Про красных и белых, или Посреди березовых рощ России

VIII

Петра не знала, когда она поняла, что, оказывается, любит Володю. И любила всегда. Что только она и он. Может быть, когда они стояли на Венчании в церкви. Или когда она уже после Таинства зажгла свечу перед иконой. Или это он нес ее на руках по мосту. Они вышли вдвоем, и она вспомнила такую традицию. Тогда он подхватил ее и закружил. А рядом был этот мостик через городскую речушку. Или когда они пригласили на чай пожилую соседку, а та позвала кого-то еще, и какую-то семейную пару, и каждый притащил из еды, кто что мог, и все поздравляли, и радовались, и улыбались.

А Неллия Александровна увела ее к себе и одела в белое-белое платье, простое и строгое, и ослепительно красивое, оставшееся со своей свадьбы. Новая власть еще не успела отобрать. И продать еще не продала, и на ткань не распорола. Все-таки берегла. Как будто знала. Что будет такой случай. Чуть завила локоны. Подала белые перчатки. Пелагея глянула на свое отражение в разбитом трюмо и тихо ахнула. Она и не знала. Что может быть такой красивый наряд. Что может быть такой чудесный, сияющий миг. Как будто сказка – вся жизнь. А потом ахнул Володя.

– Мне прямо неудобно, – тихо шепнула она потом Неллии Александровне. – Я такая счастливая. А ведь революция. Пир во время чумы.

– Он офицер? – также тихо заметила та, наклонившись к ней и показав взглядом на жениха.

– Да, – сказала Петра.

– Это твой праздник, Петя, – помолчав, просто сказала Неллия Александровна. – Белый, как лебедь. Как лебединая песня. «Брак по природе один, как одно рождение и одна смерть»^[43].

А может быть, Петра поняла, что любит Володю, тогда, когда другая гостья откинула вдруг крышку стоявшего в углу бесполезного и забытого рояля, который в зиму разломают на дрова, но который сейчас еще стоял, и они с Володей закружились в вихре вальса. Отчаянном, торжествующем, счастливом. Забыв революцию, забыв опасность, забыв то, что будет завтра. Забыв все. Только круг…и еще один круг… Она и он. Володя.

– Не надо, – сначала возразила было Петра. – Мы ведь не знаем, кто может услышать. Или кто по улице будет идти. Вдруг какой-нибудь враг. А тут шум, музыка. Сразу понятно – недобитые твари собрались.

Но махнула рукой, когда Володя потянул ее танцевать.

«Погибать – так с музыкой», – подумала про себя. Да. С музыкой. Только не с такой. С другой: «Аллилуиа…» Вот именно: «Аллилуиа…» Раз, два, три… Шаг, и еще шаг, и еще… Свой счет и своя песня. «Аллилуиа, аллилуиа, аллилуиа…» «Слышали вы слова Апостола, с которыми обращается он к фессалоникийцам, предписывая закон для целой жизни; потому что учение преподавалось тем, которые когда-либо обращались с Апостолом, польза же учения простирается на всю человеческую жизнь. “Всегда радуйтеся, – говорит он, – непрестанно молитеся. О всем благодарите” (1Фес. 5, 16–18)»^[44].

– С помощью Божией умудряйся устраивать себе так, чтобы возможно было держаться внутреннего подвига, который, по апостольскому слову, состоит из четырех частей: ко всем долготерпите, всегда радуйтесь, непрестанно молитесь и о всем благодарите.

Это воля Божия. Начинать должно с последнего, то есть с благодарения за все^[45].

Этот счастливый вальс все-таки и закончился счастливо. Никто не появился и не прервал праздник. А потом все разошлись. Они с Володей вернулись в каморку. Она зашла к Неллии Александровне, оставила свое праздничное платье, поменяла на прежнюю одежду. И они с ним бросили одеяла на полу и уснули. Тут же и не раздеваясь и не проснувшись ни разу до самого утра.

