Воспоминания о России. Страницы жизни морганатической супруги Павла Александровича. 1916—1919

V

Заседания Думы становились все более бурными. Там не стеснялись обвинять правительство, постоянно метя в государя через критику его министров. Мы жили совершенно уединенно, в спокойном Царском, поскольку назначение инспектором гвардии давало великому князю возможность жить там, где он пожелает, однако были в курсе происходившего опасного развития событий, а чтение газет делало нас нервными и встревоженными. Продовольственное снабжение Петербурга становилось все более и более редким. «Хвосты» у булочных в сильные морозы вызывали народный ропот. Все это революционеры тщательно готовили заблаговременно.

Император находился в Ставке, и мы приближались к роковым дням конца февраля. Уже 23 февраля, на шумном заседании Думы, Шингарев и Скобелев, один кадет, другой эсер^[30], кричали и настаивали на отставке правительства, не способного накормить народ. Правительство бездействовало, не ездило в Думу и, казалось, игнорировало ее.

24 февраля /9 марта разразились забастовки, и рабочие массами высыпали на улицы, но все было спокойно, и народ, как добрый ребенок, шутил и смеялся с отрядами казаков, патрулировавших город. В этот день появилось красное знамя, эта мерзкая тряпка. Несмотря на эти признаки, сообщавшиеся нам по телефону, газеты не писали ни о стачках, ни о начинавшихся беспорядках. 25 февраля раздались крамольные призывы «Долой правительство!» и первые ружейные выстрелы. На некоторых улицах возникли беспорядки, подавленные войсками, еще верными правительству; но уже 26 февраля/11 марта, в воскресенье, начались настоящие бои. Полки стояли твердо, и вечером нам телефонировали, что все спокойно и что по улицам передвигаются одни лишь патрули.

В понедельник, 27/12, полное отсутствие газет вызвало у нас предчувствие самого худшего. В Царском мы не испытывали недостатка ни в чем, но в Петрограде не хватало хлеба. Все это, повторяю, было организовано революционерами. Мои дочери телефонировали мне из города, где стрельба все усиливалась, а войска начали переходить на сторону бунтовщиков. Около двух часов из Петрограда приехал некий Иванов, клерк у нотариуса, честолюбивый молодой человек. Я его знала потому, что мы вместе работали в комитете помощи нашим военнопленным, я была председателем комитета, а он вице-председателем. Я расскажу о нем позже. Он приехал сообщить нам о важности момента и умолять великого князя как можно скорее вызвать императора из Могилева.

– Еще ничего не потеряно, – сказал он. – Если бы император появился на белом коне у Нарвской заставы и триумфально въехал в город, положение было бы спасено. Как вы можете быть такими спокойными?

В этот момент вошел князь Михаил Путятин, управляющий царскосельским дворцом. Все вместе мы решили, что император наверняка в курсе ситуации, что он знает, что ему следует делать, и лучше предоставить ему свободу действий. Увы! увы! были ли мы правы?

Снова зазвонил телефон. Восставшие взяли штурмом арсенал, и в этот момент мы почувствовали, что земля под нашими ногами задрожала. Тюрьмы были открыты, и все каторжники стали во главе движения. К концу дня 27/12 в руки революционеров перешла Петропавловская крепость. Мало-помалу полки переходили на сторону наших врагов, и в Царском рассказывали, что 1-й стрелковый, расквартированный в этом городе, выступил, чтобы присоединиться к мятежникам. 28 февраля/13 марта были подожжены Дворец правосудия, квартальные участки полиции, дом министра двора графа Фредерикса! Тем временем правительство не нашло иного решения, кроме как объявить о роспуске Думы до Пасхи. Оно имело на этом указе подпись императора, по-прежнему находившегося в Ставке. Другой указ, изданный революционерами, сообщал, что «Государственной думе не расходиться, всем депутатам оставаться на своих местах». Родзянко, один из главарей мятежников и один из главных ответственных за бедствия России, решил известить императора и командование армией о серьезности положения и потребовать назначения главой правительства лица, пользующегося доверием народа. Дума все дальше заходила в своей революционной дерзости. Она сформировала Комитет общественной безопасности из Родзянко, Керенского, Шульгина, Милюкова, Чхеидзе и других зачинщиков беспорядков, которые действовали заодно с возникшим вскоре Советом рабочих депутатов.

