– Ты тоже не княжьего роду. А она мне не ведома, может, девушка хорошая; бедность, – не грех. Иванушка с непутней не свяжется…
– Так ты, поди, погляди на сношеньку будущую! Да там и глядеть-то не на что! Тоща, черна, может, вовсе хвора! Такую-то хозяйку в дом отцов вести, побродяжку; последнее добро растрясёт… Не дождусь, видно его нынче; хотела сама сказать ему слово, да ин ладно; детки одни, с нянькой, да не со мной… Женить его, матушка, пока от рук не отбился вовсе…
Спускаясь, Варвара столкнулась на лестнице с Ваней; влетел, раскрасневшись, сияя глазами, поклонился сестре. Варвара, любя, смягчила взгляд, поцеловала в лоб:
– Загулялся, молодец! Так ли со святописания ворочаются?
Не сказала Анастасия дочери, – давеча видала Ваню с девушкой, – стояли у ворот, сцепив руки, глаза в глаза. Девчонка во всём старом, до предела ношеном, и, видно, – с чужого плеча. Анастасию приметив, девушка вырвала руку из ладоней Ивана и убежала… Не стала пытать сына, ждала: сам скажет… Не дождалась, подивилась: допрежь не таился от матери…
…За семейной вечерей всматривалась в сына, пытаясь разглядеть в нём что-то новое, чего ей нельзя было не уследить. Ненилка первой эти приглядки подметила, поняв, о чём думает матушка, – у той свои сыновья подрастают:
–У Вани усики пробиваются; не пора ль женить его, матушка?-
Малый, Ненилкин Пётрушка, хихикнул:
– Ваня-жених! – и получил от отца по лбу ложкой.
– …Жених… – подал Авдей голос. – Такому ли молодцу невесту не сыскать. Вон у Русина девки подрастают…
– …Как сердце Ванюше подскажет, так и сбудется…
– Прости, матушка, да вот Варвара по сердцу выбрала, что ж с того вышло?
– За всё, сынок, платить надо…
…Как расходились из горницы, отвечеряв, Анастасия задержала сына. Отперла свой сундук, плат достала новый, ею тканый, башмаки крепкие.
– ….Вот, не знаю, по ноге ли ей… Снеси своей милуше, до тепла-то ещё далёко…
–…Спаси Бог, матушка… – Иван низко поклонился, глаз не поднимая, прошептал:
– Я потом тебе всё… – убежал к себе…
-…Ах, кабы мне такое узорочье, да ниток цветных… – Найка гладила тонкими пальцами дарёный плат, – такого бы, поди, наткала… Все бы цвета земные собрала… Какой талан у матушки твоей… Так и видно, – добрая она…
– А пошла бы ты к нам в терем, сидели б вместе, ткали. Всё лучше, чем нынче живёшь…
– Ни за что, Ванечка, того не будет, из милости жить не стану. Ты уйдёшь скоро, а мне соринкой в глазу там оставаться…
– Кто ж знает: уйду ль? Я не решил ещё… «Уйдёшь, Ванюша, уйдёшь; и дорога твоя дальняя, невозвратная…» Не сказала вслух того, о чём в снах ей тяжёлых являлось, не ясных самой…
…Весна всё же пришла в Беловодье; радовался ли кто тому, боле Ванюши. Теперь Найкины ножки не так будут зябнуть в старых башмаках; дарёное она берегла, надевала редко…
Другая радость – Порфирий-гречанин взял его помощником писать большие образа для новой сельской церкви. Порфирий глядел иконы местного письма; монах Серафим указал на Ивана, как на самого способного ученика.
С начала лета древодели уж вовсю стучали топорами; рядом со старой, полутёмной, тесной церквушкой, рубили новую, в две клети, – одна восьмериком, с шатровой кровлей, да с высоким крыльцом на столбах.
–…Велико ли дело: брёвна накидать… – ворчал, помешивая горячий осетровый клей, тощенький мужичок Тишка. – Лик, то ина забота; он для душевного розмысла; в каждый толику сердца вложить надо… – Тишка не писал образы сам; от неведомой хвори у него дрожали персты. Со дня зачина ликописного двора состоял он тут караульщиком, да и жил здесь. Творил краски ладно, не гнушался с мальцами по осени хвощ собирать для чистки левкаса…
-…Ты, Ваня, на старика не зазри; я по душевному расположению говорю: не ладно, что с некрещёнкой гуляешь; а коли ко кресту её приведёшь, – грех тот сымется. Ты ноне лик святой писать зачнёшь, душе в ту пору с Господом беседовать надо, а твои мысли где тогда будут?
