Гертруда говорила ровно и бесстрастно, не глядя на Анну… – А эта мерзавка будет наказана…
…У лестницы Амалия покорно дождавшись госпожу, опять рухнула на колени и припала к её руке. Гертруда заставила её подняться, больно прихватив за волосы:
– Я смотрю, новая хозяйка пришлась тебе по нраву! Интересно, на каком же языке вы с ней беседовали, и, главное, о чём?
– Н-на немецком, госпожа…
– Что же, эта грязная славянская дикарка знает наш язык? Ладно, так о чём вы болтали?
–…Так… Ни о чём…
– Так вот и ни о чём? Что-то должно освежить твою память…– Не выпуская волос девушки, Гертруда резко ударила её по лицу другой рукой, – Ну, что ты теперь вспомнила?
– Госпожа Анна…
– При мне не называть её госпожой!
– Она о себе рассказывала… – Амалия понимала: искренний ответ не пойдёт ей на пользу, – о моей семье расспрашивала…
– Только-то? Надеюсь, о своих братьях-язычниках ты ей тоже поведала? – Амалия побледнела… – Ладно-ладно, об этом я пока помолчу… Если будешь делать всё правильно; я знать хочу всё, о чём она будет говорить, с кем: кто как относится к ней…
– Но, госпожа… – Гертруда размахнулась для удара, но лишь погладила щёку Амалии, слегка впившись в неё ногтями.
– Ты меня поняла, малышка…
…Анна, не привыкшая к праздности, в одиночестве бродила по комнате, не зная, чем занять себя. Открыла ставни запертого окна, – на сумрачной стороне слюдяной узор не сиял так ярко. Окно распахнула, – показалось – там лишь бесконечно серое небо… Но может ли быть в мире столько воды? Анна глянула вниз, и дух захватило от необъяснимого: огромные серые волны с белой пеной каждый миг накатывали на серые острые скалы со страшным гулом, разбивались брызгами; и будто б Анна даже почувствовала на лице ледяные солёные искорки… Валы окатывали скалы, и оседали, исчезая в пучине; где-то на окоёме серая вода слилась с серым небом… Белые птицы с тоскливыми криками садились в белую пену и не найдя того, что искали, вспархивали опять…
Прежде чем окно захлопнуть, заметила Анна башню с левого угла на крутой скале. Узкое окно в башне открылось; выглянуло бледное женское лицо. Незнакомка увидела Анну, и быстро закрыла окно…
«…Поди, море это и есть; оно и верно, страшное. Почто Марк сюда привёз меня? А той каково? Поди, только это и видит… А птицы стонут, – ровно дети малые плачут… Где ж он, Маркуша её? Ладно ль она сделала, что сюда приехала; как там Макар один, в такую–то пору?
Меркли оконные узоры на солнечной стороне; в комнату вползала ночь, а она всё сидела одна… Бесшумно явился Карл с факелом, зажёг светильник на стене, поклонился, жестом указал Анне на дверь:
– Мне туда идти? – спросила, забыв, что он глух. Карл опять показал на выход…
…Шли мрачными переходами, потом узкой лестницей с коптящими светильниками…
В огромной тускло освещённой комнате, за длинным пустым столом сидела Гертруда, прямая, как спинка её высокого кресла. Стены комнаты скрывала тьма, там бродили какие-то тени. Здесь всё было огромным: очаг и вертел, где коптилась туша быка; стол за который усадили Анну, – лицо Гертруды виделось отсюда бледным пятном, – на стул без спинки. Сзади встала высокая женщина в чёрном. Она произнесла несколько немецких слов неожиданно грубым голосом. Анна хотела обернуться, увидеть того, кто говорит, но жёсткие ледяные ладони удержали её голову.
– Гедда научит тебя держаться за столом! – резким голосом Гертруда напомнила о себе.
Неслышно двигаясь, люди поставили на стол большое деревянное блюдо и два громадных ножа. Перед Анной появилось блюдо поменьше, нож не такой страшный, и стопка тонкотканных холстинок. Одну из них Геда развернула на коленях у Анны.
Два человека в белых передниках, бритые наголо, вынули тушу из очага и прямо на вертеле свалили на блюдо; зловеще сверкая великанскими ножами, разрезали быка на части. Геда отщипнула и попробовала мясо; указала на один кусок, размером с её голову; его и положили перед Анной. Она склонилась отрезать немножко и получила шлепок в спину. Геда рявкнула ей что-то; Гертруда отозвалась эхом:
– Сидеть прямо!..