Во вторник, 28 февраля/13 марта, около десяти часов вечера мне позвонил по телефону посол Франции. «Я беспокоюсь за вас, дорогой друг, – сказал он мне, – здесь ад, повсюду стрельба! У вас, в Царском, спокойно?» Я ему ответила, что у нас царит полнейшее спокойствие. Я посмотрела в окно: чистое голубое небо, под лучами солнца тысячей огнем искрился снег; никакой внешний шум снаружи не нарушал покоя природы… но это продолжалось недолго.

После обеда я вышла в любимую мною маленькую Знаменскую церковь, где в течение всей войны я ежедневно черпала немного надежды и успокаивала тревоги. Я отметила необычное возбуждение. Неряшливо одетые солдаты, в сдвинутых на затылок фуражках, засунув руки в карманы, прогуливались группками и смеялись. Рабочие ходили со свирепыми лицами. С сжимающимся сердцем я сразу же вернулась, спеша скорее увидеть великого князя и моих детей. Великого князя я нашла в крайней тревоге. Неизвестность о судьбе императора, которого он любил, не давала ему покоя. Он ходил по своему кабинету и нервно теребил ус. Он спрашивал себя, не стоит ли ему поехать к императрице, которую не видел после отъезда сына, когда телефонный звонок из дворца сообщил великому князю, что императрица просит его прибыть немедленно. Было четыре часа. Как только автомобиль домчал его до места, он через несколько мгновений был приглашен к государыне. Она приняла его плохо. Спросив о подробностях происходящего в Петрограде, она довольно жестко сказала ему, что если бы императорская фамилия поддерживала императора вместо того, чтобы давать ему дурные советы, ничего из случившегося не произошло бы. Великий князь ответил, что ни император, ни она не имеют права сомневаться в его верности и преданности, что сейчас не время вспоминать старые раздоры, необходимо во что бы то ни стало, чтобы император возвратился как можно скорее. Императрица ответила, что он вернется завтра утром, 1/14 марта. Великий князь пообещал ей встретить его на вокзале и попрощался с императрицей, удостоверившись, что ни ей, ни детям, которые все болели, не угрожает никакой опасности и что их надежно охраняют.

Около семи часов вечера прошел слух, что угрожающая возбужденная толпа рабочих оставила фабрики Колпино и направляется в Царское. Немного испугавшись, мы решили, что великий князь и я отправимся к вдове нашего посланника в Персии, г-же Шпейер, другу, которая три года работала в моей благотворительной мастерской и которая, ввиду возможных беспорядков, часто предлагала мне свое гостеприимство. Владимир, две мои дочери и их бонна-француженка Жаклин должны были отправиться к г-ну и г-же Михайловым, которые постарались принять их как можно лучше и устроить им праздник. Мы покинули дом около девяти часов вечера. По улицам ходили патрули с белыми повязками на левой руке. Мы не знали, остались ли еще верные войска или все перешли на сторону восставших. Наш автомобиль несколько раз останавливали, но, видя в нем великого князя, козыряли ему и пропускали. Г-жа Шпейер уступила нам свою спальню, и не было таких знаков внимания и предупредительности, которых она бы нам не оказала, пока мы находились под ее крышей. Мы почти не спали, время от времени слышались выстрелы, и я воображала себе наш дворец в огне, а все прекрасные коллекции разграбленными и разгромленными. Увы, позднее, после высылки императора в Тобольск, когда ничто больше не удерживало нас в Царском, именно эти коллекции, эти богатства погубили нас, потому что, вместо того чтобы убежать, пока еще было время, мы оставались прикованными к этим дорогим для нас предметам. Могла ли я догадываться, что самое ценное, самое любимое мое сокровище, жизнь великого князя и Владимира, будет принесено в жертву? Могла ли я поверить, что русский народ поднимет святотатственные руки на невинных?

