Он прямо перед ней встал да на Машеньку уставился. Варвара заслонила дочь собой.
–…На Улыбу мою похожа, глазки такие ж ясные… Не бойся, боярыня, не обижу. Я не тать, невинных не гублю. А ты дочку замуж отдавать не спеши; подрастёт, – сам сватать приду; я и в Киев за ней приеду…
…Его уж и след простыл, а Машенька всё теребила заледеневшую от ужаса мать:
– Кто это, матушка? Чего он хотел?
–…Погубил нас тятька твой, погубил…
Глава 2. Год 1057
На Захария Серповидца (21 февраля) Варвара с утра челядинок наставила, чтоб серпы, в переборы заткнутые, повынимали б, да святой водой окропили. Сама за тем приглядела да к обедне пошла, за вторыша Захарку помолиться. Лазарю наказала – малых в улицу не пускать, – студёно нынче, не сказать, что весна не за горами. Пусть бы в избе сидели, учили б азы да резы…
Близ церкви уже углядела: по Приречной улице – верховой вскачь, мимо пролетел, обдал снежной пылью. Чужой, не иначе; в Беловодье так не носятся, ни к чему. Сердце всколотнулось тревожно; Варвара перекрестилась, обернулась, – у перекрестья всадник остановился; расспрашивал, склонясь, прохожего…
…Ну так и есть, – мать за порог – за детьми глядеть некому; кто ж Лазаря слушать станет?
Сидят птенчиками на лавке, щёки у всех алые с мороза, а на столе – вот она! – грамотка туго скручена, перевязана нитью суровой, а сверху и воском заляпана; вишь, как оно по столичному-то! Никто не прикасался, хозяйку ждали…
Лазарь спустился в горницу; семь пар глаз уставились на Варвару, у каждого своё в голове, – последышам, тем всякая перемена в забаву; у Давыдки все друзья-подружки здесь, тут бы и оженить, да как им без него? Ей на пару с Лазарем с оравой не управиться… Машенька, отцова заступница, ей, что б ни было, только б тятеньку не корили боле; по малолетству не разумеет вины Лазаревой, и чем она для всех еще оборотится…
И не спешила сама к столу, терла щёки с мороза, грела у печи настывшие руки…
– …Ну… вот… – и выдохнули разом все, словно сказано уже главное, – отпостуем, разговеемся, ну и в путь…
…Грамотка писана была на Сочельник; от того сроку ждать бы ее на Красную горку. Отписался Онисим, сродный брат Варваре: сторговали им в посаде терем, да с землицей. Много ль в бересте скажешь – одно ясно – укладываться да ехать…
…Выезжали на Трифона(19 апреля), по блеклой зябкой рани; скоро отъехать, как ладилось, не вышло. Варвара сама колготилась без меры и толку, для всех и для себя непривычно растерянная и суетливая; всё что-то хотела братьям сказать напослед, не забыть чего… Сирота Уляша, взятая в услужение, а боле Машеньке нянькой-подружкой, ловила каждый взгляд и движение хозяйки…
Лазарь, укладывая обоз, проявил нежданную прыть, будто вновь себя хозяином почувствовал; обходил с Давыдкой возы, подтыкал холстины; допрежь бы так-то, и съезжать не пришлось бы…
Последыши притихли, Макарка с Машенькой стояли, сцепившись ладошками, светлые и схожие, как одуванчики… Подходили соседи, стояли молча, глядели скорбно, крестили на дальний путь… Братья, Авдей и Гаврила, до последнего не верили, что станет такое, сорвётся сестра от гнезда родного. На чужедальнюю сторону провожание – ровно как на тот свет, на век разлука; какие оттуда вести? Что там за стольный Киев? Слыхом слыхано, видом не видано… Отговорить и не мысли; не того сестра норову, чтоб назад поворотить.
От Лазаря отводили глаза; скрипнули колеса, Гаврила подошёл к нему:
– Ты уж там сестру не срами; живи мужем честным, не ветошкой; станется – чужая сторона прибавит ума…
–…Макарку стерегите, не обижайте… – Варвара спешила договорить важное, – братенич он нам; на ум наставляйте. Подрастёт, пусть имением нашим управляет, он хваткий; станется, воротятся детки к отчине…
…Долгие проводы – лишние слёзы; гружённые скарбом возы запоскрипывали тяжко; по выбитой, едва просохшей колее двинулись не скоро. Макарка вырвался из-под руки Авдея, пошёл рядом, держал руку Машеньки. По-над берегом кони двинулись резвее; на росстани он отстал, долго смотрел в след…
…А как мост переехали, оборотилась Варвара на берег оставленный, на блеснувшую меж деревьев, в дымке первой зелени, маковку церкви, словно бы и терем свой различила… Вот сей миг и поняла, – во век уж не видать боле ничего этого.