…Возвращаясь к себе вслед за Карлом, она не думала, сыта ли, – из того что ей положено, Анна съела лишь небольшой кусочек, – к сытости не привычная, сейчас она благодарила Бога, что одно из испытаний им посланных, для нее закончено…
Амалия разложила на кровати ночное платье госпожи и теперь ждала её, свернувшись на лавке.
Едва исчез Карл, девушки обнялись, как сёстры:
– Амалия, где ты была так долго? Я скучала здесь одна, и боялась, что ты не придёшь уже! – камеристка опомнилась первой, быстро и громко заговорила, пряча глаза. Она металась по комнате, хваталась то за гребень, то за ночную рубашку Анны; подошла расстегнуть ей платье.
– Что это, Амалия? Что с твоим лицом? – Анна даже в полутьме заметила красное пятно на щеке девушки; та отвернулась, и тихо заплакала.
– Тебя кто-то ударил? Гертруда? «…Господи, её наказали!» – до сих пор Анна считала, что наказать человека волен только Бог. – «…Что ж это за дом, что за люди живут здесь? Куда я попала?..»
– Госпожа, вы только не наказывайте меня… – Амалия шептала по-русски, помогая Анне раздеться. –…Она велела передавать ей всё, о чем мы говорим. Только я ей ни слова; верьте мне, госпожа. Здесь ещё никто ко мне так добро не обращался; только Марта-кухарка, она покормила меня вечером; да она уж старая, выгонят её скоро…
– Да куда ж пойдет она? Что за шум это? – снизу, от очага, будто здесь же в комнате, грохотало железо, пьяно орали люди, ржали, как ровно табун лошадей впустили.
– Там столовая, где вы ужинали; это рыцари пируют теперь, вассалы господина; не бойтесь, сюда они не поднимутся; перепьются в смерть, да там же и уснут. А Марта в деревню пойдёт; там приютят её…
– Послушай, ты опять на лавке спать собираешь?
– Да, госпожа, это моё место; ещё мне можно на полу у кровати…
– Ну, нет; ляжешь со мной; если что, скажешь: я велела; ты не можешь ослушаться меня… – …девушки уютно свернулись под тёплой периной…
– Госпожа, я должна вам признаться; вы не прогоните меня, если я скажу? Мои братья, они в деревне, они… язычники… Они не верят в Христа, поклоняются Одину, идолам… Это ведь грех великий? Но они добрые люди, и зла никому не делают.
– Зачем же гнать тебя? Твоей вины нет здесь, – ты же крещёная; а я прежде не слыхала о таких людях, – язычниках. Но если и в самом деле они добрые люди, – Бог отыщет путь к их сердцам, и простит… – Амалия заплакала от умиления; осыпала поцелуями руки Анны:
– Госпожа, я не смею даже думать так; но… у меня была сестра, – она умерла ребёнком; вы мне как сестра сейчас… – они уже плакали вдвоём, тесно прижавшись друг к дружке.
– Помнишь, Анна, я тебе говорила про одного человека в деревне; он славянин, из одного города русского, Киев, кажется; он и обучил меня своему языку. В битве его поляки пленили; хотели продать сарацинам; а мой брат Якоб выкупил его, привёз в деревню. Мои братья, Якоб да Мартин, прежде богаты были… Андреас его зовут… А глаза у него синие-синие, а кудри уж седые. Говорил он: невеста была у него: Маша… Такое есть имя русское? И будто б я схожа с ней, она светленькая тоже была, ровно ангел… Вот Андреас меня ангелочком называл…
– Что же – сватался он к тебе?