Назавтра, в восемь часов утра, за великим князем приехал автомобиль, чтобы отвезти его в императорский павильон на встречу с государем, который должен был прибыть в половине девятого. Прождав некоторое время, великий князь вернулся к г-же Шпейер крайне встревоженный: император не приехал! На полпути между Могилевом и Царским Селом революционеры во главе с Бубликовым остановили императорский поезд и направили его на Псков. Подумать только, что этот самый Бубликов, еще один подлый убийца императора, сегодня безнаказанно разгуливает по Парижу, посещает группы антибольшевистских эмигрантов, и среди русских не находится ни одного, кто швырнул бы ему в физиономию наше презрение.

Мы вернулись в свой дом около одиннадцати часов утра. Я удивилась, найдя наш дворец на месте, слуг в ливреях, а коллекции нетронутыми. Девочки провели у Михайловых еще два дня. Они покидали дом в слезах, а вернулись счастливыми тем, что они называли приключением.

Тем временем в Петрограде произошли важные события. Таврический дворец, в котором заседала Дума, был полон. Офицеры и солдаты переходили на сторону мятежников и являлись предложить им свои услуги. Даже один из членов императорской фамилии, великий князь X, пришел во главе своего полка предоставить себя в распоряжение мятежников^[31] и больше часа ждал во дворе, пока Родзянко соблаговолит принять его и пожать ему руку. Вернувшись домой, этот великий князь приказал вывесить на крыше своего дворца красный флаг.

Бывшие министры Штюрмер, Горемыкин, Щегловитов, Сухомлинов, генерал Курлов, митрополит Питирим были приведены в Думу, помятые, получая пинки и оскорбления. Не могли найти Протопопова, который спрятался, но на следующий день сдался сам. Графиню Клейнмихель, чей салон был центром общества и дипломатического корпуса, грубо притащили в Думу, а ее дом разгромили и разграбили. Елену Нарышкину, урожденную графиню Толь, проживавшую в отеле «Астория», привезли в Думу в крытом автомобиле. Обеих продержали там под стражей в течение двадцати четырех часов.

Около четырех часов пополудни, все еще 1/14 марта, к нам приехали князь Михаил Путятин, г-н Бирюков, служивший в Министерстве двора, и тот самый Иванов, о котором я упоминала выше. На пишущей машинке Владимира напечатали манифест, которым император даровал конституцию. Великий князь считал, что ради спасения трона необходимо предпринять все, следует выбросить балласт… Составив манифест, князь Путятин побежал во дворец и поручил генералу Гротену, помощнику дворцового коменданта, попросить императрицу подписать его в отсутствие императора, до его прибытия. Нельзя было терять ни минуты. Несмотря на мольбы Гротена, который, говорят, даже стал перед ней на колени, императрица отказалась поставить свою подпись. Тогда великий князь Павел срочно подписал документ, и Иванов увез его в Петроград, где получил подписи великих князей Михаила Александровича и Кирилла Владимировича. Этот манифест был сразу же отнесен в Думу и передан Милюкову, который пробежал его глазами, убрал в портфель и сказал:

– Интересный документ.

Должно быть, он прячет его по сей день, потому что эта важная в тот момент бумага никогда не была оглашена. К несчастью, судьбе было угодно, чтобы документ этот попал в руки человека столь мало щепетильного, как Милюков. Один факт, который я расскажу дальше, докажет, насколько этот человек лишен какой бы то ни было порядочности.

Отправляя манифест в Думу, великий князь написал Родзянко, что знал его прежде, что, будучи из хорошей семьи, он, кажется, не лишен чувства верности. В своем письме великий князь умолял его предпринять все, чтобы попытаться спасти императора, о котором ничего не было известно, кроме как то, что его поезд вынужден был отправиться со станции Дно обратно во Псков. Камергер двора Родзянко никогда не подтверждал получения этого письма. Впрочем, все его поведение во время революции было отвратительно. Покинутый всеми, он ныне проживает в Сербии, говоря о себе самом, что он «разлагающийся политический труп».

