Ибо крепка, как смерть, любовь… или В бизоновых травах прерий

«Голос из вечности (дума на могиле)…»^[160]

В сумраке тихого летнего вечера стоял я, задумчивый и одинокий, на могиле моего друга. В тот день совершено было поминовение о нем; в тот день семейство его долго оставалось на могиле. Почти не слышно было слов между присутствовавшими: слышны были один рыдания. Рыдания прерывались глубоким молчанием; молчание прерывалось рыданиями. И долго сменялись рыдания молчанием, молчание рыданиями.

Стоял я, задумчивый и одинокий, на могиле; стоял, осененный впечатлениями дня. Внезапно овладело мною неожиданное, чудное вдохновение. Как будто услышал я голос почившего! – Загробную речь его, таинственную беседу, чудную проповедь, какою изобразилась она в душе моей, спешу начертать трепещущею рукою.

“Отец мой! мать моя! супруга моя! сестры мои! В черных одеждах, облеченные в глубокую печаль и телом и душою, стеклись вы к моей одинокой могиле, – с поникшими главами, окружили ее. Безмолвно, одними помышлениями и чувствованиями, вы беседуете с безмолвствующим жителем гроба. Сердца ваши – фиалы неисцельной грусти. Потоки слез льются из очей ваших; вслед за потоками пролившимися рождаются новые слезные потоки: печали нет дна, слезам нет конца”.

“Младенцы – дети мои! и вы здесь у камня могильного, у камня надгробного! И на ваших глазках навернулись слезки, а сердце ваше не знает, о чем плачут очи, подражающие очам отца моего, очам моей матери. Вы любуетесь камнем надгробным, камнем светящимся, гранитом зеркальным; вы любуетесь надписью из букв золотых; а они – этот гранит и эта надпись – провозвестники вашего раннего сиротства”.

“Отец мой! мать моя! супруга моя! родные и друзья мои! что стоите вы так долго над моей могилой, над хладным камнем, хладно стоящем на страже гробовой? Давно уже охладело мое бездыханное тело; по приговору всемогущего Творца оно возвращается в свою землю, рассыпается в прах. Какие тяжкие думы объемлют вас, удерживают на могиле моей?… Служители алтаря принесли у ней молитву о упокоении моем, возгласили мне вечную память в спасающем и упокоевающем меня Боге. Они отошли от могилы безмолвной: уйдите и вы. Вам нужен покой после подвигов души и тела, измученных, истерзанных скорбью”.

“Вы нейдете!… вы здесь!… вы приковались к месту моего погребения! В молчании, сказывающем более, нежели сколько может сказать самое пышное красноречие, – с душою, для которой нет объяснения, – с сердцем, в котором обилием чувств поглощается определенность чувств, вы не отступаете от могилы, запечатленной на многие веки, от камня – памятника бесчувственного. Что надо вам?… Не ожидаете ли вы из-под камня, из недр могилы мрачной, моего голоса?”

“Нет этого голоса! Вещаю одним молчанием. Молчание, тишина нерушимая – достояние кладбища до самой трубы воскресения. Прахи мертвецов говорят без звуков, в которых нуждается слово земное: тлением осуществленным они возглашают громкую проповедь, убедительнейшее увещание к мятущимся, шумящим на земной поверхности искателям тления”.

“И есть еще у меня голос! И говорю с вами, и отвечаю на ваши неизъяснимые думы, на ваши непроизнесенные и невыразимые вопросы. Послушайте меня! Отличите мой голос в общем голосе, которым говорит вечность ко времени! – Голос вечности один, – неизменяем, непреложен. В ней нет непостоянства, переменчивости: в ней день – один, сердце – одно, мысль – одна. Соединяющий все во едино – Христос. Оттуда голос – один”.

“В этом голосе, которым говорит вечность, в этом голосе безмолвном и вместе подобном грому, отличите мой голос! Неужели вы, родные мои, не узнаете моего голоса? Мой голос в общем, едином голосе вечности, имеет свой отдельный звук, как голос струны в общем аккорде многострунного фортепиано”.