Порфирий, усмотрев Божью искру у Ивана, дозволил писать ему лики самостоятельно, на нескольких досках. Отступлений от канонов в его работах Порфирий не углядел, разве что лики смотрелись живее, чем обычно. Несколько Ивановых досок разошлись по Беловодью; писал он небольшие складни, малые путные иконки…
Нынче ему предстояла первая большая работа: «Спас Нерукотворный». На то дело не всякий после долгих лет выучения способен; иному всю жизнь лишь малые образа писать.
Укоры за Найку тревожили Ивана. Объяснишь ли всем, что некрещённая да безгрешная, она ближе к Богу, чем крещёный Лазарь с приятелями: Тишатой и Смоляничем.
Как же оставить её, всеми отверженную? Отчего не идёт она в дом к матушке? Вот грех её единый – гордость! Отчего в церковь не идёт с ним? Всё ей чего-то боязно: лики святые строго глядят, дьякон Дементий страховиден больно. И то сказать, – не ангельский образ у попа, но это лишь видимость…
А ведь решил всё Иван: освятят новую церковь, и уйдёт он в края дальние. Мир велик; да как поглядеть с Глазника, что за даль откроется! Всё увидать хочется, чего Порфирий и Серафим видали, о чём рассказывают…
Первое дело, – Новгород; какую там храмину каменную ставят! Потом в Киев, на храм Софии Премудрой помолиться; дале в Константинополь, – там свой храм Софии. А есть и другие разные земли, – куда Ярослав-князь дочь свою отдал, откуда сыну невесту привёз. Что за страны такие, – Франкия да Полония? Сказывал Серафим: другими языками там говорят. Как же разумеют друг друга?.. Обойдёт всё, мир познает, тогда и воротится в отчину. Матушка поймёт, у неё Гаврила и Авдей останутся. А он вернётся непременно, – через год, через два; потому лучше Беловодья нет земли…
…Не имея рядом отца родного, в Серафиме Иван нашёл отца духовного; почитая в нём великого мастера-ликописца, впитывал каждое слово из поучительных бесед с ним…
Но и Серафиму не сознался бы он, что создал для себя в душе свою Троицу: Бог, мать и Найка. Сознавая греховность такого равнения, мучился и от того, что ни мать, ни Найка до конца понять его не умеют; любят, радуются за него, но Найку страшат лики святых, а мать просто не любит ходить в церковь…
…Анастасия не говорила сыну, отчего предпочитает старой, тесной церквушке такую же тесную, почти заброшенную, Леонтьеву часовню на окраине, куда лишь путники заглядывают. Иной раз просила Ивана проводить её туда, а он не любил эту странную часовню. Молва шла, – освящена она кровью; да и мать там больше плакала, чем молилась. И слёзы те были не о распятом Спасителе, а о чём-то мирском…
Страшась открыть какую-то тайну, Иван не спрашивал, о чём она плачет; от того и болела душа, что, как ни близки они были, оставалось меж ними всегда что-то недосказанное…
…Перед Троицей церковь почти закончили; к Духову дню для вознесения креста и освящения ждали из Киева митрополита Илариона.
…Иван и Найка нынче вовсе редко видались; с тёплыми днями прибавилось у неё забот и в поле, и в огороде. Для встреч коротких оставались им лишь столь же короткие ночи…
…Осыпалась по берегам черёмуха, вечерами дыханье лесных трав несло с собой вовсе не святые мысли; юность стучала в сердце, крепче медовухи пьянила. От лунного света распускались ночами белые ведьмины цветы; от зари утренней вспыхивали огоньки купальниц… Никогда ещё не была такой горячей маленькая ладошка Найки, никогда так не обжигали её глаза. Говорить ни о чём не хотелось, только брести босыми ногами по вечерней темнеющей траве, и хотелось отчего-то запомнить всё: влажность этой травы, затихающий птичий звон, словно было это в последний раз…
…Из сияния цветов сплела Найка два венка. По росяным травам дошли они до тихой заводи; солнце едва пало, а на восходе уже вспыхивали зарницы… Не хотел Зорич оставить их во тьме…
– …Вода обвенчает нас, Ванюша; Лада нынче с нами…
– …Грех это, Найка…
– …Грех покинуть меня одну… Уйдёшь скоро, а у меня опричь тебя никого уж не будет… Ты только крепче обними меня, чтобы Водяник не унёс…
…На восходе положила Найка венки на воду, – течение повлекло их к середине реки; здесь сплелись они листьями и исчезли в бучине…
К рассвету Духова дня в Беловодье прибыл владыка Иларион, – подслеповатый, высохший, как старое дерево. Церковь уже вымели, иконы расставили; свечи и жирники должны были вспыхнуть тотчас при освящении; крест уже стоял у дверей…
При вопросе владыки: кому крест воздевать, – Порфирий без сомнений указал на Ивана: отрок безгрешен душой, и телом крепок – кому ж ещё?
