– Смотри, смотри! Вот где красота, вот где могущество! Трусливы те, кто не ступал на палубу корабля, кто не выходил в открытое море! Только там настоящая жизнь, там я и смерть найду!..
…Эрик не замечал, что она зябнет в тонких, с открытой шеей, платьях, в которые он велел одевать её. Внизу давно не пировали, в спальне жгли огонь только утром; каменные стены едва прогревались к полудню. Эрик уходил, она заворачивалась в меховой плащ, накрывалась с головой в постели. Чувствуя себя безнадёжно одинокой, уходила мыслями в далёкое прошлое.
…Меж тем, Эрику вошло в голову учить Анну немецкой грамоте; велел принести толстую пыльную книгу с обложкой изъеденной мышами… Показывал чётко выведенные чёрные буквы, – Анне казалось, они похожи какая на Фриду, какая на Гертруду. Перо едва держалось в испачканных чернилами пальцах; Эрик вновь и вновь заставлял её повторять слова; неудачно произнесённое вызывало у него глумливый смех. Каждая ошибка точно радовала его, он топал ногами, выкрикивал непонятные слова и убегал.
…Эрик появлялся всё реже, страсть его утихла; глядел теперь на неё рассеяно, движения стали небрежны и ленивы как у наевшегося кота.
Анну его холодность мало тревожила; обаяние спасителя мало по малу рассеивалось, а к её сердцу он не искал пути. Редкие минуты полного одиночества даже радовали, – она могла спокойно посидеть у окна, вглядываясь сквозь цветные камушки в снежную даль. В деревне курились дымки, – пусть Амалии будет тепло с её возлюбленным. А ей зима в чужой стране казалась нескончаемой, – не могло быть и речи о зимних забавах и заботах, наполнявших жизнь в Синем урочище. Здесь зима несла лишь стужу, проникавшую в души живущих здесь… А ей всё чаще приходили мысли о дороге домой; лишь тепла бы дождаться… И кому она может довериться здесь?..
…Девушки, прибрав одежду Фриды, собрались уходить. Мона задержалась, отправив Грету вперёд. Бросив на Анну любопытный и точно виноватый взгляд, решилась подойти, низко поклонившись:
– Госпожа, не гневайтесь на меня; я знаю, вы добрая. Люди из деревни очень благодарны вам; Амалия просила передать, – они будут молиться на вас вечно.
– О чём ты, Мона? Ты знаешь Амалию? Ты тоже оттуда?
– Да, госпожа, мы все тут из деревни. Амалия моя подруга; она сожалеет, что не увидит вас на своей свадьбе…
– Амалия выходит замуж? О, как я рада за неё! Послушай, Мона, не знаешь ли ты…?
Вошла Фрида, подозрительно глянула на Мону:
– Почему ты здесь до сих пор? Грета ждёт тебя!
«Что это я? Амалия предупреждала, – никому здесь не доверять…»
Глава 6. Год 1093
…Солнце всё упорнее пробивалось сквозь узорные витражи, обещая скорое тепло. На карниз всё чаще опускались голуби; вдруг однажды утром вспыхнули за окном ярко-огненные комочки, – снегири! Неужели и сюда когда-нибудь в конце концов придёт весна? Припомнилось: дома зимой сыпала птицам зерно в долбушку, – все птицы слетались к ним во двор… Сейчас бы покормить голубей, да окно не открыть, – разбухло за зиму.
Днём девушки бегали во двор, – как птицы принесли весть о том, что на улице удивительно тепло; скоро, не иначе, весна… А вечером засвистела метель; Анне казалось, – никогда она ещё так не мёрзла… Внизу не разводили огонь, – хозяина нет в замке, Гертруда обедает у себя…
…Утром же, глянув в окно, Анна глазам не поверила: от снега следа не осталось… Как умыто всё навстречу первому теплу; так бы порхнуть в окошко, поглядеть, где свежая травка пробилась, где цветки первые… Да скалы чёрные у долины, ещё не укрытые зеленью, подсказывают сурово, – не туда тебе надо, не туда. Кабы ещё знать, в какую сторону отчине поклониться…
…А время безнадёжно застыло опять, как не ведая, что делать дальше, – с чёрной землёй, бурыми деревьями, серыми скалами… Время текло лишь в песочных часах, – с шелестом, по прихоти Анны, и немело вновь…
Забытый манускрипт пылился на столе; она изредка поднимала тяжёлую обложку, разбирала понятные слова, но длинные фразы притч и однообразные жития святых наводили скуку… Она вновь переворачивала часы…
…Всадник на взмыленном коне пронёсся по дороге к замку; во дворе, оттолкнув челядь, соскочил с седла… Бодрый голос зазвучал с лестницы:
– Вешать, всех вешать! – Эрик влетел в комнату, сияя счастливой улыбкой; за ним плёлся Карл с огромной клеткой, накрытой платком.