“Вещал всем нам голос вечности, вещал с времен явления нашего в бытие. Вещал он нам, когда мы были еще неспособны внимать ему; вещал он нам и в зрелом возрасте нашем, когда мы уже могли и должны были внимать ему, понимать его. Голос вечности!… увы!… мало прислушивающихся к тебе в шумной земной гостинице! То препятствует внимать тебе младенчество наше; то препятствуют внимать тебе заботы, развлечения житейские. Но ты не умолкаешь. Говоришь, говоришь, – и, наконец, чрез грозного посланника – смерть, требуешь и внимательного, и невнимательного слушателя к отчету во внимании и послушании великим глаголам вечности”.

“Чтоб голос вечности имел для вас особенный отголосок, особенно способный проникать в ваше сердце, привлекать к слову спасения ум ваш, – Бог причислил меня к говорящим из вечности. Мой голос слился в стройное согласие с общим голосом обширного невидимого мира. Для всех странников земли я – мертв, безгласен, как и все мертвецы, но для вас я – жив, и, мертвый, говорю слово спасения открытее, сильнее, нежели как сказал бы его, оставаясь между вами и гоняясь вместе с вами за призраками благ, которыми тление обманывает и губит изгнанников из рая, помещаемых на короткое время в земной гостинице для примирения с прогневанным ими Богом”.

“Бог – милостив, милостив бесконечно. Если б было нужным и полезным, – внезапно из тьмы могильной, из-под тяжкого камня отозвался бы я вам!… Небо признало частный голос из вечности излишним… И какой голос из вечности уже нелишний, когда Бог благоволил, чтоб не только равноангельные человеки, но Сам Единородный Сын Его возвестил вселенной волю Его, возвестил святые и строгие уставы – блаженной для послушных, страшной для непокорных – вечности? “Имут Моисея и пророки, да послушают их”(Лк.16:29), ответ был Неба просившему голоса умерших для проповеди живущим на земле плотскою жизнью, умерщвленным душевною вечною смертью. “Аще Моисея и пророки не послушают, и аще кто из мертвых воскреснет, не имут веры” (Лк.16:31).

“Товарищ мой – мертвец, но еще с живым словом в устах! Прими от меня поручение и исполни его.

Вот отец мой! вот мать моя! вот супруга моя! вот родные мои! не могу говорить с ними иначе, как общим голосом вечности. В этом голосе они слышат звук и моего голоса… да, они слышат его!… но нет у меня отдельного, частного, моего слова… Товарищ мой! будь моим словом; из общей нашей сокровищницы, из священной вечности, скажи им за меня краткое, нужнейшее для них слово: “Земная жизнь – мгновенное обманчивое сновидение. Вечность – неизбежна. Есть и бедственная вечность!… Стяжите ж вечность блаженную вниманием, повиновением всесвятому закону Всесвятого Бога, – и приходите ко мне на верное, некончающееся наслаждение, каждый в свое, самим и единым Богом назначенное время!”

1848-го года, Сергиева Пустынь

VI

А потом стояли солнечные, горячие, летние дни. С его луком и стрелами. Жизнь снова стала обычной. Наверное, все забылось. У него ведь была молодость и вся жизнь. Своя жизнь. «В день заповесть Господь милость Свою, и нощию песнь Его от мене, молитва Богу живота моего» (Пс.41:9). А солнечные лучи и зеленые просторы залечивали душу, и Мэдилин с облегченным сердцем узнавала наконец своего прежнего сына – он снова улыбался, и его глаза сияли теперь все тем же сдержанным, но вместе ведь и счастливым светом, как и когда-то в детстве. Осталась только память. Осталась заупокойная панихида по субботам сразу после Литургии. Когда нет живых и мертвых, когда поминаются знакомые и незнакомые, забытые и новопреставленные, и ты понимаешь – все живы, и небо открыто, и вечная память. А еще понимаешь – слава. Слава Отцу и Сыну и Святому Духу.