Иван вспомнил Найку: как же я?.. Порфирий понял его опаску по-своему:
– Ништо, молодец, Бог поможет; ужище крепко. Возденешь лествицу на кровлю второго жилья, крест затянешь, да передохни. – Порфирий окликнул древоделей – Лествицу-то из сырого дерева ладили, не пересохла ли?
– Ладом всё, Тишка на том божился!
…Тишке, сбивавшему ввечеру лествицу, не хватило сырых плашек на две крайние перекладки; пристроил, что нашлось. Докончание сего немудрого дела обмыл крепкой медовухой, отметив заодно заутрешний и все будущие праздники…
Ещё вчера помнил, – надо б кому сказать, коей стороной лествицу в гору ставить; а ныне и головы похмельной не поднять, не то о лествицах помышлять…
…Иван легко взлетел на второе жильё с ужищем в руках, не заметив скрипа верхних перекладок; почти без усилий втянул крест, прислонил к стене восьмериковой клети. Оглядел руки, – не стёрлась ли заморская драгоценная позолота? Снизу помогли втащить лествицу.
– …Крепче ставь, – подсказывал Серафим, – да не спеши зря, успеешь…
Лествицу приставил к углу покатой шатровой крыши; поднимался уже спокойнее. На самой верхотурине, на высоте в четыре жилья, огляделся, вздохнул свободно. Над головой кружили птицы, внизу, как на ладони, – всё Беловодье…
Односельцы толпой окружили церковь; он увидел мать, братьев, сестру с семейством; задрав бороды, следили за ним друзья-ликописцы… С Сиротской окраины спешила к церкви Найка; Ивану даже показалось, – разглядел он венец её берестяной, им же расписанный…
Крест уж не казался столь же лёгким, но в пазы вошёл как в масло; как общий вздох донёсся к нему с площади. Иван опять огляделся: сколь мир божий необъятен! Так и полетел бы по свету птицей!
Да откуда взялась эта птица чёрная? С диким кликом пронеслась, распугав голубей, едва плечо крылом не задела, обожгла холодным голубым глазом. Облетев церковь, вновь понеслась к Ивану, как норовя острым клювом пронзить ему грудь…
Он шатнулся от чёрного крыла, сухая плашка треснула под ним; нога скользнула ниже; от толчка лестница качнулась, поставленная слишком отвесно…
Снизу показалось, – златокудрый отрок парит в воздухе; и опять пронёсся вздох над толпой, – народ разбегался от падающей лестницы…
…Он лежал перед вратами церкви на утоптанной до камня земле, раскинув руки, точно спал и во сне опять хотел взлететь…
…Иларион стоял средь церкви со всеми присными; сзади толпились мужи сельские с посадником. Всё расплывалось в слезящихся старческих глазах, но то, что он мог видеть, радовало владыку.
–…Божественно! Боголепно! –
…Белые голуби кружили под куполом…
–…Богоматерь и Спаса отрок Иван писал, крест ныне воздвигший…– …услужливо подсказывал диакон, – …И другие тако ж образа есть руки его…
– …Богоматерь-то вылитая Настасья, мать Ваньки… – …владыко был слеп, но слухом ещё остёр; ропот за спиной не мог не услышать…– …Святая Евдоксия, – Найка-приблуда чисто!.. – Слова восторга застряли во рту Илариона; повертел затёкшей шеей, бледнея, подозвал Порфирия:
– Кто, говоришь, сие работал?.. Знать, Бог его наказал… Теперь всё сам вынеси и спали…– От гнева перехватило дыханье, не мог возвысить голос. – Где тут у вас ликописцы обретаются?..
…Старик осматривал оставшиеся Ивановы работы, сзади тёрся дьякон Дементий…
– Это кто есть? – ткнул пальцем.