В тот день я написала императрице, чтобы сказать, что в эти дни испытаний я всем сердцем с ней, и спросила новости о ее детях, которые все тяжело болели корью, с температурой тридцать девять градусов. В ответе, написанном карандашом, по-русски, она поблагодарила меня за преданность, сообщила новости о детях и добавила: «Я ничего о нем не знаю» (об императоре). И закончила, положившись на божественное милосердие.

Когда в июне 1922 года я писала свои «Воспоминания о России», в моем распоряжении не было писем, отправленных мною в эти трагические дни ее величеству. После этого, в журнале «Научные известия», недавно вышедшем в Москве, некий Сторожев опубликовал статью, озаглавленную «Февральская революция 1917 года». В этой статье он собрал и систематизировал материалы и документы, попавшие в руки большевистских узурпаторов и называемые им архивными. Сторожев опубликовал записи тех дней из дневника императора Николая II. Затем, основываясь на моих письмах к императрице, делает выводы о настроениях, царивших в ближайшем окружении двора.

В номере за 28 декабря 1922 года, в «Последних новостях», издаваемых в Париже Милюковым, этот последний воспроизводит письма, не удержавшись от нескольких ироничных комментариев по поводу того, как мы могли хоть мгновение надеяться сохранить на троне императора Николая.

Считая, что часть этих писем полностью принадлежит великому князю Павлу, я хочу вставить их здесь и показать еще раз, что мой муж до конца боролся за то, чтобы сохранить на троне своего законного государя.

Первое письмо императрице

Царское Село, 2/15 марта 1917

Позавчера вечером великий князь был сильно взволнован распространившимся слухом о регентстве великого князя Михаила Александровича. Вчера он целый день пребывал в состоянии крайней подавленности. Поезда не ходили, телефон молчал. Доверенный человек, поддержавший контакт с Государственной думой, не появлялся. Наконец, вечером, не в силах больше ждать, мы отправили слугу пешком (все автомобили в городе были немедленно реквизированы) с письмом к великому князю Кириллу Владимировичу, составленным следующим образом:

«1/14 марта 1917.

Дорогой Кирилл!

Ты знаешь, что я через Н. И. все время в контакте с Государственной думой. Вчера вечером мне ужасно не понравилось новое течение, желающее назначить Мишу регентом. Это недопустимо, и возможно, что это только интриги Брасовой^[32]. Может быть, это только сплетни, но мы должны быть начеку и всячески всеми способами сохранить Ники престол. Если Ники подпишет Манифест, нами утвержденный, о конституции, то ведь этим исчерпываются все требования народа и временного правительства. Переговори с Родзянко и покажи ему это письмо. Обнимаю тебя.

Твой дядя Павел».

Наш человек добрался до Петрограда утром и, поскольку сегодня поезда стали ходить снова, вот привезенный им ответ великого князя Кирилла:

«Дорогой дядя Павел!

Относительно вопроса, который тебя беспокоит, до меня дошли одни слухи. Я совершенно с тобой согласен, но Миша, несмотря на мои настойчивые просьбы, работает ясно и единомысленно с нашим семейством, он прячется и только сообщается секретно с Родзянкой. Я был все эти тяжелые дни совершенно один, чтобы нести всю ответственность перед Ники и Родиной, спасая положение, признавая новое правительство. Обнимаю.

Кирилл».

Второе письмо императрице

Царское Село, 3/16 марта 1917

[9 часов утра]

Мадам!

С сильным волнением решаюсь я послать Вам сегодняшнюю утреннюю газету, поскольку полагаю, что в такие моменты Ваше Величество должны знать все, каковы бы ни были дерзость и ужасы, которые могут там быть напечатаны (особенно вчерашняя речь Милюкова в Думе). После чтения этой газеты мы, великий князь и я, составили следующее письмо Родзянко, которое отправили ему с охранником нашего дворца:

«Царское Село, 3/16 марта 1917.

Глубокоуважаемый Михаил Владимирович.