– Нет, не успел; меня в замок забрали. Только мне кажется, по нраву я ему; иной раз словно сказать что хочет, или поглядит так… А может, мне лишь казалось; но сердце не обманешь… А когда из замка прислали за мной, – мы вовсе худо стали жить; у братьев детей много, – я попрощаться пришла; может, что скажет… Говорит: тебе, наверно, там лучше будет, иди… И опять так смотрит… У меня едва сердце не разорвалось… Здесь первые дни всё плакала, а думала, забуду его, только, веришь ли, дня не пройдёт, чтоб не вспомнила о нём; иной раз, из окна гляну, увижу издали кого, – чудится всё он… А братья ему б не отказали, он охотник добрый…
… Анна не обиделась на Амалию, когда та уснула, не дослушав её рассказ про Марка…
… А Марка увидеть она очень хотела. И, видит Бог, она старалась: учила с Гертрудой немецкие слова, с капелланом Тельмусом запоминала молитвы на вовсе дикой для неё латыни. Научилась жестом хозяйки указывать Карлу на дверь. Однажды за ужином велела Гедде убираться прочь на понятном той языке. Гертруда лишь удивлённо повела бровью, и повторила приказ Анны… Анна же поднялась из-за стола, когда посчитала нужным; кивком велела Карлу проводить её.
…Для свадебного платья Гертруда сама выбирала ей ткань. В столовую приходили торговцы, пухлые, в чалмах, темнолицые; распахивались все окна, зажигались светильники средь бела дня. Ткани, серебряные, золотистые, радужные; кружева, самоцветы, раскидывали по выскобленному столу; Вокруг суетились швейки, деловито осматривали издалека товары, – Гертруда никому не позволяла ничего трогать, сама одними пальцами брала струящуюся ткань, прикладывала к телу Анны. Заметно было, что ей это доставляет удовольствие: но Анну она будто и не замечала…
Сколько дней прошло, она не сочла бы; месяц, или два, за окном сыпал снег, и вновь таял; Амалия по-прежнему спала с ней, но выскальзывала до восхода из постели… Анна оставалась одна до вечера… Однажды в редкий солнечный день сидела на подоконнике, подложив под себя подушку: так повыше, да и потеплее будет; не зная, чем себя развлечь, разглядывала пустой в этот час двор; деревенскую долину за рекой… Оттуда к замку во весь опор нёсся всадник в латах и шлеме… Анна встрепенулась: Марк? С бьющимся сердцем нетерпеливо распахнула окно, ветер разметал волосы…
Всадник влетел во двор, его окружили люди. Рыцарь снял шлем, солнце вспыхнуло ярче от сияния его кудрей. Он поднял голову, улыбка огненной стрелой вошла в сердце Анны. Отчего-то она очень сильно испугалась, и быстро захлопнула окно… Вдруг показалось, – он сейчас войдёт сюда, и что тогда делать?..
Анна и сама не понимала, чего боится… Пришла Амалия готовить её ко сну… И опять Анна не знала, – рада она, или огорчена, что Эрик не поднялся к ней…
– Послушай, Амалия, что за женщина в той башне, я в окне её видела;
– Мне ничего не известно о ней, госпожа; но если хотите – я спрошу у кого-нибудь…
– А что происходит во дворе? Его чистят, ставят лавки, кресла…
– Хозяин устраивает турнир, – состязание первых рыцарей Германии. Они хотят выяснить, кто из них лучший всадник, стрелок. Это последний турнир осенью. Всю зиму они будут состязаться в пьянстве, а весной затеют войну с соседями…
-…Мне так жаль, госпожа: вы вчера спрашивали про женщину в башне, – я ничего не узнала. Старая Берта даже разозлилась, едва я речь завела об этом: тебя, говорит, бес одолел, в той башне все двери и окна заколочены, там только привидения обитают… Она, Берта, и донесла, видно, Гертруде… Так та орала на меня; думала, убьёт… Добивалась, сама ли я видела, или узнать кто-то просил…
–…Привидения днём в окно не выглядывают…
– Да вы не думайте об этом сейчас, госпожа! Посмотрите, – турнир начинается! Сейчас затрубят рога! Положить ли вам подушку на подоконник? Может; плащ на вас надеть, да открыть окно?..
…Звук рога напомнил зов оленя по осени, но был резок и неприятен, и вообще поединок рыцарей не вызвал никакого любопытства у Анны; восторг Амалии слегка лишь увлек её, но она больше разглядывала зрителей на скамьях и дам в креслах, укутанных в меха. День выдался тёплый, палантины иногда открывали то плечи, то шею, увитые драгоценностями… К раме окна Амалия прикрепила огромный розовый бант. Такой же бант Анна заметила на шлеме одного из рыцарей. Ленты разных цветов красовались на шлемах других всадников.
– Госпожа, этот рыцарь будет биться в вашу честь!
– Зачем? Разве я просила об этом?..