– Настежь окно, Карл! Убери хлам со стола! – Эрик подхватил на руки Анну, закружил по комнате.
– Очнись, герцогиня, весна пришла! Скоро мы устроим охоту! – Он сорвал с клетки холст. – Погляди на этого сокола: правда, он похож на меня?
– На кого же сейчас охотиться? На глухарей?
– На глухарей пусть охотятся смерды! Утки прилетели, гуси!
– Зачем же сейчас их убивать? Они едва вернулись, им время птенцов выводить, у них ни пуха, ни мяса…
– Пустое! Ты не понимаешь! Соколиная охота! Отправляемся завтра! Будем охотиться всё лето, пиры на полянах устраивать. Понимаешь ли, что это значит? Что флейты, лютни, цитры? Гул рога, рёв раненного зверя, – вот где музыка! Но бабам этого не понять!.. Ты слишком бледна, герцогиня, – засиделась в духоте…
…А к вечеру вновь засвистел ветер, ночь напролёт стучал дождь, но зимней тоски уж нет в сердце; оно ждёт, – что-то дальше будет?..
…Недужилось ей с рассвета; то ли сон худой привиделся; а Фриде не сказалась, да та сама заметила…
…Окно сама открыла, – отлегло малость. Голубям сухарь скрошила, они слетелись, загурковали…
– О, какое удачное место для охоты! – Не услышала, как подошёл Эрик. – Только силки расставить: обед готов! Фрида, одевай герцогиню, мы выезжаем!
– Мой господин, стоит ли ехать ей? Мне кажется, герцогиня не здорова сегодня…
– Тебе это кажется? Пустое! Свежий воздух не повредит ей!
…Не приходилось ей прежде самой верхом ездить, но в карету сесть отказалась; слуги шли рядом. Через версты три освоилась в седле, не хватала гриву при каждом толчке, а хорошо объезженная смирная лошадь шла ровно… Она даже осмелилась оглянуться, – кавалькада за ней растянулась едва не на версту…
…Шатры раскидывали на лугу, на первой свежей зелени; Анна оглядывалась растерянно, отыскивая Эрика. Молодой челядинец помог ей спешиться:
– Меня зовут Ганс, я буду рядом, если что… Вон там, – он показал на негустой, в зелёной дымке лесок на окоёме, – утиное озеро; они уже на воде; оттуда их поднимут; вспугнут, то есть…
…Она не понимала, зачем здесь столько суетящихся людей, – слуги расставляли шатры, зажигали костры, раскладывали на скатертях снедь. Мужчины громко и грубо хохотали; разряженные дамы в сторонке разглядывали наряды попутчиц. Блики солнца играли на золотых кушаках и цепях на груди. Дамы кидали на Анну завистливые взгляды, изучали каждое движение. Прислушиваться к их голосам не хотелось, но дамы беседовали довольно громко, уверенные, что она не понимает их.
–…Одета простенько, а говорят, он души в ней не чает…
– Ну, когда это было, Габи!
– Говорят ещё, она сарацинка крещённая; он купил её у аравийского султана…
– Ну что ты, Лизхен, она славянка; в той земле вечно лежит снег, и жители покрыты шерстью с головы до ног! Гертруде стоило усилий свести с неё шерсть!
– Ну, какие там усилия! Гертруда известная ведьма!
– Но где же герцог? И Линды не видать…
– Что за вопрос, Берта? Наш господин продолжает охоту на дам!
– О, здесь добыча сама идёт в руки!
– И стрела не пролетит мимо!..
Анна отошла к клеткам с птицей; Ганс осторожно достал сокола, посадил ей на ладонь. Тот встряхивал крыльями, царапал коготками кожаную перчатку. Клобучки сняли с его глаз, он таращился на людей злобно и испуганно. Хищный блеск его глаз напомнил ей Эрика…
– Госпожа, руку подальше отведите, может клюнуть!
– Отчего он не взлетает? Лапки не связаны…
– Добычи не видит, – куда ему лететь?
