…Она и ударила, как Макар загадал, – другим днём, уже под низко чернеющим небом закрывали рогожами крестцы хлеба, радуясь, что успели с жатвой…
Домой решили вернуться утром; по всему, – непогодь зашла ненадолго; а лиховала всю ночь… На миг шум дождя стихал, небо раскалывалось с тяжким грохотом; с кровли осыпались хвоинки и сухие листики; сквозь ветьё вспыхивало пламя…
– Эко гневается на грешников… – крестился Макар
– Кто это, тятенька? – замирая от ужаса, шептала Анна.
– Да Илия же, громоносец; на телеге по небу ездит, грешников выглядывает сверху…
– А я, тятенька, грешница?
– Ну, где тебе; и без тебя довольно… Ровнако, каждый человек от прародителя грешен… Чуешь ли: дымком как потянуло, – не инако, дерево пожгло…
Серко забеспокоился у входа, заскулил, метнулся к хозяину; тот прикрикнул на пса; тот затих ненадолго; опять зарычал грозно, прыснул под дождь. Влетел обратно, стряхивая брызги: поскулил ещё, ткнувшись в бок Анне, и затих… Аль «хозяин» бродил рядом где-то?..
После грозовой ночи Анна заспалась крепко, до того, что солнечный луч пробился к ней под навеску; дождевая капля, скользнув меж ветья, шлёпнула по носу: Анна чихнула и проснулась…
Макар уже стряхнул мокрую рогожу с суслонов, расставлял подсыревшие верхние снопы по жнивью…
– Поспешать бы домойко; Серко не попусту булгачится; с Зорькой лиха не сталось бы… Сенов ей на пару дней набросано, заворы крепки…
– Да что там, тятенька? Позавечор бегала, доила её, все путём было…
– Да мало ль чего…
И с каждым шагом ближе к Заячьему ручью, сердце становилось тревожнее; Серко убегал вперёд по тропе, возвращался промокший; встряхивался, скуля, кидался под ноги, словно просил поспешить, исчезал опять в мокрой траве…
А спешить было уже некуда; Серко осел на задние лапы, взлаял с подвывом… Тропка, что шла от заднего двора к баньке у ручья, теперь хорошо стало видна, обугленные брёвна, казалось, ещё не остыли обгоревшие береза и рябинка, посаженные когда-то на счастье, придавлены остатком ворот…
– Тятенька, чего это? – Анна потерянно оглядывалась, надеясь на чудо, – может, забрели не туда?
– Как же оно?.. Аль молонья вдарила?..
Серко тихо поскуливал в стороне, боясь подойти к пожарищу, будто чуял вину свою, что не сумел сберечь добро хозяйское…
– Где ж Зорюшка наша? Ушла ли от огня?-
…Телушка лежала там, где оставила её Анна позавчера, у сенника со свежей травой… Глаза уж подёрнулись поволокой, кровь сбежала вся из широко вспоротого горла…
– Тут не молонья, Анюта, лихое дело это… Кому ж мы так путь заступили, что и божьей твари не в жалость? Да тут след лиходей оставил… Хромой он, – одна лапотина боле вдавлена… Смекаешь ли, кто навестил нас?
– Хорька ли? Да пошто ему такое творить?
– А про то у его тятьки спрашивать надобно… Хром Хорька, а ныне вовсе обезножеет, – лаптем на сук напоролся крепко, – ишь, кровищи сколь оставил; видово, по сумеркам здесь бродил… Надолго Ульян подручника лишился… если не навсегда…
– Как же мы теперь, тятенька, – без крова, без тёлочки?..
– До холодов перебьёмся в баньке; а завтра пойду на поклон к душегубу, – хотел лишь меринка просить, а придется и вовсе ярмо вздевать, – лес надобен; в бане не прозимуешь…
– И ты ничего никому не скажешь?
– А как оговорить их? Не пойман – не тать… Видоков на то дело нет…
Поутру, не съев и куска, – не лезло в горло, – Макар ушёл в Беловодье; Анна взялась обустраивать жильё…
Вернулся к вечеру чернее тучи:
– …Эх, как оно… Располагал: из долга выбрались, – заживём ладно, вольно; а вышло, – вовсе в закупы попали…
… Анна сидела на банном порожке, на щеках не просох ещё блеск от слёз; рядом к стене прислонён образ Божьей матери, тот, что из Киева привезён. Чудом уцелел, лишь ризы обуглились, да справа от уст щербинка выбилась, как родинка… Анна разжала кулак, показала оплавленный комочек железа:
–…Вот, сыскала в золище… Что ж я теперь Маркуше скажу, – не уберегла заветку его… Видно, не сойтись нам боле… Не воротится он ко мне: почует, что память его сгибла, остудит сердце…
– Ты пустого-то не блебетай! Как ему почуять через вёрсты? Ты-то верь, жди!..
– Жду, тятенька… Как с Ульяном-то? Посулил ли он леса-то? Не покаялся, не сознался в грехе?