Как единственный, оставшийся в живых сын царя-освободителя, обращаюсь к Вам с мольбой сделать все от Вас зависящее, дабы сохранить конституционный престол государю. Знаю, что Вы ему горячо преданы и что всякий Ваш поступок проникнут глубоким патриотизмом и любовью к Родине. Я бы не тревожил Вас в такую минуту, если бы не прочитал в «Известиях» речь министра иностранных дел Милюкова и его слова о регентстве великого князя Михаила Александровича. Эта мысль о полном устранении государя меня гнетет. При конституционном правлении и правильном снабжении армии – государь, несомненно, поведет войска к победе. Я бы приехал к Вам, но мой мотор реквизирован, а силы не позволяют идти пешком. Да поможет нам Господь, и да спасет Он нашего дорогого царя и нашу Родину.

Искренне уважающий и преданный

великий князь Павел Александрович».

Как только мы получим ответ Родзянко, я передам его Вашему Величеству. Пока же коленопреклоненно молю Вас сохранять спокойствие и верить, что до последней капли крови, до последнего предела наших сил, мы останемся с вами. Целую Ваши дорогие руки и прошу извинить за почерк: моя рука дрожит. Никогда не забывайте, что я ваша всем моим сердцем и всеми мыслями.

Ольга Палей.

VI

Свобода – это право вмешиваться в чужие дела.

Аббат Гальяни

2/15 марта Милюков произнес в Думе бесконечную речь. Он сказал, что император должен отречься в пользу сына при регентстве великого князя Михаила. Какой-то горлопан из левых крикнул ему:

– Опять та же самая династия!

– Да, – любезно подтвердил Милюков, – та же династия, которую вы не любите и которую я, возможно, тоже не люблю, но на данный момент нельзя желать большего.

От слова «отречение» наши сердца сжались так, что захотелось плакать, настолько чудовищным и невозможным оно нам казалось. Эта мысль приводила в ужас. Мы провели вечер в унынии, подавленные серьезностью и быстротой событий.

В 4.15 утра 3/16 марта камердинер великого князя постучал в дверь, говоря, что офицер императорского конвоя хочет непременно поговорить с ним. Мы встали, второпях надели халаты и приняли офицера, который был бледен как смерть. Это был верный человек. Он сказал, что генерал Ресин (командир Сводного полка) прислал его к великому князю, чтобы сообщить, что новый комендант города Царское Село безуспешно пытался дозвониться до великого князя и просит немедленной встречи с ним. Офицер рыдал. Мы поняли, что все кончено. Великий князь был страшно бледен. Он ответил, что готов принять нового коменданта, и через пять минут к нам вошел артиллерийский полковник по фамилии Больдескуль с огромным красным бантом на груди, сопровождаемый адъютантом, тоже с красным бантом. Козырнув, полковник извинился за визит в неурочный час (4.40 утра) и зачитал нам следующий манифест:

«Псков, 3/6 марта 1917 г.

Божьей милостью, мы, Николай Вторый, император Всероссийский, царь Польский, великий князь Финляндский, и прочее и прочее, объявляем всем нашим верным подданным:

В дни великой борьбы с внешним врагом, стремящимся почти три года поработить нашу родину, Господу Богу угодно было ниспослать России новое тяжкое испытание. Начавшиеся внутренние народные волнения грозят бедственно отразиться на дальнейшем ведении упорной войны. Судьба России, честь геройской нашей армии, благо народа, всё будущее дорогого нашего Отечества требуют доведения войны во что бы то ни стало до победного конца.

Жестокий враг напрягает последние силы, и уже близок час, когда доблестная армия наша совместно со славными нашими союзниками сможет окончательно сломить врага.

В эти решительные дни в жизни России почли мы долгом совести облегчить народу Нашему тесное единение и сплочение всех сил народных для скорейшего достижения победы и, в согласии с Государственною думою, признали мы за благо отречься от престола Государства Российского и сложить с себя верховную власть.

Не желая расстаться с любимым сыном нашим, мы передаем наследие Наше брату Нашему великому князю Михаилу Александровичу и благословляем его на вступление на престол Государства Российского. Заповедуем брату нашему править делами государственными в полном и ненарушимом единении с представителями народа в законодательных учреждениях, на тех началах, кои будут ими установлены, принеся в том ненарушимую присягу.

Во имя горячо любимой родины призываем всех верных сынов Отечества к исполнению своего долга перед ним, повиновением царю в тяжелую минуту всенародных испытаний и помочь ему, вместе с представителями народа, вывести Государство Российское на путь победы, благоденствия и силы.