 
…Когда-то у той вон калитки
Мне было шестнадцать лет,
И девушка в белой накидке
Сказала мне ласково: «Нет!»
Далекие, милые были.
Тот образ во мне не угас…
Мы все в эти годы любили,
Но, значит,
Любили и нас, —
 

наверное, подумал Володя, пока еще не успел уснуть.

IX

Это было в прошлом на юге,

Это славой теперь поросло.

В окруженном плахою круге

Лебединое билось крыло.

Иван Савин

Петра открыла глаза под утро. За окном занимался синий рассвет. Новый день, подумала Петра. Удивительный, праздничный день, улыбнулась она. Словно сказка. За окном был не только рассвет. За окном была революция. Но завтра. Она вспомнит об этом завтра. Это будет завтра. А пока у Золушки еще продолжается бал. На часах не пробило двенадцать. И карета не превратилась в тыкву. Петра приподнялась, тихо и бережно поцеловала Володю в нос и в щеку. Поправила хохолок челки надо лбом. Повернулась, устроилась поудобнее у него под плечом и снова уснула. Революция будет завтра. Или сегодня, но часа через два. А пока стоит рай. И, наверное, где-то совсем рядом поют над ними и закрывают их своими крылами райские птицы. От этого дня. И от всех этих дней.

Второй раз Петра проснулась, когда яркие лучи солнца уже заливали комнату. Володя сидел собравшийся и серьезный. Она встала, собралась, собрала чемоданчик. Уложила, спрятала Новый Завет и «Приношение современному монашеству» Игнатия Брянчанинова. Из собрания сочинений. Не удержалась и вздохнула. Было семь книжечек. И не возьмешь ведь, и не знаешь, что взять, все дорого и все надо читать. Взяла с той их с Павлом петроградской квартирки тогда этот томик. Наверное, решающими оказались вот эти слова:

«Уповаем, что убогий труд наш может быть с пользою приложен и в общежительном, и в штатном монастырях, и к жизни инока на подвории или при часовне, и к жизни инока, странствующего на корабле по требованию и обычаю государственному, и к жизни инока, находящегося в долговременном послушании посреди мира, и к жизни инока, постриженного в монашество при духовном училище, занимающего при нем какую-либо ученую или административную должность, – даже к жизни мирянина, который захотел бы среди мира с особенным тщанием заняться своим спасением»^[46].

Небольшая такая книжечка, но все сказано: «О изучении евангельских заповедей и жительству по евангельским заповедям… О памятовании смерти… О необходимости мужества при искушениях… Учение святых Отцов о тесном пути… О человеческой славе… О памятозлобии… О хранении душевного ока от всего вредного от него… О покаянии и плаче… О удобоприменимости изложенных правил…»

Петра оглядела комнату, заглянула к соседке:

– Нелли Александровна, я уезжаю.

Неллия Александровна кивнула.

А потом они с Володей разлили по чашкам кипяток. Позавтракали. И пошли из города.

 
…Старого мира – последний сон:
Молодость – Доблесть – Вандея – Дон.
 

М. Цветаева

X

И останутся, как сказка,

Как манящие огни,

Штурмовые ночи Спасска,

Волочаевские дни.

М. С. Парфёнов.1922

На Дону Петра с Володей пробыли около полугода. Муж-офицер, и она, как вольноопределяющийся. А потом уехали. Потому что еще была Сибирь. Осенью в Сибири была своя история, свой переворот. Это были хорошие события и хороший переворот. «Верующий православный народ должен оказать полное доверие, ибо Колчак – верующий человек»^[47]. И теперь была вся Россия и был Верховный Правитель, а не абы как. Пока не победят, а там будет видно. Республика, монархия, конституция. Как решит уже Учредительное собрание. «”За Учредительное Собрание” – глупый и дурацкий лозунг», – никогда не понимал Володя. Нет, чтобы сразу – за Царя. А то за Веру и Отечество. Без царя в голове? Сила есть – ума не надо. Как-то так.