…После второго поединка Анна окончательно потеряла интерес к зрелищу, Амалия же припала к окну со сверкающими от восторга глазами. Анна уже хотела отойти, но на ристалище в это время выехал «розовый» рыцарь, с другой же стороны барьера остановился всадник с широкой белой лентой с синими звёздами… Зрители вдруг заорали, засвистели, затопали ногами. Рыцари направили копья в сторону «звёздного» всадника. Толпа слуг окружила его, стащили с коня, набросились с дубинками.
– Что это? Что они делают, зачем его бьют?!
– Рыцарь синей звезды взял в жёны крещёную сарацинку; дамам это не понравилось, ему дали «рекомендацию»; он не имел права участвовать в поединке, но он лучший в округе наездник и стрелок, – он не богат и надеялся получить дорогой приз…
…Шлем свалился с головы избитого рыцаря; лишь тогда распорядитель турнира движением копья с белой вуалью прекратил побои…
– Погляди, Анна, на того толстого рыцаря с длинным носом, – это барон Мессер. Всем известно: он даёт деньги в рост; рыцарям это тоже запрещено… И никто его пальцем не тронет, – он слишком богат…
– Я больше не хочу смотреть, Амалия!
– Но, госпожа, сейчас розовый рыцарь будет биться в вашу честь!
Анна не понимала, что значит, – давать деньги в рост, и зачем бить кого-то в её честь; она не просила об этом! А если это Марк? Нет, он не мог бы стоять и смотреть, как бьют человека! И к чему Марку такая пустая потеха? Да коли у них так заведено! И кому тут ещё надобно биться за неё? Да, да, это Марк! Анна нетерпеливо припала лицом к холодной слюде, пытаясь различить знакомые черты за железным шлемом…
…Бой длился недолго, – «розовому» рыцарю достался противник не больно ловкий; прозвище «чёрный медведь» как нельзя лучше подходило ему. Он скоро заметно выбился из сил, рухнул с седла. Тяжёлые, грубо кованые латы мешали ему подняться. «Розовый» ловко спешился, великодушно подождал, пока «медведь» поднимется под хохот зрителей и отыщет упавший меч…
«Розовый» крикнул что-то в толпу, подогрев веселье… Пеший поединок тоже не затянулся, – меч был выбит из рук «медведя»; он опять неуклюже опрокинулся на землю; под дикие вопли зрителей меч соперника пробил его латы и нашёл сердце.
– Марк!.. Зачем он убил его? Разве это необходимо?.. – Анна, оцепенев от ужаса, не могла отвести взгляд от жуткого зрелища… «Розовый» рыцарь победно взмахнул окровавленным мечом, снял шлем, встряхнул золотыми кудрями; сияя улыбкой, глянул наверх, поклонился Анне…
Дрожа как в лихорадке, она добрела до ложа, сорвала давивший голову золотой венец, – это не Марк…
– Не стоит принимать близко к сердцу, госпожа; вы, видно, не привыкли к такому… А «чёрному медведю» вовсе не стоило приезжать на турнир… Хотя странно: он здесь впервые, а «розовый» рыцарь давно в поединках участвует; как их свели вместе?.. Госпожа, сказать Карлу, чтобы ужин сюда принёс?
– Не хочу, Амалия… Помоги раздеться, и посиди со мной… Это не Марк… Скажи, Амалия, зачем они это делают? Убивают из пустой забавы, ни за что…
– Чем же им ещё заняться? Для них вырастят хлеб, накормят, наткут полотна… Да и выгода есть: у «чёрного медведя» нет наследников, его замок займёт «розовый» рыцарь. Ещё его ждут дорогие подарки от короля….
– …Это не Марк, Амалия, это не Марк… Чужая это земля, чужая…
…Ставни северного окна уже не открывались, чтобы сохранить тепло; смотреть на двор, истоптанный в жидкую грязь, не хотелось; взгляд скользил дальше, к чистой, укрытой плотным снегом, долине…
В деревне мелькали огоньки, даже через закрытое окно тянуло дымом…
–…Амалия, ты не весела сегодня; может, ты не здорова?.. Скажи, мне чудится, – дымом тянет? Внизу очаг развели? И что за огни в твоей деревне? Разве сегодня праздник?