– Святой Николай – Рыбарь…
– Это?
– Святой Илия – кузнец Нехлюдка…
– Довольно! Мирских людишек к святым угодникам равнять?! – Владыка оглядел комору, служившую кровом бездомным ликописцам; стол с остатками трапезы. Взял кружку с питьём, понюхал, сморщился:
– Чистый источник благодати божественной в вертеп непотребный обратили?.. В мерзости погрязли… Сие писание еретическое – в огонь… Печь запали, пожгу сам… В европах за малевание такое самих пачкунов сожигают… А мастеровит был паскудник; тем и опасен…
…Уж сорок дней сидела она с зажжёнными светильниками у икон, писанных сыном; глазами Леонтия глядел на неё Спаситель; как в отражение смотрела она на Богоматерь с сыном её на руках…
Не дыша, входила в светлицу Ненилка, зажигала погасшую лампадку, уносила еду, к которой не притрагивалась Анастасия. Ненила уже отчаялась вернуть к жизни свекровь. Ни сыновья, ни дочь не могли ничего поделать. Лишь внукам она улыбалась, гладила кудрявые головки, и опять застывала в оцепенении…
«…Зачем я здесь? Тут уже другая жизнь, тут нет мне места… Говорят, Ванюшу Бог забрал… На что ему?.. Он мне нужен, живой, рядом… А там-то все: Зарянка, Леонтий, Ставр, может и братец с Весеницей… И мне идти к ним…» Она встала, оправила сползший с побелевших волос плат. Спустилась вниз, остановилась на пороге спящего дома… Кому-то давеча хотела сказать про какую-то девчонку; но что сказать, и кому, теперь не припомнилось… Вышла во тьму, ночной улицей прошла к реке…
Посидела у Алатырь-камня, дале шла, пути не разбирая, вдоль берега, до обрыва. Не заметила, как убрус белый соскользнул, зацепившись, остался на ветке… Встала у обрыва на краю, долго смотрела в тёмную воду, как увидеть что хотела… Внизу рыба плёснула, где-то вскрикнула ночная птица… То ли гул голосов услышался, то ли песня чья тихая, и дыханье за спиной, а страха не было… Оглянулась, – из черноты леса выходили в белых одеждах люди, как стволы берёз светились во тьме:
– Ладуша, родимая! К нам поди…
…Варвара сердито теребила материн белый убрус, принесённый стариком-следознатцем; ждала, когда тот уйдёт. А он не спешил, толковал всё обстоятельно, с какими–то измышлёнными подробностями; ударился в воспоминания о себе, о Ставре Годиныче. Видимо, ждал, когда вечерять позовут; но хозяйка, похоже, впала в задумчивость, забыла о том распорядиться…
…Обида на мать, державшаяся после гибели брата, не уходила. Наложила ли та руки на себя или ушла с какими-то людьми, как старик толкует, – пятно легло на семью. Слыхала Варвара ещё тогда, месяц тому: тронулась, мол, посадница умом; оно понятно, – лёгко ль сына схоронить, да молоденького! Да чего ж долго убиваться, – здоровых два сына есть, дочь, внуков орава… Бог дал, Бог и взял…
Пожалела тогда мать Варвара, не обвинила в глаза в гибели брата, – до чего потакание глупым прихотям довело; о внуках забыла, о других детях…
Старик умолк, смотрел выжидающе. Вспомнила, – никак не отблагодарила его ещё:
– Ступай на поварню, поснедай чего; я велела там…
…В осенних сумерках последние прихожане разбредались из церкви; дьякон Дементий, позёвывая и крестясь, обходил образа, гасил свечи… Маленькая женщина, в ветхом, не в пору, платье, шла к церкви. От паперти недалече приостановилась, как наткнулась на что, оглядела утоптанный двор. Дождавшись, как опустеет церковь, вошла, пугливо оглядывая тёмные лики…
– Чего тебе, сирота? Служба ноне закончена…
–…Мне… Креститься бы… Батюшка…
–…Э… Креститься…То дело доброе… Да заутра приходи, народу немного будет…
–…Мне нынче надо…
–…Э…Чего ж так? Ну да ладно, хотя вода в купели стылая… Ну, разболокайся, пойду, вздену епитрахиль, да мирро возьму…
…За крепкими дубовыми стенами Лазарева терема свистит-припевает зимняя непогодь; то дождём крышу молотит, то снегом осыпает. В протопленной горнице тянет ко сну; пора свадебная прошла, закрома полны жита; кадушки забиты квашениной всякой, – время тихих зимних трудов и молитв, – Пост до Рождества…
Угомонились дети, посапывают в детской. Хозяин, перебрав мёду у Горелика (и Пост не в помеху), раньше всех уснул; теперь будет храпеть до полуночи; потом встанет, выпьет квасу да опять завалится до утра; никакой у мужика заботушки…
Варвара зевнула, перекрестилась, не пора ли на покой и ей?.. Постучалась и чуть приоткрыла дверь ключница Мавруша:
– Там побродяжка пришла, убогая…
– Так чего ж? Накорми, до утра пусть перебьётся; аль не знаешь, чего делать?