Но он был просто Володя, а со своим уставом в чужой монастырь не пойдешь. Это была намеренная позиция Добровольческой Армии – политическая непредрешенность на будущее России. Что это Добровольческая Армия, народное ополчение, а не политика.

«Идет наша пехота: «Офицерский батальон», надевший черные погоны, траур по России, под командой генерала Маркова, «Корниловский ударный полк» с черно-красными погонами… <…> Ростовский студенческий, Юнкерский батальоны, и Партизанский батальон… <…> Корниловцы – частью республиканцы. <…> Все бойцы соперничают друг с другом в лихости и отваге: корниловцы, республиканцы, монархисты-гвардейцы, кадеты, гимназисты, студенты, юнкера, девушки-казачки и ростовские гимназистки, из коих немало ушло с нами в поход, не только сестрами, но и в строю».

 

В. Ларионов^[48]

«Да», – знает Владимир. Это и правда всё была политика, все эти собрания и монархии, а они с Петей были военные. За Веру, Царя и Отечество. Им сейчас было неважно. Сейчас надо было разгромить большевизм.

 
Гей, дроздовцы удалые,
Смело в бой с врагами!
Наше дело, наша слава
Не умрет за нами^[49]…
 

Там, в Сибири, было мало офицеров. Сибирская армия запрашивала Юг об офицерских кадрах. Это был тяжелый вопрос. Дальний край по другую сторону вражеской территории. Нелегальное и конспиративное передвижение. Кого-то все-таки посылали. Так Петра с Володей и поехали в Сибирь. Наверное, это уже стал их родной полк, и они привыкли, но так было надо.

Попали они не в Сибирь. Оказались в боях на Урале. Ой ты город Оренбург, степи Оренбуржья… Казаки-воины, красавицы-казачки, черноглазые, черноокие, смелые, удалые: и стрелять, и на коне проскакать, и по дому и в поле – на все руки мастерицы. Но всегда тихая, кроткая стойкость на эту сияющую, ослепительную доблесть: «На нет и суда нет», – одна на все поговорка, что не так.

Это окажется Отдельная Уральская Армия. Выйдет на подступы к Самаре и Саратову. И осадит Уральск. А потом начнется отступление. Удержится под Лбищенском. Разгромит здесь штаб Красной армии. И будут разгромлена сама. Красные кинут в бой новые силы.

У Отдельной же Уральской Армии не было ни резервов, ни боеприпасов.

Отдельная Уральская Армия попадет в окружение и почти вся будет уничтожена.

Они выбились. И собрались. Остатки армии. И пошли прочь. По снегу и морозу. По свету и тьме. Через черный лес. Через белые дали. «От красных лап в неизвестную даль»^[50]. Сзади шел враг. Впереди лежало белое безмолвие. И смерть. Кругом – смерть. «Как в рассказах у Джека Лондона», – вспомнил Володя. Гиблая Аляска. Только это был – Урал.

Это была зима. Это была разбитая и погибшая армия. Без запасов, продовольствия и медикаментов. Отрезанная от мира. От мира, который все равно не смог бы спасти и помочь. Потому что это рухнул весь Восточный фронт. Армии Александра Колчака больше не было. Были отступающие остатки этой армии. Там – на Читу. Здесь – к Каспийскому морю. К Каспийскому морю, которого, казалось, не было и никогда не могло быть на свете. К которому никогда не выйти. Потому что на свете была только эта ледяная пустыня.