А на землю незаметно пришла ранняя американская осень. Золотые, золотые листья, золотистая даль под синим небом. «Но, как написано: не видел того глаз, не слышало ухо, и не приходило то на сердце человеку, что приготовил Бог любящим Его» (1 Кор.2:9)?

– Настоящий стихийный мир есть слабая тень будущих нетленных, вечных, сладостнейших благ. Суди по нынешним вещам о будущих нетленных благах. «Не видел того глаз, не слышало ухо, и не приходило то на сердце человеку, что приготовил Бог любящим Его» (1Кор. 2, 9). «Дивны дела Твои, Господи!» (Пс. 138, 14)».

Иоанн Кронштадтский

Кладбище. Радоница. Молодая, юная зелень. Тонким кружевом на деревьях, сочной, первой травой. Яркий и торжествующий свет солнца. Панихида. Под весенним небом. Набегающими и снова исчезающими облаками. С пением и щебетом птиц. Как раскрытая книга этот день, книга, которой не нужны слова. Которая понятна без слов. Потому что – весна. Кладбище – и весна. Радоница. Радость. До печали, до пронзительной грусти. Он ведь помнит, как стоял, как прощался над гробом. Как была минута молчания. Просто минута молчания – в никуда. А сейчас над зеленой травой, по могилам и словно выше неба раздаются эти торжестующие и победные слова:

– Христос Воскресе!

– Воистину Воскресе!

И он кричит вместе со всеми. Как хотел закричать, наверное, когда-то тогда. Вместо этой минуты молчания. Потому что она рвала ему душу. И чтобы люди услышали. Чтобы поверили. Потому что все равно ведь все умрут. Почему они не понимают и не верят? Но люди не услышат. И не поверят. Он не крикнет. Он просто положит алые гвоздики. Просто осенит себя крестным знамением. Просто встанет в стороне.

Как задумался на мгновение и сейчас. Но сейчас – празднество и торжество жизни. Такое празднество и торжество жизни, что словно нет никакой боли и никакой печали. Словно все неважно, словно ты забыл, жив ли тот человек, был он или нет. Забыл самое имя. Потому что – Радоница. Радость. «Последний же враг истребится – смерть» (1Кор.15:26). Слишком великая радость. Слишком великое торжество жизни: «Христос Воскресе из мертвых, смертию смерть поправ, и сущим во гробех живот даровав!..» Другие люди ведь все равно не услышат и не поверят. Другие люди – сами по себе. Живые ли или усопшие. А он всего лишь Натаниэль Лэйс. «Помяни, Господи, и вся в надежди воскресения и жизни вечныя усопшия… И всех православных христиан». Свои – вот они, все свои. А чужие – они всегда и были чужие. Все равно не поймут и не услышат:

– Воистину Воскресе!

Словно – за всех и всем православным христианам. Они – православные. Настоящая братия и родня. Пусть просто имена. Пусть ты никогда их не видел. Пусть века и расстояния. Но ты знаешь главное: это тоже была весна. Кладбище – и весна. Радоница^[161]. И словно из века в век и от людей к людям подхватываются и передаются к новым векам и от усопших к живым эти всё те же самые победные слова: «Христос Воскресе!»

«Пасха священная нам днесь показася: Пасха нова святая, Пасха таинственная, Пасха всечестная, Пасха Христос Избавитель, Пасха непорочная, Пасха великая, Пасха верных, Пасха, двери райския нам отверзающая, Пасха, всех освящающая верных…»^[162].