…Над рощицей стайкой порхнули утки; сокол яростно клокотнул, толкнув лапками ладонь, взмыл в небо стае наперерез, сшибся с селезнем. Серые комочки разлетелись в стороны, а сокол уже возвращался , неся в клюве крыло сбитой птицы… «…Пустая забава… Для сокола охота…» Птицы, покружив над рощей, вновь сбивались в стаю…
– Ганс, подай-ка мне лук!
– Госпожа… – ей показалось, он слишком медлит, почти вырвала лук; ничего не забыв, привычно вскинула и прижала к правому плечу… Стрела, взвизгнула тонко, птица упала в траву…
– Браво, моя амазонка! – откуда-то появился Эрик. – Поздравляю с двойной удачей: неплохого пажа ты завела себе…– Ганс вернулся с подбитой птицей.
– Госпожа, поглядите: он ещё жив! – селезень слабо трепыхался в руках; Анна осторожно взяла его. Предсмертный ужас застывал в глазах и точно укор даже… «…Зачем же я убила его?..»
Эрик забрал птицу, длинными пальцами разорвал брюшко. Вынул маленькое окровавленное сердце и внутренности, протянул на ладони соколу…
– Его первая добыча, он должен запомнить…– не глядя, бросил птицу Гансу. – Можешь забрать себе, смерд… Тебе, герцогиня, тоже надо съесть чего-нибудь и выпить, – ты бледна слишком. Я провожу тебя к шатру, – сейчас будет пир…
Есть не хотелось вовсе; жареное мясо пахло отвратительно; от вина стало чуть легче. Едва дождалась, когда Эрик распорядится отправляться в путь.
– Возвращаемся Бычьей тропой; хочу проверить, как выполнен мой приказ.
– Госпожа, – Ганс подошёл к Анне. – не лучше ли вам ехать в карете?
– Нет, Ганс; помоги сесть в седло…
– Да, госпожа, но я не отойду от вас…
Эрик опять исчез; ровный ход лошади немного успокоил Анну; она её не подгоняла, и захмелевшие охотники опережали их…
Узкая Бычья тропа ещё не просохла после дождя; свежо и остро пахло сырой землёй, молодой, едва пробившейся зеленью; дубовые листья едва развернулись… Сейчас бы по дубраве пройтись, из первоцветов венок свить. Прежде-то едва час находила для такой забавы, а нынче… Отчего здесь ни одной берёзки нет, а дубы все раскорячены… И зачем это люди оборванные стоят под деревьями, головы свесив, как неживые?.. А неживые они и есть…
– Что это, Ганс?
– Они повешены, госпожа…
…Впереди движение замедлилось, там кричали…
Растрёпанная седая женщина бросилась на колени перед Анной, вцепилась в поводья:
– Ради Христа, госпожа, помилосердствуйте! Мои дети!.. – её оттащили…
Анна качнулась в седле, небо надвинулось на неё; казалось, она кричит: отпустите! Но услышала лишь Ганса:
– Герцогине плохо! Лекаря сюда!
…Очнулась в постели; к ней склонилось румяным яблоком лицо лекаря Тадеуса. Потом он исчез, на край постели села Фрида, мягко гладила её ладонь, говорила что-то. Анна уснула; разбудил её раздражённый голос Эрика и вкрадчивый Тадеуса:
– Ваша милость, самое страшное, что грозит герцогине: рождение наследника.
Эрик склонился к ней, смотрел спокойно, изучающе…
– … Ты слишком впечатлительна, дорогая; этим оборванцам захотелось побунтовать, долг показался им чрезмерным. Это не твоё село, не волнуйся; можешь купить себе парочку таких же… Всё это пустяки; от тебя требуется лишь родить сына, – ты можешь стать королевой Германии…
«…Что они говорят? У меня дитя родится? Как же уйти отсюда теперь? Я здесь не одна отныне… Господь наградил за терпение… Молиться больше стану, – пусть чадо родится здоровеньким… А коли Бог девочку пошлёт? Всё одно, – в радость, в утешение… Но это дитя Эрика, – он вешает людей, вырывает сердце у живой птицы., – человек ли он, не зверь ли он сам?
-…Фрида, у тебя детки есть?
– Были… Двоих Господь взял младенцами; третий пал в битве… А я его с трёх лет рядом не видала почти…
– Отчего ж так?
– Забрали его у меня; как от груди отняла, – посадили на коня, лук дали. Уж так заведено: мальчик подрос, должен королю служить и сеньору; муж благородный рождён рыцарем… После посвящения Гюнтера я лишь в окно видала…
– Как же это? Нет, я не отдам своего!