Петра оказалась ранена в перестрелке. Пустяк. Царапина. Просто скользнуло по ноге. Она молчала. Она просто молчала. И шла. Боль как будто стихала, как будто – привычка. А потом закрывала глаза от этой боли. На остановке. Когда она становилась отчетливой и ясной. Еще сильнее. Еще больше. Рана пошла на поправку. А голову и виски ломило, и начался кашель. Она заболела, поняла Петра. Простуда или что, все одно. Нет лекарств. И ничего нет. Есть Володя. Отчаянный, любимый Володя. Который не верит. Который наклоняется, гладит по полушубку, которым она накрыта, и просит:

– Петя, Петенька…

– Все хорошо, Володичек, – говорит она и проваливается в сон. В какой-то ужас, какой-то бред. Просыпается. И снова засыпает. И не может заснуть. Потому что ломит виски. Потому что бьет лихорадка. Все-таки засыпает. Утром становится легче. И снова все сначала. Она жива. Она пока еще жива. И восходит, и заходит солнце. «Слава Богу! Торжественные слова! слова – провозглашение победы!»^[51], – знает Петра. А еще: «Готовиться к смерти и означает в Бога богатеть»^[52].

– Все хорошо, Володичек…

Она знает, что все не хорошо. Наверное, ей даже уже все равно. Слишком ломит виски. Слишком звенит в ушах. Она понимает – жаль. Всего, всего отчаянно жаль – этого неба. Своих лет. Несбывшегося покаяния. Еще на один день, еще на один миг. Еще на целую жизнь. А Россия? Но нет сил. Нет сил понимать и жалеть. Это просто небо и белый снег. Это просто такая уж ее доля. Она не только Петра. Она – Пелагея. А кто была она, Пелагея? Красавица. И мученица. Доблестная и смелая мученица. «Почитание святого состоит в подражании ему»^[53]. Она готова, надеется Петра. Никто и никогда не готов, но если уже просто иссякла вся жизненная сила. Что уже теперь и чего уже хотеть. Но гаснущая жизнь остается гаснущей жизнью. Она бы хотела. Все равно хотела. Еще один день, еще одну весну. Светлую заутреню. Светлое утро. Светлого Христова Воскресения. И Володя. «Володя, – наверное, только и осталась главная грусть. – Володя!» Они ведь муж и жена. А как же – жили долго и счастливо, и умерли в один день? Но – как там? «Слава Богу за все».

«Слава Богу! Многие из угодников Божиих любили часто повторять эти слова: они вкусили сокровенную в них силу. Святой Иоанн Златоустый, когда беседовал с духовными друзьями и братиями о каких-нибудь обстоятельствах, в особенности о скорбных, в основной камень, в основной догмат беседы всегда полагал слова: за все слава Богу! По привычке своей, сохраненной Церковною историею для позднего потомства, он, ударяя вторым перстом правой руки по распростертой ладони левой, всегда начинал речь свою со слов: за все слава Богу!»^[54].

Он несет ее на руках. Она просыпается. И не понимает. Стены, потолок. Он улыбается. Александровский, вспоминает Петра. Где-то был форт Александровский. Они шли на форт Александровский. Они дошли.

Но это только Форт-Александровский. Это уже не тот надежный оплот, как они думали. Володя серьезный. Все серьезные. Она надеется, что выздоровела за эти несколько недель, что они провели здесь. В тепле и с каким-то лечением. Почти выздоровела. Потому что впереди новый переход. Они пойдут в Персию. Здесь оставаться нельзя. Четвертого апреля отряд в 214 человек покидает форт. 5 апреля Форт-Александровский занят красными. Снова. Все снова. «От красных лап неизвестную даль»… Она выздоровела. Она правда выздоровела за эти несколько недель. Жизнь снова в своих красках, а не гаснущим огоньком.

В песках и барханах. Жизнь. Драгоценнейший дар и хрупкий миг. «Покайтеся: приближися бо Царство Небесное» (Мф.4:17). Это пустыня. Как живое напоминание. «Глас вопиющего в пустыне: приготовьте путь Господу, прямыми сделайте стези Ему» (Мк.1:3).

Они с Володей в Персии. В Месопотамии. На острове Русском во Владивостоке^[55]. Морские стрелки в Сибирской флотилии. Пошли и записались. Он был Володя, а она – Петра.