– …Да, сегодня великий праздник, – Гертруда вошла неслышно, как всегда. – Ещё несколько еретиков приобщились к святой вере; они не хотели принять её добровольно, и я велела предать огню их жилища; они станут нашими холопами… Отчего же ты плачешь, Амалия? Твои родичи, по завету Господа, крестятся огнём и мечом; порадуйся за них… Впрочем, я не о пустяках пришла говорить, – Анна, твоя свадьба назначена на завтра; я решила, – ты достойна стать женой моего брата…
Анна побледнела, – она уже стала забывать, зачем живёт здесь. «Свадьба» для неё значила лишь то, что она скоро увидит Марка. Только вот ждала она так долго, что теперь и не знала, радоваться ли ей?
….Гертруда говорила ещё что-то по-немецки; Анна не прислушивалась, и не пыталась понять её, и не заметила, как та ушла. Очнулась, услышав всхлипывания Амалии. Девушка тихо плакал, свернувшись на лежанке; Анна села рядом, прижалась к её плечу.
– Мне так жаль, Амалия, у тебя горе, а я ничем не могу помочь тебе…
– Я верю: Андреас не оставит моих братьев в беде. Он, хотя и крещённый, никогда не отворачивался от них… Но не только из-за этого плачу: скоро мы с тобой расстанемся, госпожа…
– Ты хочешь меня бросить меня здесь одну? Разве я обидела тебя чем-то? Ты больше не любишь меня?
– Нет, госпожа, никто не был со мной так ласков, как вы… Но после свадьбы у вас появится другая камеристка, знатного рода…
– Но куда же ты пойдёшь, кому станешь служить?
– Никому, госпожа, – я завтра уйду в деревню.
– И тебя отпустят из замка?
– Я не стану спрашивать разрешения, – Амалия перешла на шёпот. – Вы должны знать, госпожа: из замка в деревню есть подземный ход. О нём знали только те, кто жил тут раньше; но кроме меня здесь уже нет никого…
– А мне ты его покажешь?
– Нет, госпожа, сейчас это невозможно; когда вы захотите покинуть замок, к вам придут и проводят…
– Но как ты узнаешь?..
– Не беспокойтесь, госпожа, я буду всё о вас знать… А завтра у вас будет свадьба, – вы должны быть очень счастливы; вы так долго ждали этого, – вы соединитесь с возлюбленным…
– Ах, Амалия, я и в самом деле слишком долго ждала; так долго, что и не знаю, – рада ли… Наверное, завтра я пойму это…
– Что ж, госпожа, завтра у вас трудный день; вам надо хорошо отдохнуть. Когда вы проснётесь, меня уже не будет рядом… Идите сюда, госпожа, дайте руку…– Амалия вынула из-за корсета маленький нож, быстро разрезала себе палец; легко кольнула палец Анны, соединила ранки…
– Отныне я не служанка тебе, ты не госпожа мне… Теперь мы сёстры по крови… В счастье или в тоске, помни, Анна, – есть у тебя сестра неподалёку, и ждёт тебя она всякий час… А здесь не доверяй никому…
…Просыпаться совсем не хотелось, но её больно и грубо толкали в плечо:
– Вставайте, госпожа, вам пора…
– Что случилось? Где Амалия? – в полутьме суетились незнакомые женщины, щебетали какие-то девицы. Посреди комнаты под большим медным котлом горели уголья…
– Амалию ты больше не увидишь, – Гертруда выглядела непривычно и странно в светлом платье с кружевным ожерельем. – Супруге герцога должна прислуживать почтенная дама знатного происхождения…
Анна не поняла, о ком сказано: супруга герцога. Она вообще перестала понимать что-либо…
В горячей душистой воде тёрли щётками её тело и волосы, мазали благовониями, от которых клонило в сон; растирали опять… Затянули в узкое в груди, немыслимо широкое внизу, платье, тяжёлое от унизавших его самоцветов…. Волосы больно стянули тугим узлом под золотой венец; тонкую фату, закрывшую лицо, скрепили алмазным венцом. Анна едва различала из-под неё, куда её ведут… Лишь сейчас почувствовала, как долго пробыла в духоте, и шла теперь навстречу свежести, а воздух, меж тем, сгущался сильнее…
…Её ввели в ярко освещённую столовую залу; вдоль стен стояли слуги с чадящими факелами; от них тёмные своды казались ещё мрачней. Каменный пол устилали белые и серебристые меха…
Сквозь серебряные нити фаты Анна пыталась глазами отыскать Марка или кого-то знакомого; взгляд наткнулся на Эрика. Он обернулся к ней, улыбнулся странно и слегка поклонился… От его улыбки точно кусок льда к сердцу приложили; по телу дрожь прошла… Зачем он тут?.. Ну да, он хозяин замка, брат Марка… А Марка нет здесь, он, видимо, придёт позже… Когда, – позже?
