– Значит, здесь, – прошептала я.
– Да, – улыбнулся он. – Что делать будем?
Я пожала плечами. А действительно, что делать-то? Этого мы как-то не продумали.
В кармане лежала старая фотография. Падал снег.
– А ты помнишь хоть что-нибудь из садовских времён? – спросила я.
– Ага, как аквариум мыли! И мы все дрались за сачок, которым рыб ловят. Их там было мало, а нас много. Но я одну поймал! А вот клетку попугая мыть никто не хотел.
– Ого! А я такого не помню! Кстати, не поверишь, с тех самых детсадовских пор гороховый суп не ем! Просто терпеть не могу! Его так часто давали!
– А я молочную лапшу, – вздохнул Максим. – Та ещё гадость.
– А утренник этот помнишь, – спросила я, вынимая из кармана фотографию.
– Нет… Но нам, наверное, было весело. Вон, какие лица довольные.
– Думаю, да! И почему мне так хотелось быть медведем? Могла ж снежинкой, принцессой…
– Давай честно, принцессой ты никогда не была! Вот бандиткой, это да! – хохотнул он. – До сих пор помню, как ты мне линейкой по лбу дала, когда я тебе в тетрадке каракули нарисовал!
– Так я ж ее тогда сломала! – ахнула я.
– А я потом маме так и не признался, откуда у меня такой синяк! И линейку тебе именно поэтому подарил, – улыбнулся он.
– Ну вот видишь, историю я забыла, а ее сохранила!
– Да мы даже тогда не поссорились! Ну обозвали друг друга пару раз, и угомонились. Я ж за дело получил!
Мы посмотрели друг другу в глаза, и, не сговариваясь, грянули:
– Ты мой друг и я твой друг, самый верный друг!
Так грянули, что вороны, которые мёрзли на берёзе, с руганью снялись и улетели туда, где потише.
– Какая прелесть! – прошелестел за спиной женский голос. Мы обернулись.
Время ее не обидело. Да, она была на тридцать лет старше. Да, морщины разрисовали ее лицо паутинкой. Да, она опиралась на палочку. Но это была она! Добрые светлые глаза, прямая спина, пальто по фигуре! Не узнать её было невозможно!
И голос… Тихий, спокойный, задумчивый. Очень красивый. Вот почему мы так любили, когда она читала нам сказки вслух. Это был голос доброго и мудрого человека, который щедро дарит свой свет людям.
Наша Валентина Ивановна…
– Когда-то давно я так часто напевала эту песню… – проговорила она тихо, словно самой себе.
– Так нам, нам пели! – Я вскочила с места. – Здравствуйте, Валентина Ивановна!
Это заставило ее встрепенуться. Она подняла голову и внимательно вгляделась в моё лицо…
– Я Юля! Юля…
– Сомова, – продолжила она и улыбнулась. – Я знаю.
Мы смотрели друг на друга, не находя слов. Мне так хотелось обнять эту хрупкую добрую женщину, но я почему-то не решалась. Но всем своим существом тянулась к ней…
Максим кашлянул, привлекая к себе внимание.
– А это Максим Листьев, помните? – я представила своего спутника. Она задумчиво перевела взгляд на него. И вдруг воскликнула:
– А как же! Рыбачок! Ох, ребята… Откуда же вы здесь?
Вместо ответа я протянула ей снимок. Валентина Ивановна долго разглядывала его, улыбалась, губы ее дрожали. Казалось, ещё чуть-чуть, и она заплачет.
– Я нашла эту фотографию у бабушки. Она почему-то ее спрятала, но так, чтобы всегда можно было легко достать. Положила ее к своим памяткам, она так хранила свои самые ценные вещи. Не самые дорогие, в смысле, не такие, чтоб в ломбард носить, а для души… И эту почему-то спрятала. А я вот нашла их в этом году, и мне захотелось узнать про всех, кто на снимке. А нашла только Максима и Вас!
– Ну надо же… – прошептала наша воспитательница, не отводя глаз от фотографии. – Ну надо же…
– Наверное, она была на том утреннике, – задумалась я. – Поэтому и сохранила…
– Была, – тихо ответила Валентина Ивановна. И вдруг подняла на меня глаза: – Зои больше нет?
Не знаю, чему я больше удивилась: тому, что она помнит имя моей бабушки, или тому, как прозвучал ее вопрос. Как будто вся людская боль сжалась в три слова и выплеснулась наружу.
– Она умерла год назад, – так же тихо, на грани слышимости, ответила я.