– А не спросят: придут и заберут!
– А может, девочка родится? Даже лучше…
– О том и не думайте! Герцог сына ждёт! Об этом и молитесь!
…Она и молилась; спокойствие снизошло к ней. Отгоняла чёрные мысли о том, что пришлось увидеть; как отодвинула в сторону всё лишнее. Теперь в непогоду садилась у окна, смотрела на высокие крыши села, с тихой радостью думала, как хорошо сейчас и тепло Амалии у очага с любимым; вспоминала их ночную болтовню… Гладила округлившийся живот, тихонько напевала невесть откуда известные ей колыбельные, или сама придумывала; хотелось, чтобы дитя, ещё не рождённое, знало язык предков…
В солнечный день приказывала запрячь карету, брала с собой Ганса, отправлялась на прогулку, избегая Бычьей тропы. Ей не запрещали, но Фрида и лекарь пытались увязаться с ней; Тадеус отстал скоро, а Фрида ещё долго охала: как же так, одна? Что скажет герцог?
Она чувствовала себя здоровой теперь как никогда. Фрида опять охала,– все хвори младенцу передадутся…
-… Мона, ты вовсе извелась, на тебе лица нет. Что дальше делать станешь? Скоро все заметят; может, герцогине скажешь? Она добрая…
– Потому и не скажу; незачем ей знать. Сейчас ей сказать, – как ударить. Сама уж как-нибудь…
…Погружённая в себя, в новую растущую жизнь, Анна мало что замечала вокруг, – ни бледности Моны, ни перешёптываний девушек в отсутствие Фриды. Заметила лишь, когда вместо Моны с Гретой пришла мрачная длиннолицая девушка…
И вновь припомнилась Амалия; как бы свидеться с ней? И близко она, да в деревню путь заказан. Может ли навестить её Амалия? У кого совета спросить? Разве только Ганс поможет?
Всё оказалось довольно просто, – пользуясь отсутствием Эрика, отпустить форейтора, посадить на козлы Ганса. Ганс её хорошо понял, остановил карету там, где нужно, от села недалеко, от замка заброшенную дорогу не видно… Ганс передаст Амалии, – её ждёт сестра…
…Увидав Анну, Амалия охнула и упала на колени.
– Встань, Амалия! Как тебе не совестно, – ты забыла, что мы сёстры? -
…Амалия округлилась, весь её облик излучал здоровье и довольство судьбой. Но, боже, во что она одета? Отвыкшую от суровой бедности Анну поразило потрёпанное донельзя платье Амалии. Шершавость рук и грубый загар говорили о нелёгком её счастье…
– Слыхала я, сестрица, ты дитя ждёшь… И я вот тоже… – Амалия порозовела от смущения.
– О, я так рада за тебя! – Анна порывисто обняла её и едва не отшатнулась от резкого запаха рыбы и лука; тут же устыдилась себя… – Верно, Андреас очень любит тебя?
– На муженька мне грех жаловаться; я им довольна. А как же ты, Анна? Как с душегубом живёшь? Не уйти ли тебе сейчас? Угол всегда найдётся…
– Не время сейчас, Амалия; сама видишь, – куда мне? Могу ли я помочь тебе чем-то?
– Ах, сестра, ты и так уж помогла нам, – вся деревня молится на тебя; жаль, тебе нельзя к нам; и Андреаса не увидишь: на охоте он…
–…Пора мне, сестрица! Бог даст, ещё свидимся! Гансу, тому, кто привёл тебя сюда, доверяй, как мне…
Шкатулка, набитая драгоценностями и золотыми монетами, стояла на резной полочке рядом с молитвенником; ключ хранился у Анны. Надо лишь дождаться, когда в комнате никого не будет, собрать необходимое Амалии в одну из перчаток…
Ей хотелось самой свидеться с Амалией, да занемогла; небо к полудню затянуло, заморосил дождь, карету отложили. Туго набитую перчатку спрятать негде, – того гляди, Эрик вернётся…
Ганса Анна не отпустила:
– Тебе я могу доверять; отвезёшь это в деревню, знаешь, кому. Пока дождь, можешь переждать…
– Стоит ли откладывать? Дождь мелкий, и то скоро кончится…
…Она свернулась под тёплым одеялом, сверху Фрида накинула меховой плащ…
Во сне почувствовала, – кто-то смотрит на неё… Эрик сидел в кресле у стола, пустая перчатка валялась на столе. В распахнутое окно ярко светило солнце. Во дворе шумели; она поднялась, глянула вниз, – суетились люди, ставили широкую лавку. Вывели Ганса, положили на неё. Стали привязывать…
– Что происходит, герцог? Что они собираются делать?