 
И вот вся жизнь! Круженье, пенье,
Моря, пустыни, города,
Мелькающее отраженье
Потерянного навсегда…^[56]
 

Море. Накатывает море.

Ветер дышит отчаянной солью. Это 1922 год. Борьба закончена. Они стоят с Володей. Это поражение. Но они живы. И они уходят с оружием в руках. И, наверное, поэтому Петра не чувствует, что это поражение. Это победа. Победа выбора, совести, веры. Только здесь, на этом корабле, не хватает брата. «Павел!», – отчаянно хочет крикнуть Петра. «Но Павел, наверное, тоже где-то, – решает она. – Конечно, где-то. Он тоже, как я и Володя, где-то выбрался». Павел и правда был рядом. Она просто не знает. Они не пересеклись.

Море, думает Володя. Ему вспоминается книжка. Приключенческая книжка Майн Рида. Долина Сан-Ильдефонсо. Сан-Индельфонсо пал. «Стояла осень, поздняя осень – самая прекрасная пора на американских равнинах, когда разрумяниваются дикие леса и природа словно отдыхает от ежегодных тяжких трудов, и все живое, насладившись роскошным пиром, который она так щедро приготовила для своих детей, кажется умиротворенным и счастливым».

Это была страшная повесть – повесть о крови и мести.

Заходящее солнце. Там тоже было заходящее солнце.

«Карлос глубоко вздохнул, словно огромная тяжесть свалилась наконец с его сердца. Потом обернулся к другу.

– Дон Хуан! – произнес он. – Я сдержал слово: она отомщена!».

Россия пала. Но они стояли до конца.

Володя тоже глубоко вздохнул.

– За Веру, Царя и Отечество, – звенит его голос. – Петра! Я сдержал Присягу!

Часть третья. Сын

Там – под бурю набатного звона,

В снеговые сибирские дали

Они мчались в горящих вагонах,

На разбитых площадках стояли.

Они пели, безумные, пели —

Обреченные в жертву Вандалу.

На их черных кадетских шинелях

Еще свежая кровь не застыла!

Н. Снесарёва-Казакова^[57]. Кадеты Каппелевцы

– Я вижу памятник, который Россия поставит этим детям, и этот памятник должен изображать орлиное гнездо и убитых в нем орлят…

Генерал Алексеев

I

«Князем слава, а дружине! Аминь».

Это она когда-то читала о полку Игореве: «Что ми шумить, что ми звонить далече рано пред зорями?»

«Бишася день, бишася другый; третьяго дни к полуднию падоша стязи Игоревы. Ту ся брата разлучиста на брезе быстрой Каялы…»

– И уже схваченный, Игорь видел брата своего Всеволода, ожесточенно бьющегося, и молил он у Бога смерти, чтобы не увидеть гибели брата своего. Всеволод же так яростно бился, что и оружия ему не хватало. И сражались, обходя вокруг озеро.

И так в день Святого Воскресения низвел на нас Господь гнев свой, вместо радости обрек нас на плач и вместо веселья – на горе на реке Каялы. Воскликнул тогда, говорят, Игорь: «Вспомнил я о грехах своих перед Господом Богом моим, что немало убийств и кровопролития совершил на земле христианской: как не пощадил я христиан, а предал разграблению город Глебов у Переяславля»^[58].

«Старце поревахуться, уноты же лютыя и немилостивыя раны подъяша, мужи же пресекаеми и расекаеми бывають… И се ныне вижю отместье от Господа Бога моего: где ныне возлюбленый мой братъ? где ныне брата моего сынъ? где чадо рожения моего? где бояре думающеи? где мужи храборьствующеи? где рядъ полъчный? где кони и оружья многоценьная? Не ото всего ли того обнажихся! И связана преда мя в рукы безаконьнымъ темь. Се возда ми Господь по безаконию моему и по злобе моей на мя, и снидоша днесь греси мои на главу мою. Истиненъ Господь, и прави суди его зело»^[59].