Ох, как обмерла душой, – чего ж это она створила такое, деток от отчины оторвала! Да не повернуть ли коней вспять? Ей бы, как малой девчонке, свернуться клубочком, глаза ладошкой прикрыть; матушка подойдёт, по голове погладит, приголубит. Вернись, родимая, к дочке своей горемычной, отгони все страхи дневные и ночные, пожури, что могилку отцову оставила! Страшно ехать в края неведомые, к людям неласковым; страшно и страх свой показать, – вся орава на неё смотрит, её слова ждёт… Никто не пожалеет бабу неразумную, не снимет с плеч ношу тяжкую, не у кого просить совета-помощи…
…Может, есть и её в том вина, – ведь был в ратном деле Лазарь не последним воином; дома же слова поперёк боялся молвить, – так уж заведено от веку в его семье, – за хозяйкой первое и последнее слово. Варваре такой уклад по душе пришёлся, – вот и тешила норов как хотела, а что посеяно, то и взошло…
Не поворотить уж назад, не о чем и жалеть, – уж полгода соседи двор их стороной обходят; нет и для детей будущего – ни друзей, ни невест, ни женихов…
День к закату; что за зажитье там? Вот и отведём здесь ночь…
Варвара, хотя припасла в дорогу добра–снеди всякой, но и в уме не держала, сколь долог и труден ляжет путь до Киева. И уж после недели обозной жизни ей казалось – трястись им на возах до скончания века, пока земля не оборвётся под ними. Может и впрямь, нет никакого Киева, лишь морок один…
Не пуховым ковром стелилась им дорога, – кидалась под ноги ухабами, обрывалась у рек и речушек, терялась в полях и лесах; взбегала на холмы, а на тех холмах – редкие деревушки, а за ними опять леса и поля, не одну сотню вёрст минуешь до другой околицы…
Не запоминала Варвара ни имён городищ, мимо коих ехали, ни сёл, у чьих околиц ночевали; а весна, меж тем, так яро и настойчиво шла им навстречу, осыпала опушки первоцветами, звенела птичьими голосами, старалась заглянуть и согреть каждую затень. Но не грела пёстрая весень сердце Варвары, и чем дале от Беловодья, тем тяжче лежал камень на душе. И не сказать; что более примучивало её, – неясное будущее, вынужденное безделье ли, разлука ли с отчиной… Ведь вот, любила она цветы в девушках, с подружками венки плели, в Купальную ночь по воде пускали, судьбу гадали; вот и нагадала себе долюшку… Одно утешает: Машеньке ровно невдомёк забота материнская, и горюшка нет ей; и слава Богу; ведь для неё всё это, а горестей на её век достанет, куда от них деться.
Да с парнишками тоже в Киеве том хватишь лиха; Давыдко-то, большун, по первости будто заупирался: не поеду, мол, с вами, а скоро и согласился. И отчего бы так? Варвара случаем и подслушала: погодки, Калистрат с Захаркой, меж собой беседили, – оказывается, Давыдко метит не инако, чем в княжью дружину! Вот оно как! А к тому ж и младшего, Евдошку, подбивает; тот уж брату в рот глядит. И кто б такое соображение Давыдке подкинул? Не иначе, Пётрушка, братенич ненаглядный… Давыдке самому бы до такого не дойти, хоть косая сажень в плечах, а думы у него тугие… Ну то ещё впереди, дай лишь до Киева добраться, будет вам дружина княжья!
Да что Бога гневить, – ладные у неё сыночки, на подбор, один другого краше; таких, впрямь, и князю не стыдно показать… Они и в работах не прилавни (лодыри) : по пути лыка надерут, наплетут лапотков; селянам, кои на ночлег брали, помогут; в такую-то пору крепкие руки ни в чём не лишние.
А ночами, как уж уторкаются все, у ней с одного бока Уляша сопит, с другого Машенька теребит вопросами, уснуть не даёт:
– Матушка, а ты тятеньку жалеешь?
–…Как не жалеть, он мне супруг венчанный…
– А ты не серчаешь боле на него?
