернулся. Кто-то подошел и встал рядом. Словно кто-то свой. И правда – свой. Это был Василько.

Василько смотрел и не понимал. Красные вошли в город. В пустой и брошенный город. Белые все ушли. Почему он остался? Павел?

– Ты не можешь остаться, – заметил он. – Тебе лучше уехать. Тебе нечего делать в государстве рабочих и крестьян. Ты ведь прежний капитан царской армии. Тебя могут узнать, тебя могут расстрелять.

Павел посмотрел на море под пирсом. На волны. На небо. Такими же были прерии. Такой же оказалась и эта его невольная судьба. Владивосток. Россия.

– Я бы уехал, – согласился Павел. – Но уже не получилось.

– Я найду тебе корабль, – решительно ответил Василько. – Я все решу, как тебе уехать. Ты ведь мой друг.

Он отвернулся. И снова посмотрел на него.

– Прости меня, Павел, – вдруг сказал командарм.

– Бог простит. Ты меня прости, – улыбнулся Павлик.

Василек пожал ему руку. И почему-то они стояли сейчас такие веселые и беззаботные. Словно как и не было всех этих красно-черных лет. Словно не было и сейчас опасности. Словно вернулось детство. А потом они договорились, как найти друг друга, и Василько заторопился уйти. Ему надо было ведь спешить, если он хотел побыстрее выручить своего товарища.

Почему он не ушел с ним? Но он не подумал. Они не подумали оба. А сейчас он стоял, и к нему приближался случайный патруль. Он отвернулся в сторону, ему ведь, наверное, просто показалось, что они идут к нему. Но ему не показалось. Тяжелая рука легла на его плечо. Он повернулся. Повернулся и отступил, чтобы остаться на расстоянии с подошедшим. Тот стоял и смотрел. Как смотрит на свою законную добычу лев.

– Оставь, – заметил товарищу его младший спутник. – Мы ведь победили. Побежденный враг – уже не враг.

Он стоял, юный и великодушный красноармеец, но он не знал. Есть не только белые и красные. Еще есть всякие чувства. Месть. Ненависть. И еще иногда все происходит слишком быстро. Слишком быстро, чтобы успеть понять и возразить. Ты ведь думаешь, что это невсерьез. Но пуля – дура…

– Документы.

Ему не нужны были документы. Ему был нужен он сам. Павел понял. Они узнали друг друга.

– Павел Лесс, – сказал он.

Тот толкнул его к краю пирса. Павел снова отступил и удержался. И сделал еще шаг в сторону. Подальше от моря. И встал. Встал, как всегда стоял на Херувимской.

Черный маузер был наведен на него. Молча, без слов.

Павел не верил. Сейчас? Так просто и легко? Сейчас, когда все уже за плечами, – все беды и опасности, – и осталось только вот это море? Еще немного – и он будет дома. Сейчас? Когда Василько все устроит и найдет ему корабль, когда еще немного – и там где-то Америка. И жизнь. С синим небом и этим солнцем. Долго-долго и много-много. Жизнь, которой такая понятная и простая цена. «Не веселие, не трапезы, не гуляния, не пирования, не лики, но покаяние, но плач, но слезы, но рыдание и крест…» Просто ходить в храм. Просто читать святых Отцов. Просто каяться и молиться, как уж можешь. Просто его погоны. Когда вся жизнь – дар, вся жизнь – благодарность. А с моря тянет соленым простором. Соленым простором, словно горьким горем. Он ведь правда еще не жил. И не каялся. И не молился. И голову за Отечество еще только класть и класть. И вот так уже – все?.. Но «пядень твоя – мера жизни твоей, и не простирается она дальше… Вот мера твоя, если определено тебе совершить ее вполне», – так сказал преподобный Ефрем Сирин.

«Пядень твоя – мера жизни твоей, и не простирается она дальше; персты твои указывают на пять степеней этой меры. Малым перстом начинается пядень твоя и оканчивается перстом большим. Так младенчество – начало твоей жизни, а конец ее – старость. Малым перстом, первым возрастом младенчества, начинается жизнь твоя; потом идет она до второго перста – неразумного детства; после этого человек стоит посредине, – в горделивой и надменной юности; за этим следует четвертый возраст совершенного мужа; потом мера начинает умаляться, а так как не достает еще одной степени, то приходит старость; это большой перст – конец жизни. Вот мера твоя, если определено тебе совершить ее вполне; часто же бывает, что придет смерть и не даст дожить до конца, потому что Творец, по воле Своей, сокращает пядень твоей жизни, чтобы зло пресеклось и не продолжалось вместе с твоей жизнью. Итак, рука показывает меру человеческой жизни; персты – образ пяти степеней, по которым проходит человек.

Смотри же, за какой теперь держишься перст, на какой стоишь степени, ибо не знаешь, на каком персте внезапно постигнет тебя конец»^[142].

Он ведь знал. Он ведь всегда все знал. «Ныне или завтра умрем»^[143]. Это просто так всегда кажется, что у тебя еще вагон времени. «”День Господень, якоже тать” (1Фес.5:2), и поемлет тебя незаметно»^[144]. Вот он и настал, этот день. Павел стоял, наверное, стоял, словно это уже был и не он. Вздохнул. И спокойно вскинул голову. Так сказал Господь. «Не бойся, только веруй» (Мк.5:36).