– Она до тебя просится…
– Блажь пустая! Скажи: почивает боярыня… Да кто такая? Не здешняя ли?
– А Найка-приблуда… Из нехристей…
– Что? Ни к чему мне видаться с ней… Впрочем… Пусти сюда…
-…Чего хочешь, говори, не мотчай … Плат этот откуда у тебя?
– Не краденый; матушка Анастасия дарила…
– Какая она тебе матушка? Почто видать меня хотела? – любопытная Мавра всё торчала в дверях; Найка покосилась на неё; Варвара поняла:
– Поди, Мавра, восвояси…– и к побродяжке – Чего изволишь ещё? Как тебя там,– Найка, что ли?..
– Крещёная я … Авдотьей…
– …Погодь, да ты в тягости никак?
– Братца вашего, Иванушки, чадо… Я на него не в обиде, сама того хотела… Дозволь, боярыня, до весны лишь остаться, до разрешенья, – Найка осела на пол перед Варварой, – там уйду, хоть одна, хоть с дитём…
– Да ты в уме ль, девка? Чего бредишь-то, понимаешь ли? – Гневалась Варвара, а уж чуяла, – приблудная не врёт! Вот так праведник братец Ванюша! Да ведала ль про то мать? Навряд; инако эта оборванка давно б в отцовом доме жила…
– Мавра! – Авдотья дрогнула; испугалась, поди, – сей час взашей вытурят… Недалече, похоже, ключница уходила; сей миг и посунулась в дверь.
– Сведи на поварню, дай воды умыться; вели накормить ладом, не объедками! Да обернись ко мне тем же часом!
– Матушка-боярыня! – Авдотья вовсе свалилась на пол мешком, – День и ночь на тебя работать стану!
– Станешь… Куска даром не съешь…
– …Слыхала, Мавра, о чём речь шла? – по спешно отведённым глазам поняла: слышала всё. На то и поставлена, – глаза и уши хозяйки…
– …Сей час баню стопи ей, одежонку какую покрепче справь; корми, да не закармливай; работой не томи, а без дела сидеть не давай. И чтоб обиды никоей не чинилось. О том сама проверять стану; там как Бог даст… Сама языком не трынди лишнего…
– Как можно, боярыня? Не впервой меня знаешь…
– То-то, знаю я тебя…
…Всю зиму нахваливала Мавра Авдотью: дар-то какой у приблудной! И злато кружево плетёт, и цветами ткёт, – глаз радует. Всё на лету схватывает; глянет чью работу, – чище да ярче створит. Допрежь, говорит, такого не делала; врёт, поди…
– Не отпускала б ты её, боярыня! Клад-девка! – Варвара и сама порой то же думала; жалеть уж стала: куда бабе идти, одной, с чадом ли? Пусть живёт… Хотела о том сама сказать, да долго раздумывала…
Первый крик младенца смешался со звоном ручьёв…
–…На братца твоего, Ванюшу, похож больно, боярыня… – нашёптывала Мавра хозяйке, – волосики золотые да глазки небесные…
…Крепкого парнишку родила Авдотья, а, поди, все силы отдала ему, – молока ненадолго хватило; пришлось кормилку искать…
…А как подсохли пути, прибежала Мавра к хозяйке поутру:
– Ушла приблудная-то! Оставила Макарку нам на заботу! Я уж оглядела всё: не прихватила ль чего себе?
– Не мели пустого! На что ей? А и что взяла, – простится ей, от нас не убудет…
– Чего с мальцом-то делать?
– Чего с ним делать? Поди собакам выкинь! Почто пустое спрашиваешь? Ростить станем…
ЧАСТЬ III
МАРИЯ
Глава 1. Год 1056
Ладен терем, коль не течёт крыша, печь не дымит, ежели звенят по горницам детские голоса, а дети сыты и досмотрены.