На то не вдруг ответила, как в себе ответ искала:
–…Не серчаю, доча; чего ж серчать? – дальше тишина, будто кончились вопросы; может, уснула?
– А тот человек… помнишь ли?.. Он где?
– Бог его знает… Может женился, успокоился; а может, уж голову где сложил…
– А мне его чего-то жалко… Захарко сказывал, у него невесту сгубили… Кто ж? Не тятенька ли?
– Нет, не он, дружки его, каплюги ненасытные…–
– Чего ж хотел он от нас? – Варвара опять медлила отвечать; говорить ли чаду неразумному?
– Он тебя в жёны хочет взять; только ты не бойся того, мы тебя только князю отдадим, ты ж красавица у нас…
– Я и не боюсь…– Маша уже в полудреме бормотала.– Ты Евдоше скажи, пусть Уляшу за косичку не дёргает, ей от того досада, она уж плакала…
– Скажу… заусни уж, заступница моя…
Как ни тяжка грузель на сердце, а обычаи ежедённые, домашние, не забывались; Варвара представляла себе, чем сейчас занимаются братья и снохи: вот посеяно слетье (овощи) всякое, вот бабёнки с холстом обетным в поле идут, весне кланяются; вот родителей вышли окликать. И она в положенный день на чужом покуте (кладбище) отвыла-отпричитала по своим.
Спрашивала Машенька:
– Здесь ли могилка дедушкина?
– Нет, дочи, могилка чужая, а земля-мати для всех едина…
…Вот старухи за околицу пошли, нечистую силу проклинать; нынче лук посеяли, завтра бодёнушек в поле погонят…
…И то ль весна брала своё, то ль душа уж тосковать устала, но что-то подеялось с Варварой, неприметно в какие часы, словно гора с плеч осыпалась. Хмель весенний пьянил и её, и глаза как от тумана очищались; прежде и глядела она, а не видела ничего; долгий путь уж не пугал, скорее дивил: сколь велика земля их! И всюду люди одинакие: землю пашут, потом поливают, ставят домы и церкви, и речь их понятна… Припоминала теперь Варвара, как Улитушка про своих родителей сказывала, – ехали они из того Киева в места дикие, необжитые… А им-то уж чего… Мир не без добрых людей, кров над головой будет, есть чем за житьё расплатиться, в закупы не идти им…
Так-то вдруг приметила, что Лазарь давно взял на себя все заботы дорожные: решал, где ночь ночевать, когда в путь подниматься, ей оставалось накормить да обиходить путников, – и то в дороге дело нелегкое…
…И всё-то ему ведомо: всех речушек прозванья, да где какое городище встретится на пути, ровно век по тем дорогам колесил. Это он с Машенькой на возу сидит, всё ей объясняет, ино Уляша с Евдошкой приткнутся, им тоже любопытно. Варвара прислушается поневоле, – ей и досадно, отчего не с ней Лазарь говорит, и ругает про себя моломоном.
И куда делась вечная его робость покорная в глазах? Хотелось ей как-то, глядя на его рачительные хлопоты, уязвить, сказать: «Не поздновато ли, муженек, за ум взялся?» Наткнулась на непривычно строгий взгляд, осеклась, прикусила язык надолго.
А ведь они за всё дорожье долгое и десятком слов не перекинулись… И как сталося-обернулось против прежнего: нынче не Лазарь, а она, жена его законная, ждёт от него взгляда ласкового, да словечка приветного. А она ж ещё не стара, ей вот даже с девчонками охота по полянам побегать, поаукаться; распустить косу чёрную, сплести венок; хочется, чтоб Лазарь заметил ее молодость. Она уж и разухабилась, повойник скинула, плат по девичьи, покрыткой, набросила.
А Лазарю как и дела нет: то лошадей с парнишками обряжает, то телегу примется чинить. На Варвару лишь коротко глянет, и то, как с усмешкой. Она покрутится подле, будто справа какая у ней, да только вздохнёт: «Ну его, лешего, своих забот полно!»
Ещё зябкими ночами кутались в кафтаньё, а днями уже парило от росной молодой зелени. Дорога примелькалась, ничем не тешила взгляда; малые притомились теребить Лазаря вопросами, скоро ль Киев, да чего там есть? Евдошка оставил цепляться к Уляше. Мерное покачивание возов со скрипом колёс погружало в дремоту…
Варваре, то ль от зноя (последней в обозе нынче ехала), чудиться стало, ровно за ними следом кто пробирается, за обочиной, за густой еловой зеленью кроется.