– Где там… А лесу отвалил по-братски, от щедрой души, – пятнадцать хлыстов на круг…
– Как же пятнадцать? Это ж только зимовушку поставить! Да ты обскажи толком, – как ты с ним?.. Может, и не их грех; на что им?
– Ну вот: к их воротам подошел, – не заложено… Я во двор, – никого… Пёс на цепи взлаивает, никто не выходит… Я на крыльцо да в сени; в горнице, слыхать, бранятся, Ульян хрипит, бабы веньгают, стонет кто-то… Тут Ульян выскакивает, меня толкает на крыльцо; не ко времени, мол. Ты, говорит, лошадку просил, пойдём поглядим, какую. Чего глядеть, – я ему, – мне меринка… и про свою беду обсказываю, – молоньей, пожгло, мол, лесу бы на двор… Он как разохался так жалостно, развеньгался… Дам, говорит, лесу, есть рубленый у меня; да не боле пятнадцати венцов; а то на тебя весь лес изведу в урочище… Мне, вишь, Хорьке избу ставить надобно…
– А Хорьку не видал ли?..
– Вот я и спрашиваю Ульяна, где сынок-то? Задёргался, перекосился… – на что тебе его? Хворает, в горнице лежит… – Говорю, застудился ли, под дождь попал, поди… Нет, мол, чего ему по дождю бегать, не малец… Так, незнамо с чего лихоманка скрутила, может, сурочили; ну и поди… сговорено всё, не до тебя…
От Ульяна я к Пётре; обсказал всё; тот разгорелся, затрепыхался, клюкой стучит: на суд его, на правёж… Нет, говорю, какой суд? Послухов нет, самого за оговор притянут… Ладно, то пройдено, даст Пётра своих мужиков жито молотить… Ништо, всё устроится, наладится… Только за долг Ульян жилы из нас повытянет, а я и сам костьми лягу, дабы на холопство не обречься…
Глава 5. Год 1092
Как тянулась долгим сухоростом осень, так и весна, сырая и стылая, не грела людей, и лету дорогу не уступала…
Летось озими, едва пробившись к обманчивому теплу, накрылись поздним снегом, – а, слышно, где на полдень, и зазеленели, так и сгибли, – а нынче и травень на исходе, а лист берёзовый с ноготок…
Той осенью же помер ульянов Хорька – от ноги пошла огневица , не маялся и месяца… И надо бы ждать, – покается Ульян, что на грех толкнул сына, до чёрной смерти довёл, смягчит сердце; да где там…
Перед тем, как вселиться им в новую избу, явился к ним Ульян, тяжело осмотрел стены, счёл венцы:
– Ты это… Макар, помнишь ли, сколь должен мне за лес? Сколько на венцы ушло, да на кровлю, да на огорожу? А что на моей земле двенадцатый год живёте, – тоже счесть надо бы…
– Так вроде сочлись мы за землю- то, аль запамятовал, брат Ульян?
– То-то «вроде», на память не грешу пока; тот расчёт за пахотную был… ну да после… Как бы ты нынче должок мне воротил? Хлеб-то обмолочен у тебя?
– Как же то? Не было у нас уговору на нынче; мы ж на другую осень ряд положили? Да и ведаешь про нынешний урожай, – только и дожить до новины; твоему не в пример…
– Добро же, до осени; а хоть коробьё нынче верни; мне нынче надо, – Ульян как-то вдруг озлился. – А чтоб осенью всё до зёрнышка! Долг отдай хоть гривнами, хоть кунами, хоть собственной шкурой!..
…Худо-бедно обжились в новой избёнке; на божничке, за ликом Божьей матери спрятала Анна, незнамо от кого, комочек оплавленного железа… Спроси нынче кто: ждёт ли Марка по-прежнему, она и не скажет… Позабыл ли её суженый, или сгиб на пути к ней, – что теперь? Бог с ним… А коли воротится, – поди, не признает… Ей казалось, – так она постарела за год; всю-то зиму с отцом из лесу не выбирались, всякого зверя да птицу брали, и всё к Ульяну, тем долг убавить…
Доселе не было у неё так на сердце грузно; ровно от светлой поляны шагнула в чёрную чащобу, сбилась с тропы, и бредёт наугад… Может, и не было у неё Марка и тех дней счастливых, а только морок один? И лишь комочек надежды за ликом Богородицы напоминал о том, что всё это было, и счастье ещё возможно… Но такой он маленький…
На позднее токовище глухариное Макар ушёл нынче один; Анна управилась с огородиной, да постирушку затеяла. Хоть не богато платья, а провозилась до вечера… Развесив мокрое по забору, села отдохнуть на завалинку… Где-то в еловом распадке затревожились на чужого сороки. Кто бы это к ночи?