Это была весна. Кладбище – и весна. Словно наяву – писания святых Отцов…

«Сад во время зимы…»^[163]

«В 1829-м году проводил я зиму в Площанской пустыни. И поныне там, в саду, стоит уединенная, деревянная келлия, в которой я жил с моим товарищем. В тихую погоду, в солнечные ясные дни выходил я на крыльцо, садился на скамейку, смотрел на обширный сад. Нагота его прикрывалась снежным покрывалом; кругом все – тихо, какой-то мертвый и величественный покой. Это зрелище начало мне нравиться: задумчивые взоры невольно устремлялись к нему, как бы высматривая в нем тайну.

Однажды сидел я и глядел пристально на сад. Внезапно упала завеса с очей души моей: пред ними открылась книга природы. Это – книга, данная для чтения первозданному Адаму, книга, содержащая в себе слова Духа, подобно Божественному Писанию. Какое же учение прочитал я в саду? – Учение о воскресении мертвых, учение сильное, учение изображением действия, подобного воскресению. Если б мы не привыкли видеть оживление природы весною, то оно показалось бы нам вполне чудесным, невероятным. Не удивляемся от привычки; видя чудо, уже как бы не видим его! Гляжу на обнаженные сучья дерев, и они с убедительностию говорят мне своим таинственным языком: «Мы оживем, покроемся листьями, заблагоухаем, украсимся цветами и плодами: неужели же не оживут сухие кости человеческие во время весны своей?»

Они оживут, облекутся плотию; в новом виде вступят в новую жизнь и новый мир. Как древа, не выдержавшие лютости мороза, утратившие сок жизненный, при наступлении весны посекаются, выносятся из сада для топлива: так и грешники, утратившие жизнь свою – Бога, будут собраны в последний день этого века в начатке будущего вечного дня и ввергнуты в огнь неугасающий.

Если б можно было найти человека, который бы не знал превращений, производимых переменами времен года, если б привести этого странника в сад, величественно покоющийся во время зимы сном смертным, показать ему обнаженные древа и поведать о той роскоши, в которую они облекутся весною: то он вместо ответа посмотрел бы на вас и улыбнулся – такою несбыточною баснию показались бы ему слова ваши! Так и воскресение мертвых кажется невероятным для мудрецов, блуждающих во мраке земной мудрости, не познавших, что Бог всемогущ, что многообразная премудрость Его может быть созерцаема, но не постигаема умом созданий. Богу все возможно: чудес нет для Него. Слабо помышление человека: чего мы не привыкли видеть, то представляется нам делом несбыточным, чудом невероятным. Дела Божии, на которые постоянно и уже равнодушно смотрим, – дела дивные, чудеса великие, непостижимые.

И ежегодно повторяет природа пред глазами всего человечества учение о воскресении мертвых, живописуя его прообразовательным, таинственным действием!»

Игнатий Брянчанинов. Из «Аскетических опытов»

VII

Сей день, его же сотвори Господь. Возрадуемся и возвеселимся вонь… (Пс.117:24)

Это была весна. А потом Мэдилин как-то вошла в комнату сына и увидела брошенный на кровать синий мундир. Нат читал за столом. Он поднял голову и понял ее вопросительный взгляд.

– Я отправляюсь со своим полком дальше в Миннесоту. У меня и так был слишком длинный отпуск. Про меня забыли на всю весну и все лето. Не знаю, как так может быть. Полковник узнал, что я из этих краев и сказал, езжай к себе домой, когда вспомним про тебя, то известим. Но сейчас полк переводят в Миннесоту.

Наверное, они поняли друг друга без лишних слов. Это ведь была одинаковая печаль. И Ната тоже. Его ведь ждали теперь угрюмые и хмурые форта, скучные дни и ночи, а здесь была жизнь, которую он любил. Словно осколками рая на земле… Сказка закончилась. Сказка закончится завтра. Он подошел к окну. Миннесота – так Миннесота. Всё как всегда. Не все же коту масленица. «Тогда Он сказал им: но теперь, кто имеет мешок, тот возьми его, также и суму; а у кого нет, продай одежду свою и купи меч» (Лк.22:36).