Потщится разглядеть, – как и нет никого; а то вершинка дрогнет, птица порхнёт. Сказать ли о том Лазарю? Да ведь засмеёт, – от жары баба облажела…
Стали с дороги на ночёвку сворачивать; по правую руку, – Варвара пригляделась, – ровно тень мелькнула, качнулась ель; зверь ли большой, человек ли?
Одолела-таки робость, подошла к мужу; он смеяться не стал, глянул ласково:
– Не тревожь себя, Варварушка, то тебе от зною, похоже, мнится… Истомилась ты; вот, ужо, сыщем поляну с озерком; отдохнём дня два; да и кому за нами идти? Почто таиться? По обочинам-то, по ельникам, нынче сыро, как раз увязнешь… Да погляжу все одно…
Той ночью Лазарь спать не лёг со всеми, остался у костра; Давыдке сказал же: «…со полуночи взбужу, меня в карауле заменишь…»
…Во сне Машенька отодвинулась от матери, озябла и проснулась. На всходе небо чуть побелело; подняла голову, – у костра сидел чужой человек.
Обернулся на Машину возню, вспыхнувшее пламя осветило тёмную бороду и шрам на щеке:
–…Огонь-от потух вовсе… – рядом, на возу, раскинув руки, похрапывал Давыдка. – А ты спи, чадо, чего уж…
Машенька приткнулась в тёплую подмышку матери и опять уснула спокойно…
Давыдка проснулся, едва заговорило солнце, протёр глаза; рядом ещё спали все, звенела ранняя птаха; сел к костру, пошевелил угли, ровно с полуночи не сходил с места. Отец поднялся следом:
– Как оно караулилось, сын? Не тревожила ль какая зляна? – смотрел на Давыдку пристально.
– Всё, тять, ладно было, тихо… – а глаза всё ж отвел.
– Ну, добро; побужай остальных, пора ехать, а я пройдусь тут…
…Уже ехать собираясь, Лазарь подошёл к жене:
– Был тут кто–то чужой, ушёл перед светом, – роса с травы обита, а лапотня не Давыдкина, поболе его… А обочь дороги – копыта лошадиные…
– Да кто ж это, господи? Бережёт нас, аль дурное задумал?
– Ну, хотел бы набедчить, сделал бы… Что ж, придёт пора, и о том сведаем…
И в какую это пустынь занесло их нынче! Бывало, дня не пройдёт, чтоб не встретить конного иль пешего, а тут уж неделю едут, и никого. А зной томит, и ни речушки, ни лужицы, только ёлки стеной вдоль дороги двухсаженные, и где им край – неведомо…
Но, видно, Бог услышал их молитвы, не стал боле томить сухменью; хвойник поредел, на закате меж сосен блеснула им в глаза серебристая полоска. Евдошка, не ожидая остановки, сиганул с воза, понёсся к воде:
– Тятька, озерко тутока!
–…Ну вот, здесь день-два и останемся, лошадкам роздых дадим. Захарка, у меня на возу сыщи–ко бредешок, да поставьте с Калишкой на ночь.
Захар, метивший после вечери отдохнуть ладком, и до утра, поднялся с трудом, потягиваясь. Калистрат тоже почёсывался, как не расслышал отца, пока тот не прикрикнул:
– Мне визжоху (прут) не сорвать ли? А ну, шать оба! Поутру, небось, брюхать все спросите!..
Варвара велела девчонкам собрать золу с кострища, да чтоб без хлуды; другим днём тоже соскребали и утром, и с обеда. Золу она залила варом; ближе к вечеру достала всем из коробов чистые одежонки, загнала детвору в тёплую воду; шоркала худые спины травяным мочалом с золой, тёрла волосы. Малые тихо повизгивали, старшие терпели молча.
Чистых обрядила в свежие рубашонки, да велела спать покладаться, не носиться боле, не пескаться. Стирку–мозолиху Варвара оставила на утро; выполоскала на себя остатки зольника, отмылась; не спешила выходить из теплой, ласкающей тело воды…
…Плечам стало зябко, то ли от вечерней тени, то ль от долгого взгляда с берега. Она ещё робела выходить из воды, а не ночевать же в озере… «…Муж он мне всё ж… И не сама ль того хотела?..» И соромиться ей нечем – после пяти ребятишек телом не расползлась квашнёй, как иные бабёнки…
–…И чего уставился? Ай не хороша уж стала? – Она пыталась ещё строгостью прикрыть дрожь в голосе… – Вроде я не хужее прочих…
–…Нет… не хужее…
– Да ты где прочих-то видал?! – этим она лишь ненадолго смутила Лазаря, – Холстину-то подай утереться, вишь, зазябла я… И чего на рубаху уселся? Дети спят ли? Уложил их, что ль?