– Ничего особенного, герцогиня; всего лишь наказание беглого вора, – высекут и отрубят руку, согласно старинному закону Германии, – он собирался бежать с краденым… Краденым у вас, герцогиня… Он ещё должен сказать, кто ему помог… из прислуги… И с каждым ударом по его шкуре с меня будут осыпаться рога…
– О чём вы говорите, герцог? Какие рога, я не понимаю вас! Я дала ему эти монеты! Остановите же казнь!
– Только ваше положение, герцогиня, снимает с вас подозрение в измене! – Эрик подошёл к окну, крикнул вниз:
– Эй, там! Прекратить!.. – Советую вам, герцогиня, быть разборчивее в привязанностях; он даже останется в замке, но к вам не подойдёт ни на шаг… Что-то вы побледнели, герцогиня; выпейте вина, не хочу, чтобы ваша впечатлительность повредила моему сыну…
Голуби уже не ворковали на карнизе, по нему всё чаще стучали холодные капли; прогулки потеряли привлекательность. Не радовали ни золото дубрав, ни зелёная ещё трава; лишь нетерпеливые движения не рождённого ещё чада отвлекали от тоскливых мыслей о неизбежной долгой зиме…
«…Отчего это так: кто ни станет мне ближе здесь, – все исчезают скоро?.. Нет, сына я им не отдам, пусть лучше убьют меня! Нет у меня никого, он один со мной останется… Подрастёт, – вместе домой уйдём; Бог поможет; об этом молиться надо…»
…Церковь будто б и рукой подать, – лестница, да несколько шагов по двору к другой башне, – да невмочь одной ходить стало по узкой лестнице; Грету проводить попросила…
– Не время сейчас, госпожа; да там и нет никого теперь… Не позвать ли сюда капеллана Дольфуса?
– Нет-нет; я хочу сама… – не доверяла Анна новому капеллану, его вкрадчивому голосу; за вечно опущенными глазами, под низко надвинутым капюшоном чудилась неясная угроза. Казалось, этот человек ненавидит её, но за что?.. В храме его нет, возможно, это и убедило, – надо идти самой…
…Грета довела её до врат церкви; здесь им преградила путь женщина, вся укутанная в тёмные ткани:
– …Вам нельзя туда! – острые чёрные глаза иголками сверлили Грету. – Зачем ты привела её? Ты же знаешь этот час!
Анна, не слушая перепалку, одна вошла в пустой храм; шаги по каменному полу гулко отдавались под тёмными сводами… В полумраке в глубине храма к ногам Девы Марии склонилась женщина в белой вуали; показалось: плечи её дрожат… Заметив, что уединение нарушено, дама встала и пошла к выходу. Возле Анны остановилась, подняла вуаль, пристально посмотрела на неё, – ни следа злобы и ненависти, только бесконечная боль в глазах… Анна изумило сияние ангельской чистоты в светлых локонах…
…Взгляд незнакомки скользнул к животу Анны; не ответив на поклон, опустила вуаль, и, словно всхлипнув, быстро пошла к выходу.
«…Кажется, я не должна была встретиться ней? Но почему? И где я могла видеть её? Лицо как будто знакомо… Кто она?»
Грета нетерпеливо топталась у врат…
– Вы там никого не видели, госпожа? – Ответа она ждала точно с испугом.
– Нет, Грета, там в самом деле никого нет…
…Фрида раньше поняла, что происходит; дыхания не хватало, внутри всё разрывалось с дикой болью; собственный живот сейчас раздавит её… От резкого голоса Фриды болели уши:
– Грета, беги вниз, пусть тащат дрова! Клара, холсты неси! Хорошо, вчера ванну внесли, воды набрали… Клара, зови старую Берту! Что? Тадеус? Гоните его прочь, сами справимся! Да стели живее скамью, Грета!
«…Как легко стало…Чей это плач?.. Это красное существо, – моё дитя? Они говорят, – рыцарь… Мальчик… Я родила его, и осталась жива… Почему он плачет?»
– Он голоден, госпожа; покормите его сейчас сами, пока не пришла кормилица…
– Сама, конечно, сама… Что за кормилица?..
…Кроватку Теодора Анна велела поставить рядом со своей; уснула, вцепившись в резные перекладины.