– У тебя ее глаза. И нос совершенно ее… Ребят, пойдёмте ко мне на чай.
Удивлению нашему не было предела. И мы, конечно, согласились.
Это была удивительно уютная квартира. В погоне за современными дизайнами мы уже забыли, как хорошо бывает среди больших кресел, тяжёлых портьер, вязаных крючком скатертей и салфеток, керамических ваз с изящным орнаментом, статуэток Ленинградского фарфора… И повсюду книги… Старые, благородные переплёты. Я пробежала корешки глазами: сказки, мифы, путешествия, приключения…
Валентина Ивановна достала из серванта небольшие чайные чашечки, тончайшие, страшно в руку взять. Но мы даже слова не посмели сказать. Для нее было очень важно сделать все красиво. И в конце концов, когда в последний раз мы доставали свой сервиз? Вообще этого не помню!
В чайничек она бросила пару щепоток чая, а затем всякие ароматные травки. Я учуяла мяту, смородиновый лист… Запах стоял бесподобный.
Усадив нас за стол, она прошла к книжному шкафу и сняла что-то с полки. Я пригляделась: фотоальбом. Раскрыв его и пролистав, Валентина Ивановна положила свои воспоминания на стол. Я глянула на страницу.
Чёрно-белая фотография не была датирована. На карточке у новогодней ёлки, наряженной флажками и хлопушками, стояли две девушки. Им было лет 20, не больше… Такие красивые, улыбчивые, в модных тогда платьях. У одной были милые ямочки на щеках, а на густые кудри надвнута маска зайчика. А вторая… Вторая была моя бабушка, в этом не было никаких сомнений. Мне всегда говорили, что я ее копия.
– Ого…
– Зоя была такая замечательная, – Валентина Ивановна улыбнулась, глядя девушек на снимке, таких юных и светлых… И вдруг уронила голову на руки, заплакала, заревела взахлёб. Мы бросились ее утешать, Максим принес из ванны полотенце. Она высморкалась, отдышалась было, снова расплакалась…
Остывал чай. Мы обнимали за плечи человека, что когда-то не раз вытирал наши слезы.
Было уже очень поздно, но ни я, ни Максим не спешили к двери. Было боязно оставить человека наедине с горем. А в том, что на душе у Валентины Ивановны именно горе, мы оба не сомневались. Ну нельзя в такую минуту быть одному. Сожрёт горе, проглотит.
Я смотрела на фотокарточку. Разглядывала молодую и очень красивую бабушку. Она так радостно улыбалась…
Валентина Ивановна всхлипнула ещё разок, а потом вдруг взяла меня за руку.
– Юлечка, ты, наверное, и не знаешь ничего… Твоя бабушка была моим самым лучшим другом! Много-много лет назад…
Эта история началась в маленькой деревне, разоренной войной. В ней и жильцов-то почти не осталось. Кто погиб, кто перебрался, кого-то увели. Валечка и ее мама прятались в лесу, пока немцы пировали в их избушке. Чудом спаслись. Ушли поздние грибы в лес собирать. А как стали возвращаться, издали чужие звуки услышали. Мама спохватилась, дочь в охапку, и бегом. Как на патруль не нарвались? Чудом… Да и леса Клавдия знала хорошо. Увела свою малышку в самые непроглядные дебри. Неделю в глухомани выживали. Мать не спала почти, все прислушивалась. Потом рискнула на разведку сходить. Валечка испугалась, в юбку мамкину вцепилась, не пускает в деревню. Страшно было ребенка в глухомани оставлять. Разрешила с собой пойти. Спрятала ее на полпути, сама добралась до крайних огородов. Оттуда втихаря огляделась.
За неделю от родной деревни мало что осталось. В их домике все переломали, но хоть не спалили. Соседи-старики сказали, что надолго фрицы не задержались, уже через три дня пошли дальше. С тех пор тишина.
И Клавдия решила ещё раз рискнуть. Сходила за дочкой. Вернулась домой.
Больше их никто не трогал, но и есть было нечего. Все унесли, до последнего зёрнышка закрома вымели.
Как-то Клавдия с дочкой опять пошли в лес. Вдруг орехов каких найти удастся, кореньев накопать… Вдруг шорох, шум! Затаились, смотрят, сквозь деревья старуха пробирается. Девочку за собой ведёт. И напевает что-то, чтоб маленькая меньше боялась. Вышла Клавдия, окликнула. Познакомились. Оказалось, из дальней деревни идут. Нет у них больше родного угла, всё разрушили. Жить негде… Решили счастья искать.