– Спят они давно… Ты погоди рубаху-то… Я тебя так согрею…
…И с того дня ровно по чародейству какому, то ли сжалился над ними Бог странников, ожила пустынная дорога; посветлели леса, что ни день, то речушка по пути; гостевые обозы встречь им, а то и сами кого нагонят…
Солнце уж не томило зноем, да Варвара и не заметила б ни зною, ни стужи; и до встречных–поперечных ей дела нет; век бы их не было, поскорей бы только солнышко село, да ночь настала; да ей бы за место Машеньки прижаться к широкой спине Лазаря. И самой станет соромно от таких-то мыслей, – добро, не видит никто.
И то ладно, что ребята как-то снисходительнее к отцу стали, не глядят уж бирюками, чаще подходят, чего-то спрашивают; что велит Лазарь, мигом поделают, как отецким детям следует…
…К вечеру глаза привычно выискивали по обочинам местечко поприглядней для ночлега.
С изволоки открылась петля реки и светлая полянка среди густолесья…
Малые разбежались по кустам собирать паданник для костра. Едва скрывшись, Машенька порскнула испуганно из лесу:
–Там лешак! На пню сидит, в дудку играет! Меня будто приметил! За мной идёт!
Ещё никто и сообразить не успел, что делать, следом за Машей на полянку вышел почти бесшумно, седой да крепенький, ровно белый гриб, старичок – на плечах оборы с дубовиками да котомка…
– Беседуйте на здоровье!
…Разговорчивый «лешак», заскучавший в долгом пути без собеседников, сказался Туликом, крещёным Мирошкой:
– А иду я, други мои, из-под села-то Ржевского, к дочери во Полоцкий град; есть такой, может, слыхали, на реке Двине заходной; отдал я её за боярина за тамошнего, а лучше сказать – сам он забрал её… А дочка у меня красовитая, да одна-едина… Были у меня еще сыны, до одного лихая болесть взяла, другого зверь задрал, а третий за нашего боярина голову сложил. Не берёт, вишь, его мир с соседями, всё ссоры у них да которы, боем друг на друга идут. И чтоб самим меж собой разобраться? Они же смердов своих как собак стравливают… Вот и младший мой… Стрела-то прям в сердце вошла…уж три года тому…
– А что жёнка твоя? Как бросил её одну, как землю свою оставил? –
– Померла моя Алуша зимусь; как полоцкий боярин Радёну увёз по весне, слегла старая, боле и не вставала. Да он всё по чести сделал, – окрутил их поп… Да единая дочка у нас оставалась, и увёз больно далеко… А земля… Приглянулся, вишь, боярину нашему двор мой, хотелось ему на том месте терем сыну ставить, говорит, оттуда вид больно пригляден на Волгу: изба моя на крутелице стояла, водево(разлив) не брало его… Поди, говорит, со двора вон; и земли тебе одному зачем столь? Не пойдёшь добром, – избу по брёвнышку раскатаю, терем поставлю сыну, тебя к нему на посылки… И откуда принесло этого боярина к нам, Богдана-то Егорыча… говорили: в Новугороде жил допрежь, да из невеликих сам: то ль из кузнецов, то ль из горшечников… А я речей его как и не слышу, живу себе, нивку пашу, на Бога надеюсь… Вереснем (сентябрь) середь ночи избёнка моя полымем взялась… И с чего б? Ни згры (искра) в доме не было, сам в меркоте (сумерки) с поля пришёл, спать свалился; в чём был, выскочил… У соседа зиму зимовал в кашкарях (нахлебник ); боярин обо мне и не вспомнил, – кинулся сразу терем ставить… А я, как вода дрогнула нынче, взял котомку да пошёл во Полоцк к дочери…
– А как же путь ведаешь? Где тот Полоцк? А как не примет тебя дочка?
– Дороги мне здешние малость знакомы: довелось, побродил, поратился за князей за разных; а где заплутаю, язык подскажет… А дочка у меня приветная, на улице не оставит отца… Да что ж я всё веньгаю о своем? Сами- то откуда будете?.. Из Беловодья?.. Так я ж родился в Беловодье, – деревушка, помнится, невеликая, на речке Молосне?..