…В полудрёме увидела, – толстая женщина с круглыми рыбьими глазами склонилась к ребёнку…
– Ты кто? Зачем ты здесь? Ты хочешь украсть моего сына?
– Успокойтесь, госпожа, я кормилица; дитя кормить пора… – Толстуха распустила шнуровку, вывалила громадную синеватую грудь. – Ну, иди ко мне, ангелочек…
– Да ты же раздавишь его! Уходи, не прикасайся к ребёнку! Я сам буду кормить его!
…Малыш тихо посапывал у груди; Анна от этого посапывания успокаивалась, разглядывала розовое личико, редкие тёмные волосики, – слава Богу, на отца совсем не похож; он не будет таким жестоким… Уйдём вместе отсюда; Феденька станет добрым охотником; Макарушка полюбит его…
…Гертруда возникла в сумерках бесшумно, в чёрном платье; молча встала перед Анной, долго смотрела на неё, на ребёнка:
– Он слаб… Из него не выйдет доброго рыцаря; если выживет, станет священником или менестрелем…
– Зачем вы это говорите? – неостывший ужас вспыхнул вновь.
– И молока у тебя надолго не хватит… Зря прогнала Эрну…
– Ты ведьма, ведьма! Уходи отсюда!
– Крещение через неделю…
…Снег, лёгший неделю назад, во дворе истоптан в грязь; за воротами же – первозданная белизна; никто не выезжает из замка, никто не въезжает, – герцога нет дома; говорят, – ушёл в море… Не было Эрика и на крещении…
«…И ладно, и пусть… Мне даже спокойнее… Но ведь он так ждал сына! Отчего никто не беспокоится, что Эрика нет так долго? А коли вовсе не воротится, – что будет с ней, с Феденькой?
– Фрида, тебе не кажется, – он слишком тихо плачет? И почти всё время спит…
– Вы напрасно переживаете, госпожа; во сне дети быстрее растут…
–…Фрида, у меня нет молока! Она меня сглазила! У меня пропало молоко! Чем мне кормить Теодора?
– Успокойтесь, госпожа, это бывает… Сейчас позовём Эрну…
– Да зовите же скорее, зовите!..
…Она с ужасом следила, как синеватая гора тяжело нависает над розовым личиком… «…Он не возьмёт это, не возьмёт…» Теодор, посопев недовольно, пристроился и зачмокал… Ревниво и благодарно смотрела она на кормилицу; рыбьи глаза уже не казались отвратительными… Всё же едва дождалась, когда задремлет сытый ребёнок; почти вырвала его из рук Эрны…
-…Фрида, почему сегодня так мало топят? В комнате холодно, у Теодора застыли ручки!
– Гертруда велела беречь дрова, пока нет герцога…
– А если он не вернётся, – нам замерзать здесь?
– Не стоит так говорить, госпожа; я прикажу принести меховое одеяло для малыша…
– В ваших одеялах уже моль завелась, и оно слишком тяжёлое для него… Я возьму его к себе в кровать…
– Гертруда запрещает это делать; мальчик должен привыкать к холоду…
– Она будет распоряжаться моим сыном? Пусть родит своего и спит с ним на улице!..
…Теодор сегодня кашляет весь день, – не позвать ли Тадеуса?
– Лекарь пьян второй день; я сделаю травяной отвар; справимся сами…
– …Фрида, Фрида! Чёрная птица!.. Прогони её! Она коснулась Теодора!
– Здесь нет никакой птицы, госпожа; окна закрыты. Это только сон…
– …Теодор весь горит, у него лихорадка! Он так страшно дышит! Сделай что-нибудь, Фрида!..
– …Зачем здесь так много людей? Они помогут моему сыну?.. …Они расходятся… Почему накрыли ему головку? Он задохнётся!..
– Фрида, Теодору лучше? Зачем его так закрыли? Ему же там душно!
– Госпожа, ему уже не душно… Ему уже хорошо…
– Куда его уносят? Я не отдам его! Фрида, зачем?.. Скажи им, – он ещё маленький…
– Он уже не вырастет, госпожа…
…Гертруда склонилась над спящей Анной:
– Я была права: он не был рождён рыцарем, и не был угоден Господу…
…Среди ночи Анна очнулась от шума, доносившегося снизу; грубый смех, пение, лязг железа, запах жареного мяса…
– Что это, Фрида?