Только ладно ль, коли в доме баба при живом муже за хозяина? Давно уж уступил Лазарь свои обязанности вместе с правами жёнке. Решил: лучше в сторонку отойти, нежели покоры выслушивать, справедливые или нет. Теперь уж без Варвариного слова ничего не решалось; она и рада сбросить эту ношу непосильную, которую сама и взвалила на себя, да уж куда деваться…
Одно, что Лазарь в доме не хозяин, – он и себе не управа, ни одного пира не пропустит, куда зовут, туда и идёт. И дружков себе под пару нашел: Тишату да Смолянича. У Смолянича того сын старшой, взрослый, двор ведёт; заботы нет. Тишату братовья в сторону отодвинули; у него ветер в голове, – гуляй – не хочу! У обоих куны не считаны летят. Сколь раз привозили Лазаря в чужом возке чуть живого, кулём под ворота кидали. Что там, в селе, ни говорят, да боле перед детьми стыдно. Не Лазарю – Варваре…
О том, что когда-то оставила у себя бездомную Найку, Варваре жалеть не пришлось. Макарка ликом вышел весь в отца, смышленостью, похоже, в мать. Своих у Варвары четверо парнишек, да дочка Марьюшка, а хватало у неё доброго слова и для Макарки; она как брата в нём видела.
В пять лет парнишку отдали в учение старому Куляшу, древоделу и бочару, в семь усадили научаться грамоте вместе с сыновьями Варвары. Они все были старше его, и Макар малость сторонился их, понимая своё зависимое положение. Но парнишка замечал и то, что хозяйка выделяет его как-то из дворовых детей; пытал Куляша о родителях, но ничего тот не ведал, и сказать ничего не мог.
Грамота давалась Макарке проще, чем хозяйским детям. Он и в дворовой службе поспевал; и на бочарне, и конюху помогал, в огороде копался.
Машеньку же Макарка опекал пуще няньки; однова пришлось даже защищать её от сорвавшейся с цепи собаки; после того девчонка доверялась ему как старшему брату…
…Уж сколько лет прошло, как поставил старый Утяш меленку в светлом березнике на быстрине речной. Добра много не нажил, делал свое дело честно; а не бедствовал; главным сокровищем была для него дочка-красавица Улыба.
Откуда взялся, откуда пришёл Силыш, того никто не ведал и не спрашивал. Нанялся как-то грузить подводы мукой, да так на мельнице и остался в работниках. Скоро Утяш считал Силыша за сына, а для Улыбы другого суженого и не надо. Жили тихо; когда на мельнице суетились помольщики, Улыба из светлицы не спускалась.
Скромную свадьбу назначили по помолу до Поста. Чваниться да пускать пыль в глаза, выставлять себя на показ, им нужды не было. После венчания молодым должно вернуться на мельницу. Другого жилья они не имели…
…Помол только закончился, на мельнице стояла тишина; Утяш и Силыш уехали в село, – старик к кузнецу, Силыш на торг за подарками для суженой.
Лазарь с Тишатой и Смоляничем пировали нынче широко – отмывали первую молотьбу; одного дня им не достало, продолжили другим днем. По перву, бражничали у Смолянича, дале поехали по дворам с поздравлениями. Перепито было всего: от пьяной березовицы до браги слитой. Им уж и ворот не открывали. Тишата припомнил ростовскую родню – не поехать ли туда? Вёрст всего ничего; возчика скинули с облучка; Тишата сам править сел…
Не доезжая до сворота на Ростов, Тишата свернул к мельнице:
– Мельник сыщет угощения! – Тишата отчего-то был уверен, что на мельнице должен быть один Силыш. «…Вот и потолкуем сам-третей…»
…Было дело, пересеклись единожды пути Силыша и Тишаты, а уж о его беспутстве наслышаны были и Утяш, и Силыш…
…Как ни прятал, как ни берёг старик свое чадо, выпросилась всё же Улыба в Петровки на торг с Силышем побродить, на людей посмотреть.
На торгу Силыш ни на шаг не отпускал от себя невесту, но где-то задержался, а она прошла дальше, к лавкам с красным товаром.
Хмельной с утра Тишата бродил меж лавок, цеплялся к молодкам и девушкам; Улыбу не приметить он не мог.
– Эка ягодка! Сейчас бы съел! Откель такая?