– Нет, отец, село наше немалое, а река есть, Молосна. Из каких же ты?
– Матушка моя вдовела, прозвищем она Фиска была… – Мирошка заглядывал в глаза Варваре и Лазарю, называл ещё имена живших когда-то в Беловодье людей, – не припомнят ли?… Да где ж, молоды еще…– Илья посельским тогда стоял… Ох и честил он меня за Алушу; я ж её от старика-мужа увёл, супротив всей её родни восорской встали мы… Вот и пришлось уходить из Беловодья; и сам я окручен уж был; сына малого оставил – этот-то грех мой нераскаянный; за то, может, сыновьями заплатил, – а только без Алуши не стало мне жизни…
– Дедушко, а ты в Киеве бывал? – Машенька еле дождалась передышка в дедовой речи,– Что за город такой, велик ли?
– Да, небось, поболе нашего Беловодья будет! – встрял Захарка и получил подзатыльник от Давыдки.
– Довелось; видал… Славутный город, лепотный; ведающие люди с Царьградом его равняют; а живут там князья великие, что всю Русь держат в руках…
– А мы Машку за князя какого ни то отдадим! – не утерпел опять Захарка и получил теперь от матери…
… День и другой попутствовал им Тулик, развлекал беседой, тешил игрой на дудке…
… На одном из поворотов блеснула по левую руку вода речная:
– …Тут мы и разойдёмся… – Тулик легко прыгнул с воза – …То речка Межа; идёт она к Двине заходной… Сторгую в деревне здесь долбушу, водой пойду во Полоцк… А вам дале тем же путём; два-три дня, – Смоленск увидите; там то ли водой до Киева, то ль сухим путём, – оно, знашь, легче станет, – Днепр, он крюк дает добрый… Сей миг на другой бок переберётесь, палик (горелый лес) пройдёте – дорога битая пойдёт, болешто на пять вёрст гремушка, валушки да шибень… Ну, благодарствую за хлеб, за почёт; коли в чём поперечил, – прощайте…
Грозная серая туча, скоро чернеющая, шла встреч; а по обочинам то плотное густолесье, то полянки чистые – укрыться негде… Лазарь уж метил свернуть в какой-то жидкий лесок, да услышал Давыдку:
– Тятя, там будто как двор стоит! Дымок вьётся!..
…На вопрошающие крики им не ответили; потемневшая от времени ограда, ставленая кряжами, не манила к себе, а деваться уж некуда – крупные капли стучат по спинам… Тяжкие ворота распахнулись сами…
– Нечисто здесь, поди… Да всё одно, в дом не пойдём, на дрине (крытый двор) останемся…– решил Лазарь…
Хозяин всё ж объявился: сам кряжистый, что бревно в заборе, тёмный; глянул, не спускаясь с высокого крыльца, из-под нависших бровей, махнул рукой: ночуйте, места не проедите, – сказал, как ворота несмазанные проскрипели…
– Ох, не ладно тут: не иначе обод (дурное место) …– переживала Варвара – как и уснуть здесь… Не вечным бы сном…
Как ни тревожно на душе, а всё ж уснула. Задремал и Лазарь… Взбудил их страшный шум и трескот в избе, как стены ломали там… Варвара первым делом перечла детишек по головам. Лазарь уж решил подняться в дом, – дверь распахнулась в бледном утреннем свете, вывалились сцепившийся намертво с кем-то хозяин: через обносы перелетел и воткнулся в землю нож. Следом, ломая гнилые ступени, скатилось тяжёлое тело хозяина. Незнакомец спустился к нему:
– Ничто, … скоро очухается… – повернулся к Лазарю – Лобур это… занесло вас к татям в гнездо; выбирайтесь-ка спорее отсель, другие вот-вот доспеют; грозы не бойтесь, на полночь ушла она…
– Да ты кто таков будешь? За кого нам Бога молить? – Варвара остановила его уже у ворот. – Как тебя звать-то?
– Зовут зовуткой, величают уткой… Поспешай, говорю… Возись тут с вами…
И опять ровно чары кто отвёл, – дорога застелилась ровненько, небо над ними ясненько, ни облачка, ни тучки…
Старик не обманул: и трёх дней не прошло – бродом, не распрягаясь, перешли невеликую речушку; по праву руку оставили тёмные стены Смоленска, куда ушла, шире разлившись, та река. У встречного выспросили прозвание реки: Днепр то… Глянул удивлённо: как не знать того?..