 
…Войти тихонько в Божий терем
И, на минуту став нездешним,
Позвать светло и просто: Боже!
Но мы ведь, мудрые, не верим
Святому чуду. К тайнам вешним
Прильнуть, осенние, не можем.
 
 
Дурман заученного смеха
И отрицанья бред багровый
Над нами властвовали строго.
В нас никогда не пело эхо
Господних труб. Слепые совы
В нас рано выклевали Бога.
 
 
И вот он, час возмездья черный,
За жизнь без подвига, без дрожи,
За верность гиблому безверью
Перед иконой чудотворной,
За то, что долго терем Божий
Стоял с оплеванною дверью!
 

Иван Савин. Возмездие. 1923

Участник Белого Движения

«…Здесь дело не в одних только большевиках, не они только повинны в разрухе и в страданиях, постигших нашу Родину. Видимо почва ранее была подготовлена. Причины постигшего нас зла, кроются в самом русском обществе и народе.

Вникнем в эти обстоятельства.

Промыслу Божию угодно было даровать Русскому народу бесценное сокровище – Святую Веру Христову Православную…<…>

Но за последнее время под влиянием противорелигиозных и нравственно-разрушительных учений века сего, каковы: атеизм, толстовство, социализм, и тому подобные учения, <…> в нашем народе начался упадок религиозного чувства. Вместо христианских взглядов на жизнь стали превозмогать настроения грубой чувственности и материализма. <…> Одновременно с упадком религиозной веры, расшатались в русском народе и нравственные устои жизни. Людьми овладел дух наживы и удовольствий. Умножились и приняли совершенно открытый характер разные гнусные пороки – пьянство, разврат, сквернословие. <…> Безрелигиозное направление водворилось в значительной части русской литературы и современной печати, где была открыта настоящая травля против Православия, и особенно против духовенства. В смехотворных изданиях подвергались открытому глумлению церковные таинства и обряды. Часто осмеивалось все родное русское. <…>

Вот в этом-то вероотступничестве и нравственном развращении Русского народа и лежит главная причина постигших Россию бедствий. Внешние нестроения и бедствия суть прямое последствие зла. В этом нам суд Божий и кара.<…>

Люди русские, Православные! Вразумитесь и Покайтесь! Еще не погас совсем у нас на Руси Свет Христов, еще живы в сердцах русских людей разных званий Вера Христова и любовь к Церкви. Проникнитесь же все этим светом, дабы исчез из Русской земли навсегда мрак большевизма и всякого нечестия. И наша Родина будет спасена.

“Ходите, дондеже свет имаго, да тьма вас не имеет” (Иоанн.12.35).

Смиренные Богомольцы:

Сильвестр, Архиепископ Омский и Павлодарский.

Вениамин, Архиепископ Симбирский и Сызранский.

Андрей, Епископ Уфимский.

Протоиерей Профессор Иаков Галахов.

Протоиерей Владимир Садовский

Иван Фигуровский

Дмитрий Несмеянов.

Правительственный вестник, Омск, № 164, 20 июня 1919 г.»^[60].

Энни стоит у окна. Здесь – бизоновы травы. От российской революции надежно ограждает океан. Ограждает Америку. Но не ограждает душу. «Ты ли, Русь бессмертная, мертва? / Нам ли сгинуть в чужеземном море!?»^[61]

 
…Что может быть святей и проще
Святых, родных, любимых мест,
Где над березовою рощей
Сверкает на часовне крест?
 

М. Колосова^[62]

Сам Дирк ездил, как прежний полковник, на русско-японскую войну. Раз Отечество в опасности. На вторую Отечественную уже не поехал. Уже за семьдесят все-таки исполнилось прежнему полковнику. Поехал сын. И где-то там оставались Павлуша и Пелагеюшка. Россия не победила в этой войне. В эту войну Россия оказалась побеждена революцией. «Черный вечер. Белый снег…»^[63].