Мэдилин смотрела на него. Если бы когда-то тогда он не поехал бы в Гарвард. Она сама, наверное, никогда бы его не послала. Она всегда хотела, чтобы он был рядом. Он сам тоже никуда и не рвался. Рэнди хотел, как лучше. Получилось как всегда. Гарварда не получилось. Ее Натти Лэйс стал выпускником Вест-Пойнта. У выпускников Вест-Пойнта своя особая судьба, уже под девизом полученных здесь погон: Duty ∙ Honor ∙ Country^[164]. Но значит, такова ведь Господня воля на ее мальчика.

Она пришла почитать к нему вечером. Искала и собиралась с мыслями, и наконец решила открыть Книгу Притчей Соломоновых: «Сыне, отверзай уста твоя Слову Божию и суди вся здраво…» (Притч.31:8).

¹«Слова Лемуила царя. Наставление, которое преподала ему мать его:

²что, сын мой? что, сын чрева моего? что, сын обетов моих?

³Не отдавай женщинам сил твоих, ни путей твоих губительницам царей.

⁴Не царям, Лемуил, не царям пить вино, и не князьям – сикеру,

⁵чтобы, напившись, они не забыли закона и не превратили суда всех угнетаемых» (Притч.31).

Тихие отблески вечерней зари упали на раскрытую книгу. Мэдилин прочла еще несколько строк. Перевернула страницу.

«Кто найдет добродетельную жену? цена ее выше жемчугов…» (Притч.31:10) Она прервала чтение. Дальше что-то начиналось слишком не в тему сейчас и не в настроение. Мэдилин все-таки попыталась начать беззаботный и житейский разговор:

– Ты так и не надумал еще жениться, Натти?

Тот улыбнулся:

– Я ведь боевой офицер, – заметил он. – Куда мне. По фортам да по прериям… Я привык уже так. Сам за себя. А потом, жена может оказаться злая и сварливая. А это ведь уже навсегда, если возьмешь ее в жены. Я лучше как ученики сказали Господу: «Если такова обязанность человека к жене, то лучше не жениться» (Мф.19:10).

Мэдилин невольно улыбнулась тоже.

– Спи, давай уже, – сказала она с улыбкой. – Наговорил сам не понимаешь чего. Можно подумать, все-все боевые офицеры никогда не женятся. Или у всех обязательно будут злые и сварливые жены. Совсем еще малыш.

Он уснул, а она сидела над книгой, сидела рядом. Завтра снова ведь провожать его из дома, такого прекрасного, юного, любимого. Как когда-то в Гарвард, теперь в Миннесоту. Но Мэдилин грустила, но не унывала. Разлука – она ведь не беда. Человек привыкает, ко всему привыкает. И она привыкнет и забудет. Главное, чтобы это была разлука в Господе и о Господе. Чтобы Натти читал там где-то Святое Евангелие. А она читала здесь. Тогда ведь у них все будет немного так, как сказал Иоанн Златоуст в своих «Пяти словах об Анне», как мать там не скорбела, расставаясь с сыном, потому что посредствующая (между ними) благодать стала выше влечения природы и они, казалось, были вместе (друг с другом):

«Как виноградная лоза, стоя на одном месте, далеко простирает ветви, и кисть, хотя висит на далеком расстоянии, находится в связи с корнем, так было и с этою женою. Сама оставаясь в городе, она простерла свою ветвь до храма и там повесила спелую гроздь; расстояние нисколько не помешало этому, потому что любовь к Богу соединяла сына с матерью»^[165].

Завтра новые дали откроются ее капитану с серо-голубыми глазами. Которому все нипочем. Которому вся жизнь – приключение, вся жизнь – благодарность. «Отвергнись себя…» (Мк.8:34)

«Самоотвержение страшно при первом, поверхностном взгляде на него. Но только что человек решится на него, как и ощутит в душе необыкновенную легкость и свободу: легкость, свобода – свидетели истины».