Путь пошёл краснолесьем, мимо чистых сосновых боров; за борами – поля золотые; замелькали в полях косари да жницы; утрами крепче пахло свежескошенной травой. И уж так тянуло земле поклониться, так-то мечталось о своей нивке, что на станах после полудня доставали они с-под коробов серпы, свои, домашние, брали у трудников косы, да не чинясь шли в полосу; малых снопы вязать посылали.
Хлеб, своими руками отработанный, не в пример слаще приевшихся, печёных на костре, лепешек. За поздней вечерей дивились толкам бывалых людей про столичную жизнь, о князьях да битвах с печенегами, о здешних обычаях; о греках-ромеях, да персиянах, кои, – верить ли? – толпами бродят по киевскими торгам и улицам…
И давно уж не спалось им так крепко и сладко, как в эти короткие ночи. Иной раз Варваре мнилось опять, – идёт кто-то за ними, но уж не пугалась, а супротив того, успокаивалась: беды не ждать, всё у них ладно будет…
…А дале путь шёл над вольно разлившимся Днепром; там уж белели паруса стругов и насадов, легко вниз по воде скользили гусянки, соминки.
На закате остановились у околицы малой деревушки; Варвара с детьми спустилась набрать воды. На мостках дородная баба, кряхтя, полоскала холсты…
Варвара осмотрелась; на другом берегу приметила вымол, и дорога как в село идёт. У бабы спросила:
– Ваш-от починок как прозывается?
Баба разогнула спину, ответила невдруг и нехотя:
– Бобровичи сельцо наше… Княжья вотчина онойко (здесь), бобровые угодья у них тутока…
– А там что за деревня?
– Дере-евня…? Сама ты деревня… Киев тамотко… Посад здесь стало быть, киевский…– Баба поскидала отжатые холсты в кладушку; всем видом выражая глубочайшее презрение к проезжей «деревне», легко подхватила на широкое плечо корзину и скрылась за деревьями.
« Это что ж, – за версту от Киева, а она уж нос дерёт; как-то в Киеве будет? Да и что там за Киев, не сбрехнула ли лосёха ? С какой станется…»
…И уже крепко спят отмытые начисто дети, переодетые в новые рубашки, (чтоб не охрёпами перед роднёй столичной стоять), развешана перестиранная одежонка, похрапывает муж, – и заботушки нет, как оно завтра будет; у неё ж сна ни на глазок. Едва задремлет – вспоминается Беловодье, матушка, братья; то Макар, – отчего с собой не взяла?
Встрепенётся, и опять в сон; киевские родичи представятся – как встретят, что скажут… И уснула так-то крепко; проснулась уж засветло – всё собрано, возы ладно уложены, ходят тихо, чтоб её не разбудить; видно, Лазарь так велел: пусть мать отоспится, когда ещё придётся…
…Позади переправа через Днепр, суетливая перебранка с лодочниками, и вот уж оглядывают они растерянно пыльные неширокие улочки, обочины, поросшие лопухом и крапивой; гуси-утки бродят, собаки с-под заборов тявкают; терема, как и в Беловодье, разные, – повыше, пониже; где ж тут князю жить?
Из тряпицы вынута берестянка, где сказано, как родичей сыскать: «…В Посаде от вымола ехать прямо, у двух дубов свороти на леву руку, тама до ворот усмаря, кои дёгтем мазали, от них пятой двор наш…»
– …Здесь ли Онисим Годинко поживает?..
…Жердястый, жуковатый хозяин не в меру суетясь, уже распахивал ворота:
–А я-то с гульбища – глядь–поглядеть: не ко мне ль череда? Авакум я; Онисим–то помер зимусь, я молодший остался; вот и сыны мои… – из-под возовни вышли такие ж чернявые двое подростей, глядели на приезжих набычась, но пристально. – Козьма да Вавила… молодь, со мной, старшие уж обженились, своими гнёздами живут…
–Наша дружина не хужее станет,– Лазарь не без гордости назвал сыновей, из-за их спин вытащил смущённую Машеньку, – а это наше главное сокровище, Марья Лазаревна, заветка моя. Да прибавки ждем…
– Чего ж во дворе стоять, – опомнился хозяин, – Жена! Где ты тамо?
Дверь избы отворилась медленно, с тяжким скрипом, ровно нехотя, и так же лениво на красное крыльцо выплыла пышнотелая хозяйка, молча поклонилась.