– И возвратились с победой великой половцы, а о наших не ведомо кто и весть принес, а все за грехи наши^[64].

И все будет как будет. Безнадежный и высокий подвиг. Как в армии генерала Юденича. «Покончить с Юденичем (именно покончить – добить) нам дьявольски важно. Если наступление начато, нельзя ли мобилизовать ещё тысяч 20 питерских рабочих, плюс тысяч 10 буржуев, поставить позади их пулеметы, расстрелять несколько сот и добиться настоящего массового напора на Юденича?»^[65]

Атака Юга на Москву тоже будет отбита. На Восточном фронте сражались части Колчака. Отвлечь на себя. Но шанса не окажется. Они не знали. У них отчаянная доблесть и какие-то надежды. Знамена «За Веру и Отечество». Но не дастся. В. И. Ленин, разгадав замысел противника, предупреждал, что цель его состоит в отвлечении наших сил «с Южного фронта, чтобы дать оправиться остаткам белогвардейских южных отрядов… <…> но это им не удастся… Ни одного полка, ни одной роты не возьмем мы с Южного фронта… Для Восточного фронта мы соберем новые армии, и для этого объявлена нами мобилизация»^[66].

Не далось. «Ту кроваваго вина не доста; ту пир докончаша храбрии русичи: сваты попоиша, а сами полегоша за землю Рускую»^[67].

«Князем слава, а дружине! Аминь».

Но это подвиг, понимает Энни. А боль? Павел и Петра. Где они? И тогда все едины. Павка, и Пелагея, и тысячи других. За что, Россия? Она не знает, как понять. И как принять. Но он – Павел. Его имя в честь Апостола Павла. Его жизнь – его бравые погоны. За Веру, Царя и Отечество. «Ибо начальник есть Божий слуга, тебе на добро. Если же делаешь зло, бойся, ибо он не напрасно носит меч: он Божий слуга, отмститель в наказание делающему злое» (Рим.13:4). «Мир от Господа не таков, как тот мир, который от людей мира сего исходит. Мир сего мира часто бывает как бездеятельность, как плод телесной и духовной немощи, мир сего мира бывает как беспечность, как плод всякого нерадения. Мир сего мира бывает как злое попустительство, как злое непротивление злу… Завещая мир, Христос Спаситель вместе с тем сказал: “Не мните, яко приидох воврещи мир на землю: не приидох воврещи мир, но меч” (Мф.10:34)»^[68]. А она – Пелагея. Его сестра.

«”Комони ржут за Сулою, звенит слава в Кыеве. Трубы трубят в Новеграде, стоят стязи в Путивле”. Игорь ждет мила брата Всеволода. И рече ему буй-тур Всеволод: “Один брат, один свет светлый ты, Игорю! Оба есве Святославличя. Седлай, брате, свои борзый комони, а мои ти готови, оседлани у Курьска напереди”».

Но «о, моя сыновчя, Игорю и Всеволоде!», как воскликнет великий Святослав на гибельную весть с Каял-реки про своих двух соколов. «Се ли створисте моей сребреней седине!».

Сердце не понимает. Это не дело сердца, знает Энни. «И у нас, и у нас имеются духовные заклинания: имя Господа нашего Иисуса Христа и сила крестная»^[69]. «Если же многие, хотя и произносили (это заклинание), но не исцелились, то это произошло от маловерия их, а не от бессилия произнесенного; также точно многие прикасались к Иисусу и теснили Его, но не получили никакой пользы, а кровоточивая жена, прикоснувшаяся не к телу, но к краю одежды Его, остановила долговременные токи крови. Имя Иисуса Христа страшно для демонов, страстей и болезней. Итак, станем Им украшаться, Им ограждаться»^[70]. Старое, испытанное заклинание, знает Энни. «Слава Богу за все».