– Герцог вернулся, справляет с рыцарями поминки по Теодору…
–… Он вернулся вовремя…
-…Дьявольщина, как же мне не везёт! Доротея выбросилась из окна, Мона родила девчонку, у Анны мальчишка умер! Ради этих приятных новостей я спешил сюда! Кстати, Карл, отправь Мону в деревню, а этот кошелёк отдай ей! Да не вздумай ограбить её, проверю… Мне пора, к Рождеству я должен быть у короля…
Глава 7. Год 1096
…Карета подскакивала на ухабах, колёса то и дело вязли в глинистых весенних лужах; пяти вёрст не отъехали от замка баварского маркграфа, – от немилосердной тряски уже ныла спина, зябли ноги в лёгких шёлковых туфельках. Эрик не заботился об удобствах, не замечал ни жёстких необитых сидений, ни сквозняка из плохо прикрытого окошка… Дремал, вытянув ноги на переднее сиденье; просыпаясь, бранил опального короля и его наследника, с которыми столкнулись неожиданно в Мюнхенском замке.
– Старый лис из ума вовсе выжил; никак не может успокоиться, – инвеститура ему нужна! Мало валялся в снегу перед папой Григорием, мало ему отлучения… Славянская жёнушка рожки наставила с его же сынком; дьяволом во плоти перед светом объявила, – чего надо ещё? А его франконский щенок сомневается, видишь ли, в моих правах на Северное герцогство! Чёрта ли мне в его сомнениях? За мной Салическое право, единое и вечное, – сила!.. Он, кажется, возомнил себя королём, забыл о старшем брате! Нет, щенку Германией не править, – я не допущу!..
Анна вздохнула: всё это она слышала не впервые; завернулась в плащ потеплее… Эрик услыхал шорох, накинулся на неё:
– Какого дьявола ты ввязалась в спор со старой баварской жабой?
– Я не спорила; лишь сказала то, что думала…
– Ты думала? Если бабы вообще способны о чём-то думать… – маркграфиня Марта и впрямь напоминала жабу, толстую и бесцветную, – длинный рот, надутые важностью щёки усиливали сходство. Анну удивил завистливо-злобный взгляд увешанной золотом маркграфини. Чему она могла завидовать, – разве лишь красоте и молодости Анны?
Хотелось ли ей как-то уколоть Анну, или просто Марта не знала, о чём говорить, – Бог весть…
–…Вы, герцогиня, верно, слыхали: все рыцари Германии собираются в поход ко кресту Господа; благородный Эрик тоже из их числа…
– Да, маркграфиня, мне это известно…– Анна краем уха слышала о готовящемся походе…
– В августе все рыцари Европы соберутся у двора святого Урбана; пойдут ли русичи воевать за крест Господень?
– Я ничего об этом не знаю, маркграфиня…
– …Хотя им не стоит встречаться с сарацинами; говорят, славяне плохие воины…
– Мне неизвестно, что говорят о них, но думаю, германским рыцарям не стоит встречаться с ними на поле боя… – Марта открыла рот, как собралась проглотить муху, надула щёки, и отошла, не найдя ответа…
…На постоялый двор, показавшийся Эрику удобным, въехали почти одновременно с другой, богато убранной каретой… Дама в чёрном, в вуали, скрывшей лицо, опередила Анну на тёмной лестнице, и заняла лучшую комнату…
Их комната по удобству мало отличалась от кареты; из окон также дуло, перины, хотя и мягкие, набитые Бог знает чем, пропахли старой пылью и гнилым тряпьём… Эрик уснул сразу, она же, несмотря на усталость, не спала и двух часов…
Поднялась на рассвете; голоса во дворе привлекли внимание. Распахнула трухлявую раму, глянула вниз… Дама в чёрном нетерпеливо расхаживала по сухому клочку земли у кареты, беспокойно потирала руки… На скрип окна подняла глаза… Анну поразил взгляд, – высокомерный и с тем беспомощный. Она не ошиблась, – дама говорила по-русски со своим спутником…
– …Она должна быть уже здесь! Не послать ли навстречу гонца?
– Вы спешите, королева; ещё не время… Надо немного подождать…– попутчик отвечал ей по-немецки….
– Ради Бога, не называйте меня королевой!.. У меня уже нет сил ждать! Я просто боюсь вашего отца, Конрад!