Платье как деревянное, стискивало её. Венцы всё крепче сдавливали виски; от них, от благовоний и чада светильников кружилась голова; Анна едва держалась на ногах. Кто-то подошёл и властно взял за руку. Марк?..
Капеллан Тельмус бормотал латынь, склонившись над книгой; спросил что-то; стоявший рядом ответил коротко. Капеллан повернулся к ней. Анна едва вспомнила латинскую фразу, которую Гертруда велела её сказать. Тельмус бормотнул ещё что-то и вздохнул, точно с облегчением. Стоящий рядом обернулся, поднял её фату…
…Всё поплыло перед глазами; улыбка Эрика, страстная и хищная, слилась с огнями факелов… Обрывая шлейф, он подхватил её как завоёванную добычу, и понёсся наверх…
…Она сгорала заживо, огонь бушевал в ней, солнце палило кожу, волосы, подбиралось к сердцу. Она металась в пламени, вырывалась из него, вновь туда падала; неодолимая сила влекла её к гибели… Дождь ли, снег или её слёзы затушили невыносимый жар…
…Анна с трудом приоткрыла глаза, – что с ней? Где она?.. Всё тот же полог над ней, в комнате непривычная тишина… Пересохшими, словно распухшими, губами она позвала Амалию…
Полог раздвинулся, Эрик в распахнутой сорочке сел на кровать:
– Моя женщина проснулась, наконец! – Голос его звучал завораживающе мягко, в глазах будто растаял обычный лёд. – О, как ты сейчас прекрасна! Не зря я мечтал о тебе так долго! – Эрик взял её руку, покрыл страстными поцелуями… Обомлев, Анна глядела на него, забыв, что на ней лишь тонкая рубашка, едва прикрывавшая плечи… Опомнившись, потянула на себя покрывало…
– …Господь наградил меня за терпение, ты моя! Это была самая восхитительная ночь в моей жизни!
–…А где Марк?..– Эрик словно и не ожидал этого вопроса. На улыбку как холодной водой плеснули:
– …Видишь ли… – он нашёл силы вновь улыбнуться. – …Марк – мой старший брат; кому он мог доверить, если не мне, самое дорогое, что есть у него? Когда он потерял всё своё состояние, и понял, что не сможет сделать тебя счастливой, Марк предпочёл судьбу пилигрима… Я предлагал ему жить в моём замке, но брат мой слишком горд…
– Что это значит, я не понимаю? Он вернётся?
– Увы, сердце моё! Мы получили печальную весть: мой брат убит сарацинами у стен Константинополя… Покидая замок, и зная о моей страсти, он просил позаботиться о тебе. Вчера я дал клятву в этом Господу… – Эрик потянулся обнять её. – Боюсь, душа моя, ты не всё знаешь о моём брате…
…В комнату стайкой впорхнули девушки с ворохом одежды, беззаботно щебечущие как птицы. Эрик вскочил, бледный от злости:
– Пошли все вон отсюда! – испуганные девушки метнулись к двери; их остановила вошедшая Гертруда.
– Что это, сестра? – Эрик брезгливо осматривал принесённое платье серого холста, – Это для Анны? Послушай, Гертруда, я не хочу, чтобы моя жена одевалась как монашка! Не делай из неё своё подобие!
– До меня ей далеко; праздники кончились, алмазов у неё больше не будет…
– Это моя жена, и мне решать, что у неё будет! – он взял двумя пальцами серый холст, швырнул камеристке, привычно отметив хорошенькое личико. Гертруда повела плечом, девушки исчезли…
– …Брат, продолжим беседу в другом месте; твоя жёнушка, думаю, нуждается в отдыхе…
…Жалким комочком Анна свернулась в постели; к перепалке Эрика с сестрой она не прислушивалась, – не больно хорошо их речь понимала… Белоснежное убранство постели уже не гляделось таким тонким и чистым; и её как саму в грязь окунули… Как же так? На поругание ли вёз её сюда Марк? Чтобы здесь отступиться, отдать брату?.. Или продать? Как вещь… Но Марк убит, ему всё простится, а её мужем стал Эрик. Пусть это обман, никто не спросил её желания, – они обвенчаны, она принадлежит Эрику…
О том ли мечталось, когда покидала отчину ради Марка, и на что ей тут оставаться?.. Вдруг ясно припомнился ласковый голос Эрика, нежный взгляд, – капля сладкого яда влилась в кровь… Такие мягкие у него руки… И родинка… Губы горячие…Отчего он так страшен ей?.. А Марк? Как он мог бросить её?..