– Степанидушка, лебедь моя белая, зови в дом гостей; мечи на стол, всё, что есть в печи; не чужие люди, своя природь…
…У Авакума братниной, ставровой, строгости ни на волос, ни в речах, ни в повадке. За столом уже сидели, у него же рот не закрывался; приехавшие молчали больше, от дорожной усталости. Да приметила ещё Варвара, – иной раз дядька в речах глаза отводит, как прибалтывает чего:
–…Думали, не дождёмся вас… Онисим, говорю, помер перед Масленой, лихоманка взяла; сыны его, двоё, кои в княжей дружине состояли, в ратях полегли, вот он и созвал вас к себе… Сей час по лёгкому снедайте, ввечеру созовём пированьице; баньку стопим…
Степанида едва присаживалась за стол и вновь уходила в закут, как по заботам; по громыханью утвари ясно было, – ей не в радость ни гости, ни предстоящее застолье.
–…Вы не глядите, что она губёшки поджимает, её воля дале печи не идёт, она у меня третья, на мой шестой десяток, – даст Бог, не последняя… – Авакум расхохотался, довольный своей шуткой.
У Варвары своё беспокойство: как бы для муженька её то пированьице под столом не кончилось; вот сорому–то будет! Для того ли вёрсты считали?.. Своих ли дудырей в Киеве мало?…
–…Покажу заутра ваш терем… Ничего, ладен, крепок… Нивку свою поглядите… землица оромая, гожая, дерговища тамо… Озимь в наливе; батюшка овёс до половины урос. Киев стольный покажу, у нас церквей четыре ста да торжищ осемь станет. Может, князя нашего увидите, Изяслава Мстиславича…
– Дедо, а ко князю в дружину как пойти? – подал голос Давыдка. Варвара встрепенулась. Вот оно как! Всю дорогу молчал, как и выбросил из головы те мысли, а тут высказался…
–…В дружину… Не ведаю того; надо, поди, самому князю поглянуться…– Авакум заметил тревожный Варварин взгляд. -… да ещё чтоб отец с матерью согласны были на то…
…Вот уж отмыты горницы, устлано всё беловодскими холстами в новом жилье; рассыпана по нивке земля беловодская, утекла в Почайну вода из Молосны, не обижен дарами «хозяйнушко» …
Радость оседлой жизни сменилось раздумьем: терем для них тесноват, печь в перекладку годится, а «гожая» нивка на оглядку – ветошь(выпаханная земля), заборела грязью (сорняки) … Ну, да своё теперь, достроят, перекладут, поле вычистят, рук и сил хватит; обживутся… Двор на окраине, – да река и поле рядом.
…Здесь бросили они в озимь свое жито, сбережённое в долгом пути, в свою нивку, здесь народится их последыш… Вздохнёт Варвара, погладит русую головку дочери: всё ради тебя, чадушко, всё для тебя… Прикоснётся к большому уже чреву, – и для него… Куда теперь отсюда?
Глава 3. Год 1064
…Варвара поднялась со скамьи, тяжко разогнула спину; глянула в окошко. Засиделась нынче за трудами, шила бисерник Маше в приданое; а сама не молоденькая уж. Да бабьи годы считать, что седину в волосах, – дело пустое. И откуда она берётся, седина та! Не от деток ли родных? Вот только последыш Федюшка, белизны ещё матери не добавил, да какие его годы; вон по двору носится, снежки лепит…
И все-то они разные, каждый со своим норовом, как не от одних отца-матери… Старший, Давыдко, чернявый, в мать; силушки немеряно в нём, да силушка, видать, до головы не дошла – ласковый да глупый, что телок, мишуля, простак; любая щелкуха в круг пальца обведёт, да привяжет; а так оно и сталось…
… Другой весной, как приехали, отец на пахоту всех ребят собрал; в вечеру отпустил прежде себя, сам остался. Отправил четверых, домой прибыли трое; где Давыдко? Да будто б с отцом остался… И жмутся чего-то, Евдошка глаза прячет… Дождалась мужа, а он один, – так и осела… Лазарь за вожжи и к тем, – где Давыдко? Не сдержался малой, заревел в голос: ушёл братка в дружину княжью, сказывать не велел… Они, как с поля ехали, нагнали их конные, да над Давыдкой зубоскалить: такой, вишь, ломашник, хазина, в смердах землю пашет… Слово за слово, Давыдко не стерпел, да самого языкастого с коня долой, да в кулачки. Те не обидчивы оказались, – давай с нами, парень! Давыдке того и надо, – поминай как звали…