Свт. Игнатий Брянчанинов

Мэдилин помашет завтра своему сыну вслед рукой. Так надо, так должно быть. Полетел ее выросший птенчик, полетел сокол. И только дрогнет, расплывется бизонова трава в мареве навернувшихся на глаза слез. Так надо, так должно быть, вспомнит Мэдилин. «Даждь кровь и приими Дух…»^[166] Они с ним вместе. Они с ним все равно вместе. Через молитву и благодарение, через саму жизнь: «Послушай, что Господь сказал. Дай цену и вес словам Господа!… все для нас без цены и без весу!… С ценою и весом только одни наши пожелания!…

“Подобно есть Царствие Небесное сокровищу сокровенну на селе, еже обрет человек скры: и от радости его идет, и вся, елика имать, продает, и купует село то” (Мф. 13:44). – Что за сокровище? – Дух Святый, вводящий в душу Отца и Сына. – Какое село, на котором скрыто это сокровище? – Покаяние. – Как это село обретается? – Живою верою. – Что значит радость? – Разженная ревность к делу Божию, рождающаяся от живой веры. – Что знаменует: “скры”? – Молчание и безмолвие. – Что значит: “вся елика имать продает и купует село?” – Нестяжание.

Все, все надо продать, всякое пристрастие, всякую сердечную наклонность, чтоб купить покаяние. Иначе оно не продается. Если удержана безделица сердцем, – не может сердце наследовать покаяния: эта безделица развлекает его. Скрыться надо молчанием. Скрыться не только от людей, – если можно, и от себя. Кто же это исполнит, того – село покаяние; кто приобрел это село – того сокровище – Всесвятая Троица. О! когда бы Она призрела на нас бедствующих в волнах невидимаго моря, даровала бы нам, мне и тебе, самоотвержением наследовать страну покаяния, соделалась бы нашим сокровищем, богатством неизмеримым и неисчислимым»^[167].

Глава 8. И ничего не важно, и нечего терять

I

Это была зеленая трава Миннесоты. Когда всюду ширь и высь, куда ни глянешь, ширь и высь, и громада леса где-то в стороне. Когда ничего не важно и нечего терять, потому что счастье здесь – это просто солнце и зеленая трава, и торжество жизни и силы характера. Ничего не важно и нечего терять. Но стойкость и доблесть – это ведь не только стойкость и доблесть. Это всегда печаль и преодоление себя. А какой ценой или же каким чудом – непременно самая сокровенная тайна любого сердца. Как сейчас. Когда детство осталось ведь где-то там, в Висконсине. Вместе со своей детской дружбой.

И все-таки прежние друзья были рады друг другу. Времени словно не стало, оставалась лишь прежняя память. Лэйс отвесил легкий полупоклон своим товарищам, отступившим от него. И улыбнулся. Лед глаз и камень сердец дакотов треснули и раскололись мелкими кусочками, такими, что уже было и не собрать. Это был прежний Натаниэль, друг, брат, искренний, смелый и стойкий светлоголовый Натти. Не было больше никакого вражеского капитана. Только торжество встречи, торжество дружбы, торжество этого дня и его солнечного света.

Текамсех пожал руку своего друга обеими руками:

– Знал бы ты, Натти, как я рад тебя видеть! – И помолчал. – Но не такой хотел я встречи, – добавил он.

– Наш форт не ведет войну против дакотов. Это всего лишь синяя форма, – заметил Натаниэль.

– Но это не просто синяя форма, – услышал он жесткий, непримиримый голос подошедшего к нему Сколкза. – Это твой приговор тебе. Я довольно терпел тебя, Маленький Сын Волка.

Текамсех не успел ничего сказать. Его опередил Вамбли-Васте.

– Нет, Сколкз Крылатый Сокол. Оставь его.