Тихо зашел Евгений. Всегда был такой. Наверное, как раз пришелся к своему полку. Как она прочитала как-то в одной из переданных из России газет: «У всякого полка есть своя физиономия. Неистощим задор и молодечество дроздовцев. Непоколебимо спокойное мужество, неотвратимый порыв корниловцев. Есть еще один полк. Странен и неповторим его облик. Строгая, без единого украшения черная форма, белеют лишь просветы, да верхи фуражки. Заглушенный, мягкий голос.

Замедленные тихие движения. Точно эти люди знают какую-то тайну. Точно обряд какой-то совершают, точно сквозь жизнь в обеих руках проносят они чашу с драгоценным напитком и боятся расплескать ее.

Сдержанность – вот отличительная черта этих людей, которых провинциальные барышни давно очертили “тонные марковцы”. У них есть свой тон, который делает музыку, но этот тон – похоронный перезвон колоколов… <…>. Ибо они действительно совершают обряд служения неведомой прекрасной Даме – той, чей поцелуй неизбежен, чьи тонкие пальцы рано или поздно коснутся бьющегося сердца, чье имя – смерть. Недаром у многих из них четки на руке: как пилигримы, скитающиеся в сарацинских песках, мыслью уносящиеся к далекому гробу Господню… <…>»^[71]. «Те, кто красиво умирает», была озаглавлена та заметка. «Те, которые помнят смерть», – в тон заметки подумала она. Редкий дар. Святая память.

«О, как страшна внезапная, наглая смерть! Когда человек думает, что твердо стоит на земле, земля может неожиданно разверзнуться и поглотить его, как Дафана и Авирона (Чис.16:32). Когда забывший Бога весельчак готовится веселиться еще долгие и долгие годы, сходит огонь и попаляет его, как Содом и Гоморру. Когда человек полагает, что он хорошо обеспечил свое положение и перед Богом, и перед людьми, вдруг он падает бездыханен, как Анания и Сапфира (Деян.5:1). Наглою смертью грешник вредит и себе, и своим родным; себе, ибо умирает без покаяния; родным, ибо своей смертью наносит им неожиданный удар и оставляет свои дела не приведенными в порядок. <…> Но вы скажете: а разве многие праведники не погибали на войне внезапно? Нет. Праведники никогда не умирают наглою смертью. Они постоянно готовятся к смерти и каждый день ожидают расставания с этой жизнью. В сердце своем они непрестанно каются, исповедаются Богу и прославляют имя Божие. Так поступают праведники, живя в мире и благоденствии; тем паче они так поступают на войне, в напастях и искушениях. Вся их жизнь есть постоянное приготовление к смерти. Потому они никогда и не умирают внезапно»^[72].

Евгений постоял. С революцией в России переписка по фронтам оборвалась, и они с Павликом и Пелагушей, наверное, тогда просто знали, что все трое где-то рядом, где-то вместе. И верили в лучшее. Как верили и сейчас. Он – здесь. И они – где-то там.

– Я ведь приехал, – наконец замечает он. – Они тоже приедут. Обязательно.

Настя стояла. И молчала. Всегда спокойная, сдержанная Настя. Анастасия. «Тайная сила», – почему-то слышалось непременно Энни в этом имени. Все не так, конечно. Просто ее невольное впечатление на его звучание. На самом деле в переводе с греческого «Анастасия» – «Воскресение». Хорошее имя – Настя, невольно подумала Энни. Напоминает. Словно живая память. Воскресение.

Настя. Она тоже жила теми же заклинаниями. Она бы закрыла. Просто закрыла собой своих малышей. Когда-то она ведь закрывала. От детских горестей и обид. Но они выросли. Светлоголовые, смелые, такие похожие друг на друга. Конечно, улыбалась Настя. Красивая, тихая и молчаливая их православная мама. Конечно, оба – Евгеньевичи. Евгений так и переводится с греческого – мужественный, твердый. А еще они были не разлей вода. Конечно, тоже улыбалась она. Даже сами имена такие. Петра и Павел. Паланя и Павка…

Она не знала. Революция все-таки разлучила этих неразлучников.