– Не подавишься, боярин? – девушка скинула с плеча тяжёлую руку Тишаты; она испуганно оглядывалась, отыскивая Силыша.
– Ан попробую! – Тишата двинулся за ней; перед ним встал Силыш.
Грузный, схожий с медведем, Тишата опешил; отпора себе он допрежь не встречал.
– Ну?! – только и смог вымолвить. Силыш был чуть ниже, но, по всему, не слабее его.
– Не нукай, не запряг; на пути у меня не вставай; а то тебя запрягу; за битюга ладно сойдёшь!
Тишата оглядывался растерянно на хохочущих людей.
– Да ты кто, смерд?!
– А не дай тебе Бог другой раз встренуться со мной, тогда сведаешь!
Тишата опять оглянулся в недоумении; отчего-то стало страшно ему; не взять ли за грудки обидчика? Но подле уж не было ни Силыша, ни Улыбы…
– Кто таков? – грозно глянул на торговца.
– А мирошник тутошний, – улыбка сползла с лица лавочника, – а то сговорёнка его…
– Вон что… Будет тебе встреча…
…Улыба в горнице сидела у окошка, здесь было светлее, отсюда виделась река и вся мельница. Она перебирала пряжу тонкими пальцами, улыбалась своим светлым мыслям…
Чёрная птица села на подоконник приоткрытого окошка, холодным глазом обожгла. Улыба замерла от ужаса, непонятного предчувствия беды.
–…Пошла… – махнула рукой, отпугивая… …Кыш… – чёрная вестница вспорхнула, покружила по горнице, понеслась на Улыбу, будто норовя проткнуть грудь.
Девушка отшатнулась, птица выпорхнула с диким воплем, задев лишь плечо чёрным крылом.
Внизу загремели ворота; Улыба, вздохнув, уже весело побежала встречать отца и суженого; растерялась, увидав гостей, незваных и хмельных.
Тишата крутил ещё головой, ожидая увидеть Силыша, а Лазарь уже спрыгивал с возка:
– Ты, что ль, хозяйка? А хозяин где? Аль ты одна тут? Ну, поди, угости путников…
Тишата уже понял, – грозная встреча откладывается, вздохнул и побрёл в горницу. Последним вывалился из возка долговязый Смолянич, коему всё едино, куда ехать, и где пить.
Улыба не знала, чем кормить незваных гостей; вечерю она готовила для родных. Тишата уже сам шарил по горшкам, ставил на стол щи, кашу. Хмельного не сыскал ничего, кроме сыты.
– Худо гостей привечаешь, хозяюшка! Да ты сама – хмель-ягодка! – он тяжело облапил тонкий стан девушки, – Подавлюсь, говоришь? А вот я нынче спробую!
…Лазарь и Смолянич сидели за столом, лениво ложками ковыряли кашу; слабая сыта ещё ударила в хмельные головы. Лазарь прислушивался к бормотанию Тишаты, к крикам девушки:
–…Чего это, а? Зачем он так? – Язык еле ворочался, глаза от тепла слипались, но он ещё соображал, – неладное творится…
–…Ты брось, пей вот… – Смолянич подвигал ему сыту, – Тишата до баб горяч… Велико ли дело – была девка, стала баба…
…Потом наступила тишина; Тишата, обрывая завесу бабьего угла, вывалился с выпученными глазами:
–…Эта…того… Ехать отсель… Померла, что ль, она… – Хмель слетел со всех разом. Отталкивая друг друга, кинулись вниз. Лазарь правил сам; у Тишаты тряслись руки…
На повороте едва не столкнулись с телегой мельника: хозяева возвращались домой. Тишату Силыш признал сразу; добра от этого человека он не ждал, но почему они так гнали коня?..
Старик почуял неладное:
– Гони, Силыш, прибавь ходу! Беды б не было!.. Глянь, чего это ворота распахнуты?
…Улыба не встретила их у ворот; на ходу спрыгнул Силыш с возка, ещё надеясь отвести беду. Крикнул старику: Не ходи туда!
Утяш и не мог никуда идти; от ужаса ожидаемого, ноги как примёрзли к земле. Когда Силыш вынес на крыльцо невесту, старик осел на землю: что ж спрашивать, жива ли она, когда так мёртво висят руки, и голова запрокинута на тонкой шейке.
…Так и шёл Силыш с невестой на руках через лес напрямик, потом по селу; встречные крестились вслед, остановить никто не решался; страшно было его лица. Так и шёл до двора посадника, где остановился вчера проездом удельный ростовский князь.