Да поможет Господь Бог России».

Великий князь и я были подавлены. Внезапно разбуженная, я дрожала, клацая зубами. Хотя крушение всего, что было нам дорого, было ожидаемо, мы не могли поверить, хотя лист пергамента был здесь и огненными буквами показывал нам ужасную правду.

Когда полковник ушел, мы даже не пытались снова лечь. Крушение империи, а мы понимали, что это именно так, предстало перед нами во всем своем ужасе. Сколько бы ни говорили себе, что великий князь Михаил продолжит традицию, мы знали, что он слаб, что его жена, г-жа Брасова, оказывает на него дурное влияние, а кроме того, мы любили «нашего» императора, избранника Господа, помазанника Божьего и не желали никакого другого.

В одиннадцать часов того же дня, 3/16 марта, великий князь отправился к императрице. Это может показаться неправдоподобным, но бедная женщина не знала об отречении мужа. Никто из окружающих не набрался смелости нанести ей этот удар. Пятеро детей были больны; две старшие и младшая дочери оправлялись от кори, но великая княжна Мария (третья) и наследник болели тяжело. Великий князь вошел к ней тихо, долго целовал руку, не в силах произнести ни слова. Его сердце билось так, что едва не разрывалось. Императрица, в простом платье сестры милосердия, поразила его своим спокойствием и безмятежностью взгляда.

– Дорогая Аликс, – произнес наконец великий князь, – я хотел быть рядом с тобой в столь тягостный момент…

Императрица посмотрела ему в глаза.

– Ники? – спросила она.

– Ники здоров, – поспешил добавить великий князь, – но будь мужественна, как был мужествен он. Сегодня, 3 марта, в час ночи он подписал отречение за себя и Алексея.

Императрица вздрогнула и опустила голову, как будто молилась. Потом, распрямившись, сказала:

– Если Ники так поступил, значит, он должен был поступить так. Я верю в божественное милосердие. Бог не покинет нас.

Но когда она произносила эти слова, по щекам ее покатились крупные слезы.

– Я больше не императрица, – произнесла она с грустной улыбкой, – но я остаюсь сестрой милосердия. Поскольку император Миша, я буду заниматься детьми и моим госпиталем, мы уедем в Крым…

Великий князь пробыл с нею до обеда, примерно полтора часа. Она хотела знать подробности происходящего в Думе. По поводу того великого князя, что приходил туда позавчера, она воскликнула на английском:

– And X… what a horror…^[33]

В это время великий князь Михаил находился в Зимнем дворце в Петрограде. Очень немногие знали такую деталь: когда командующий войсками генерал Хабалов, видя устремившиеся к Зимнему дворцу массы людей, предложил великому князю стрелять по толпе, отвечая за несколько полков, еще остававшихся верными, великий князь Михаил живо этому воспротивился, «не желая, по его словам, проливать ни капли русской крови». Он тайно покинул дворец и укрылся на Миллионной улице у своего друга, князя Путятина, родственника того, о котором я рассказывала. Через несколько мгновений толпа солдат рванулась в подвалы Зимнего дворца, и в течение трех дней там происходила жуткая оргия. Больше десятка пьяниц утонули в вине.

Доказательством, что эта революция давно предполагалась, тщательно планировалась и готовилась, служит то, что в первый же день все частные автомобили, имевшиеся в Петрограде, были реквизированы в несколько часов. Наша прекрасная машина исчезла одной из первых, и потом на ней катались члены Временного правительства, и ей же выпала честь встречать Ленина по его приезде на Финляндский вокзал.

У князя Путятина великого князя Михаила, императора с часу ночи, посетили князь Львов, Гучков, Родзянко, Милюков, Керенский и другие субъекты, пришедшие уговорить его отказаться от трона в пользу народа, который позднее изберет его или кого-либо другого. После нескольких мгновений колебаний этот слабый принц уступил, к радости изменников Родины.

Керенский, эта марионетка, которую некоторое время ошибочно принимали за крупную фигуру, забился в истерическом припадке.