Сердце вспыхнуло от обиды; она вскочила, метнулась к окну, рванула ручку ставни…
– Госпожа, не стоит открывать окно, – на улице холодно, а до весны далеко…– Женщина, вошедшая неслышно, низко поклонилась; голос, вкрадчивый и бесцветный, отвёл Анну от неясного ещё для неё исхода…
– Если вы помните, госпожа, меня зовут Фрида; я ваша камеристка… Пора одеваться…
– …Продолжаешь чудить, брат? Что ты устроил во время венчания? Несколько капель уксуса привели бы её в чувство! Мы с тобой знаем цену этому представлению, но ритуал следовало соблюсти…
– Но на пиру я присутствовал…
– Разумеется, пир ты не мог пропустить; но прошла неделя, – рыцари спрашивают: где их сеньор? После свадьбы ты забыл о пирах. Они спорят, надолго ли тебя хватит? Уж не влюблён ли ты, в самом деле? Ты ведь не так глуп, как Марк…
– Почему бы нет, сестрица? Она прекрасна, как сарацинская пери, в ней есть порода…
– А Доротея прекрасна как ангел? Ты ещё не запутался в жёнах? И помнишь, зачем тебе Анна?.. Любить ты не способен, для этого надо иметь сердце… Позаботься хотя бы о продолжении рода; кому ты оставишь награбленное?
– Честный поединок ты называешь грабежом? Побойся Бога, сестра!
– Бога я не боюсь, как и ты же! И что ты знаешь о чести, брат?
– Будь ты рыцарем, я вызвал бы тебя на поединок за эти слова!.. Гертруда, отчего ты так ненавидишь Доротею и Анну? Хотя ясно: когда отец завещал Марку половину состояния, ты повисла у него на шее. Ничего не вышло, и ты попыталась охмурить меня. Ты же развратна как кошка, нищая кошка! У тебя ничего нет, – твой муж разорил тебя. Кстати, отчего он умер? А наш отец? В нём здоровья было на сто лет! А ты знаешь толк в снадобьях…
– Замолчи, Эрик! Ты говорил о поединке, – тебе известно: мечом я владею не хуже тебя! Но я не намерена ссориться с тобой… пока… Речь об Анне; думаю, она не испытывает к тебе ни страсти, ни благодарности. Ты уже постарался заронить ей обиду на Марка, но этого мало. Всё в божьих руках, – ей нужен духовник, способный внушить смирение перед судьбой. Тельмус сделал своё дело, – ему лучше исчезнуть. У меня есть на примете…
– Позволь мне этим заняться; у меня нет доверия к твоим ставленникам. А для тебя лучше будет, если тот, кого я найду, проживёт здесь как можно дольше…
…Она сидела на коленях Эрика; он ласкал её густые тёмные волосы, – стянуть их в узел он не позволил…
– …Моя богиня, твоя красота сводит меня с ума! Ради тебя я готов на всё; чего бы ни пожелала ты, – всё золото мира, меха, самоцветы, яства, – весь мир к твоим ногам! Что ты хочешь сейчас, красавица моя?
– Мне ничего не надо, у меня всё есть… Только… – Вспомнились заплаканные глаза Амалии…– …В самом деле я могу просить о чём угодно?
– Конечно, звезда моя, любое сумасбродство…
–…Та деревня в долине… Я хочу, чтобы она принадлежала мне… – замерла, ожидая вспышки гнева…
– Я, право, ожидал что-то вроде звезды с неба! – Эрик расхохотался. – Какой милый пустячок! Да на что тебе жалкая деревушка в десяток дворов? Я велю снести её и поставлю великолепный замок из чистого золота!
– О нет! Пожалуйста, пусть всё останется!
– Я понял, – это напоминает тебе о родине!