Он только очнулся от полуденного сна, сидел на крыльце под вечерним солнцем; позёвывая, по-мужицки почёсывал брюхо под кафтаном. Челядинцы обмахивали его тетеревиными перьями:
Сторожа расступилась перед Силышем. Он положил девушку на землю перед князем, сам пал на колени:
– Суда прошу княжьего! Обида великая случилась! Погубили невесту, душу невинную, боярин Тишата с дружками. Тех прозвищ не ведаю, а в лицо указать могу! Заступись, князь, за сирот своих! Одна на тебя надёжа!
Тотчас подступил к князю посадник, стал нашёптывать да кивать на Силыша. Из толпы вышел брат Смолянича:
–То облыжно всё, князь, не слушай его! Нет у него на то дело видоков!
Князь встал, зевнул; не было у него нынче охоты разбирать такие дела.
–…Девицу схоронить до заката; молодца в поруб; до утра разберёмся… Сам, небось, девицу сгубил, на добрых людей поклёп возводит…
…То ли запоры оказались не крепки, а только к утру пленника в порубе не сыскали; другой ночью сухой щепкой полыхнула мельница…
…Вернувшись домой, Лазарь проявил неожиданную хозяйскую прыть; ходил по двору, совался на поварню. Везде находил какие-то непорядки, сбивал с толку челядь; Макарке сделал внушение, – коня чистит неладно. Варвара, собравшаяся к брату Гавриле, глядела с крыльца в недоумении.
Досталось и ей от хозяина:
– Куда собралась, жена, чего дома не сидится?
– К Гавриле, сношка разродиться не может…
– Родит без тебя, на то бабки есть; дел, что ль нет дома? Не ходила б ты нынче…
Суетой бестолковой Лазарь отводил от себя навязчиво вспоминавшееся: как оглянулся в дверях, увидал застывшие распахнутые глаза, синюю шейку под разорванным ожерельем, алую ленту на полу, будто крови полоса…
Варвара ушла; прислушиваться к словам мужа она отвыкла, но всё же приметила, – чудной он нынче…
А Лазаря с уходом жены как силы оставили. До почивальни добрёл и заснул тяжко. Во сне его душил Смолянич, ленту накидывал алую на шею… Очнулся в холодном поту, Варвара сидела рядом; по лицу понял, – всё знает…
–…Как дале жить будем? Студа (позор) на всё село… Детям как в глаза глядеть станешь? Дочь у тебя растёт… Тишата кунами грех прикроет, нам тако ж сделать?
– …Не трогал я её, то всё Тишата…
– Ты где был?
– …Там…за столом сидел…
– Коли б меня так, али дочь твою, – ты тоже за столом сидел бы? – Варвара еле слышно говорила, а Лазарю ровно крик слышался. Чтоб заглушить его, сам на крик сорвался:
– Ты сама виновата, змеища чёрная! К земле меня придавила, кровь всю выпила!
Варвара поднялась, пошла вон; в дверях на мужа оглянулась; все остальные слова застряли в горле…
… За вечерей сказала как давно решённое:
–…Авдей говорит: уезжать нам надо отсель. Грамотку пошлю в Киев родне отцовой. Может весной и тронемся посуху…
…Под Рождество, когда снегом укрылись и могилка Улыбы, и пепелище мельницы, и, казалось, страх и совесть Тишаты тоже покрыло снегом, встретился ему в тёмном проулке человек.
–…Говорил тебе, не становись у меня на пути. Теперь, небось, сведаешь, кто я есть таков…
…Утром нашли Тишату снегом запорошённого, с собственным ножом в груди… Страхом сковало в тот день долговязого Смолянича: до Масленицы со двора не сходил. А по Масленице в субботу не дождалась его жёнка из бани; угорел сердешный; решили: нечистый трубу заткнул да дверь подпёр. Кому ж еще?
Нехорошо стало от чего-то Лазарю; хоть сей миг запрягай, да беги из села.
…Но судьба его нынче мимо прошла…
…А Варвара в Пост ходила по торгу с Машенькой. У рыбной лавки остановилась потолковать с Дарёнкой; давно уж прошла меж ними вражда: чего им теперь делить?
…И всё чудилось, – ровно по пятам кто ходит, глаз не спускает…
Домой шла, за собой шаги слышала: от страха оглянуться невмочь. И навстречу никого. На углу остановилась: пусть обойдёт; посмотреть, кто…