– Я не собираюсь его трогать, – спокойно отозвался тот. Он, несомненно, знал, что говорил. – Это будет не моя месть, это будет решение нашего народа. Никто не найдет в моих словах ни капли несправедливости. Мы все друг с другом не можем прийти к одному решению, и нам нужна третья сторона. Пусть решают его судьбу суд нашего племени, наши люди и старейшины. Но не я и не ваша доброта, – закончил он. – Сколкз Крылатый Сокол жестокий и беспощадный воин, но он знает, что такое справедливость.

– Хорошо, – пылко и горячо согласился Вамбли-Васте. – Хорошо, Сколкз Крылатый Сокол. Пусть будет по твоим словам, и ты увидишь, что твоя месть у тебя все равно не получится. Дакота храбрые и смелые воины, они не предадут смерти неповинного человека.

Вамбли-Васте был слишком молод и горяч. И слишком полон обиды за своего товарища с серо-голубыми глазами. Вамбли-Васте знал: все будет так, как он думает. Совет племени возмутится ненавистью Сколкза и оправдает смелого и честного капитана. А потом Нат будет их гостем. Как когда-то в детстве, они пойдут на реку. Как когда-то в детстве, снова полетят в мишень стрелы из лука. И как всегда, Натти окажется среди самых лучших.

Вамбли-Васте не знал. Не будет, ничего не будет так, как он решил. Он не видел тяжелого, горящего ответным непримиримым огнем на Сколкза взгляда Текамсеха. Он не видел щемящей стали в глазах Натаниэля. Они знали. Они все понимали. Слишком велика ненависть. Слишком велика боль. Слишком сияют в солнечных лучах нашивки на синей форме…

– Он наш друг, Сколкз Крылатый Сокол, – встал теперь Текамсех перед Сколкзом. – Давай решим все между собой.

– Он прежде всего боевой капитан бледнолицых, если ты сам этого не видишь, – непреклонно ответил тот. – Решать должен наш народ.

Натаниэль потянул своего товарища за руку.

– Ничего, Текамсех, – зазвеневшим сталью и отвагой голосом сказал он. – Ну и пусть, пускай про меня решает совет племени!

Текамсех повернулся к нему.

– Ты ведь тоже знаешь, какое это будет решение, – тихо сказал он.

Натаниэль знал. Щемящая печаль этих серо-голубых глаз была такая понятная. Но он сказал просто:

– Не как я хочу, но как Бог даст…

Текамсех вспомнил. Где-то он уже слышал эти слова. Уинаки. Когда-то давно их сказала Уинаки. «Обаче не Моя воля, но Твоя да будет» (Лк.22:42). Она была права, черноглазая и мудрая девочка. А он посмеялся. Он не верил, что так бывает, что может быть так больно, слишком больно, что не хватит на эту боль никакого мужества воина дакота, и тогда останется лишь выдохнуть где-то в своем сердце вслед за словами друга: «Не как я хочу, но как Бог даст…»

Сколкз тем временем подошел к Натаниэлю и стянул ему руки. Лэйс попытался возразить:

– Я сам пойду с вами. Я обещаю, что не уйду по дороге.

Сколкз посмотрел на него убийственным взглядом.

– Ты никогда ничего не понимал, Натти Лэйс, – оставил он его просьбу без ответа.

Лэйс смотрел, как Сколкз быстро и крепко затягивает путы на его руках. Он смотрел, и последние искорки надежды, где-то там, далеко в сердце, гасли, исчезали и падали. Это правда было выше его сил. Недавний капитан Потомакской армии, за плечами которого остался весь путь от Манассаса до Ричмонда, которому выпало на долю невозможное – пройти его до конца и остаться живым и невредимым, он так легко и просто в руках и во власти своего врага. Натаниэль отвернулся к реке. Вот-вот. Обида… Ропот… Самомнение… Вот оно и есть. «Достойное по делам моим приемлю…» А синее небо словно опаляло сердце своей синевой, синее, синее небо – да над этой зеленою травой…

«Просили у Господа два возлюбленные Его ученика престолов славы, – Он даровал им «Чашу Свою» (Мф.20:23).

Чаша Христова – страдания».