– Ваш страх ничем не оправдан; он уже не так всесилен, как прежде…
Раздираемая любопытством, пользуясь отсутствием Эрика, Анна спустилась вниз; вспомнила плутоватые глаза хозяина, – наверняка, ему известно больше чем нужно…
Золотая монета несказанно оживила речь хозяина:
–…Бывшая королева, – Пракседа, славянка; ждут королеву Венгерскую…. – он непрестанно подмигивал и оглядывался, точно сообщал невесть какой секрет… – Венгерская тоже славянка, Анастасия… – хозяину, похоже, хотелось ещё поговорить в расчёте на золото, но во двор въехала ещё одна карета…
Анна, прежде королев не видавшая, сейчас ошибиться не могла: кто эта приехавшая дама, если не королева? Едва глянув на величественную и прекрасную даже в старости женщину, Анне захотелось остановить этот миг, задержать её как-то, заговорить со своими землячками, а она даже не знала, как величать королев на родном языке… Сама не заметила, как оказалась на коленях перед Анастасией.
– Государыня!..
– Встань, дитя моё!.. Ты славянка? Откуда ты, и зачем здесь?
– Я супруга саксонского герцога; сама из земли новгородской…
– О твоём супруге я много слыхала, да мало доброго; однако, ты своей волей сей крест вознесла себе, а чужбина нам всем – мачеха… Детки есть у тебя?.. Ради сына скрепляй сердце, и Господь опорой тебе… А люди приветные всюду сыщутся… Я же помолюсь за тебя на родной земле…
– Тётушка, что ж долго так? – Евпраксия недовольно и нетерпеливо отстранила Анну. – Я мало с ума не сошла!
– Колесо чинили в пути, дороги ужасные… Отдохнуть бы да ехать…
– Едем сей же миг! В Полонии кров сыщется приличнее; уж недалеко…
…Анна ещё долго смотрела вслед исчезнувшей за деревьями карете, вспоминала каждую чёрточку лица прекрасной дамы… Раздражённый голос Эрика вернул её на землю…
Брань его Анну давно уж не пугала и не тревожила. Может и хотел он поглумиться над ней, называя сына Марком, да та рана давно уж выболела. Другая обида ледяным комком застыла в глубине сердца, – на крестинах Марка объявил его Эрик первенцем. Как и не было Теодора! Не было тихой улыбки, ни первого крика, ни последнего вздоха… Ничего этого не было для Эрика, – не видал он сына ни живым, ни мёртвым… Лишь ей остался холмик у могильного склепа; не позволила оставить сына непогребённым… Не ведал он рук отцовских, не дожил до тепла, – родился в осеннюю непогодь, умер в зимнюю стужу. Теперь в год трижды, – в рожденье, смерть и на Радуницу, – ходила она к первой родной могилке. Дней точных не ведая, доверяла лишь сердцу, – оно подскажет… От того и вела счёт годам Теодора, – первый шаг, слово первое… Нынче они славно забавлялись бы с Маркушей. Может, и не был бы вторыш таким, как сейчас…
Всплеск воды едва не до окошка и резкий толчок оторвали от тоскливых раздумий…
– Дьявольщина! Опять лужа! Форейтор, похоже, ослеп! Я высеку его сам! И Карла заодно! – Эрик выскочил из кареты, в ярости хлопнув дверцей. Резкие приказы заглушили бестолковые вопли свиты…
И опять тряска по камням и выбоинам… Она всматривалась в сумраке в лицо Эрика, – комок обиды ещё не превратился в огонь ненависти, но как легко этот лёд становится пламенем…
…Он изменился, – на лбу легла глубокая складка, щёки запали, волосы потускнели и поредели, родинка почти исчезла. А во сне Эрик точно возвращался в детство, – складки меж бровей сглаживались, пухлые губы приоткрывались, – лицо становилось юным, грехом не тронутым…
Таким она его увидела три года назад; тогда впервые мелькнуло страшное: кабы он таким навечно остался!.. Мелькнуло и забылось… Он метался в горячке, без памяти, звал мать, просил у неё прощения… Сколько Анна сидела у пустой кроватки, сколько прошло, как умер Теодор, – дней, месяцев, лет, – она вырвалась из пелены боли, едва услышав: Эрика привезли израненным, доживёт ли до весны… Она меняла повязки, промывала раны, поила отварами… Он звал в бреду: матушка, сожми мне руку, так легче… Она стала ему матерью, а потом женой опять; страдание стало страстью… Жалеть ли о том, что выжил Эрик, если они давно холодны друг к другу, а у неё в этом холоде есть своё маленькое солнышко… Маленькое отражение своего отца, маленькое чудовище… Оно было…