– Там жили люди: язычники…
– О них не стоит беспокоиться: они уже крещены…
– Но Гертруда взяла их в рабы себе! Я больше не стану просить ни о чём, но пусть их освободят!
– О, ты так же милосердна, как и прекрасна! Я выполню твою просьбу, – завтра они будут дома! Но моё условие: в той деревне ты не появишься, – иначе я сожгу её… Ты волнуешься за каких-то смердов, но со мной будь ласковей… Конечно, ты ещё мало знаешь меня, но у нас достаточно времени впереди, – ты полюбишь меня…
-…Как же зовут тебя, прелестное дитя?
– Мона, мой господин…
– Идём-ка со мной… Ты послушная девочка, Мона, и будешь ласкова со своим господином…
–…О нет, пожалуйста, у меня есть жених!.. Как же ваша супруга?
– Оставь эти пустяки! При чём здесь твой жених и моя супруга? Родишь мне сына – станешь моей женой! Разве ты не хочешь стать королевой?..
-…И не надо реветь, – не люблю бабьих слёз…
– Но госпожа Гертруда…
– Обидеть тебя никто не посмеет… Я ещё зайду как-нибудь…
…Анна редко слышала голос Фриды; расспрашивать хмурую и словно вечно недовольную камеристку она не решалась. Анна не могла привыкнуть к тому, что немолодая женщина возится с ней, как с неразумным чадом, но управиться с платьем, с крючками и завязками, одной не удалось бы. Сама решилась натянуть чулок, но Фрида строго отвела её руки…
…Платьем Фриды и всякой грязной работой занимались две юные девушки Мона и Грета. Не зная, как развлечь себя в одиночестве, Анна присматривалась к ним; хотелось бы поболтать с ними как с Амалией, пошептаться в отсутствие Фриды за занавеской, отделявшей угол камеристки… Но, казалось, девушки заняты чем-то важным, да и простоты отношений с ними, как с Амалией, возникнуть уже не могло. Иногда ловила взгляд беленькой Моны, любопытный и точно испуганный. А потом появлялась Фрида или Эрик…
…Он приходил почти каждый день, выгонял прислугу из комнаты; садил Анну на колени. Эрик любил вспоминать детство; слушая его, Анна едва не плакала…
…Эрик был в семье младшим и любимым у отца; Марк и Гертруда ему завидовали, даже били, – они росли почти сиротами, а у него была мать. Потом она тоже умерла, но он уже стал рыцарем, и мог защитить себя. Гертруда и Марк оклеветали его перед отцом, – он оставил состояние старшему сыну…
Влив порцию яда в сердце Анны, Эрик исчезал, оставив её потрясённой: как же не разглядела коварства в бывшем суженом? Что с ней сталось бы с ней, если б не Эрик?.. Росла обида на того, кто не мог уже оправдаться, а, меж тем, страх пред Эриком, безотчётный и необъяснимый, не исчезал. Он оставался таким же, как его замок, как море за окном, – холодным и таинственным, чья разгадка должна быть ужасна, и уж лучше не знать её вовсе. А воспоминания другим днём продолжались:
–…Мой бедный отец… Он был благороднейшим человеком Германии; в его жилах текла кровь саксонских королей. Он был горд, и потому лишь отказал Марку в благословлении. Ты удивлена? Разве Марк не говорил тебе об этом?.. Ну да, иначе ты бы не поехала с ним… Пусть Бог простит грехи моему брату…
Последний, тонко рассчитанный удар огненной стрелой выжег остатки прежней любви. Эрик же отныне являлся ей, если не сердечным другом ещё, но уже спасителем. В голосе его звучала такая завораживающая сила, – Анна не могла ей противиться. Меж тем страх не отступал, а она уже корила себя за него, и неумение быть ласковой…
Отвлекая Эрика от печальных мыслей о прошлом, Анна пыталась рассказать ему о своей жизни, – он слушал рассеяно, иной раз и зевал, затем продолжал свою речь. Ей казалось, она худо говорит по-немецки, не понимает Эрик её…
Анну пугала и внезапная пылкость его, и холодность. Рассказывать о море он не мог спокойно; однажды вдруг больно схватил Анну за руку, потащил к окну; резко рванул ставню. Осколки наледи с подоконника посыпались на босые ноги, ветер с солёными жгучими искрами рванул волосы; она даже не успела прикрыть голые руки. Эрик же хохотал дико, и страшен он был сейчас как бурная стихия за окном.