Анна вышла за ворота, накинув зипунок, – зябко стало к закату… От ельника по изволоку спускался неведомый человек; не видя её, со вниманием оглядывал всё, что ни есть на пути…
…Малорослый дедок, ссохшийся как старая блица(гриб), поклонился Анне:
– Бог на поль, девица! А дозволишь ли на дворе твоём ночь ночевать?
– Что ж доброму человеку отказывать? И в избе место сыщется. Кто ж будешь ты, откуда бредёшь?..
…Досыта накормленный щами да кашей, старик болтал с удовольствием; как словно песню пел:
– А прозываюсь я, красавица, Туликом; а крещён Мирошкой; а иду я ныне от стольного града Киева; молился там во святом храме Софии; и путь я держу в Новуград к той святой Софии… А живал я допрежь в Полоцке-граде, у дочери; до правнуков дожил, а дочь уж не жива была; и стало мне там таково неприютно; так вот и пошёл странничать, и, знаште, всю землю-матушку обошёл от края до края…
– Ты, дедушка, сюда идучи, ровно искал что в траве? Разве блицы сбирал аль ягоду? А не пора им…
– А нет же, девушка; на цветки да листочки любовался; уж не знамо сколь по земле брожу, а всё не устаю дивиться на мир божий; у всякого–то создания божьего душа есть; каждая травинка наособицу, у каждого листика свой норов, хоть с одного дерева глядят, ровно дети одной матери, а всяк своё ладит. А ты, дева, сама всё то ведаешь и видишь: всяк цветок, и листик, и травинка глазки имеют и ушки, и человека понимают пуще, чем человек их…
– Откуда ж знаешь, что мне то открыто?
– Сколь живу на свете, сколь брожу по земле, – летам счёт потерял, а души человечьи по глазам чту, ровно буквицы на бересте… Ино и судьбу в глазах предвижу…
– Неуж так, дедушка? Такой дар у тебя от Бога? Ты и мою судьбу сказать можешь?
– Не дар то, дева; крест Божий за грехи мои… Люди вестей о счастье ждут, а горя-то в жизни куда больше… Сядь-ко поближе, – в глазки твои ясные взгляну, и ты в мои смотри…
– …Много я увидел в твоих глазах, – да мало скажу; ждёт тебя и счастье, и горе; только всё в одно спуталось: где одному начало, где другому исход – Бог ведает; а с суженым свидишься, и детки у тебя будут. Ты надёжи не теряй да верь; последнее у сироты отнимут, только вера и останется… Твоя-то вера-надёжа за ликом богородичьим сокрыта, только быть ей поболе того оплавыша… Устал, я, дева; ночь на дворе. Ишь, небо как вызвездило, и месяц рожками вверх…
…Проснулась, – Мирошки следа нет… Вечор, как ни уговаривала на макарову лавку лечь, старик так и уснул у порога на старом зипунишке… А может, и не было его, и померещилась ей вчерашняя долгая беседа? Был ли, не был, – а тяготу на сердце как дождём смыло, ровно лучик солнца заглянул в окно… Помолясь, достала заветку из-за лика, прижала к сердцу. Почудилось – комочек больше стал, и чуть расправился, и проглянули глаза святого…
«…Сказывать ли Макару? Всё одно, – Серко чужого учует, а предвещание утаю – мало ли что, – ошибся старик…»
С того дня какая-то сила вошла в её сердце; не мог Макар не заметить перемены этой в Анне. Догадывался: не всё сказала про старичка захожего, утаила важное. Что за Мирошка такой, что за слово дивное сказал, отчего исчезли из глаз Анны уныние и страх.
И уже не побоялась прийти с Макаром в Беловодье на крестины внука тётки Арины, единственной доброй душе в городе; хоть и слышала в спину: «ишь, княгиня бросовая, нос задрала!» А парни будто вдруг приметили её, заговорили по селу: невеста… Да маткам-то на что сноху такую, – небось, её в тычки на посылки не погонишь… До Анны же молва ровно и не про неё. Что ей те парни? Может и хороши, да ни один мизинца Маркуши не стоит… Макар сам, поддавшись бабьим уговорам лишь заикнулся о сватах, тут же и прикусил язык, глянув на дочь..
– Я, тятенька, коли Маркуша забыл обо мне, так я с тобой останусь, одного не брошу тебя; видно, доля моя такова; и лиха в том не вижу. Слыхала я, говорят: за мужа не напасть, за мужем бы не пропасть…
… И словно отодвинулась она от Макара, отошла в свою природную бабью жизнь; на охоту ходит редко, больше в избе колготится или в город к Арине, к сродным бабёнкам бегает, навыкает прясть да ткать… А дома всё молчит, будто думает о чём-то крепко.
Вдруг посреди молчания спрашивает:
– Тятенька, а ты матушку помнишь? Она какая была? А чего я с ней не схожа, все говорят?
– Ты в отца своего кровного уродилась; а Машенька, она светленькая была, ровно ангел…
– А я помню её… Чёрная птица влетела в окно и матушка упала… Ты расскажи мне о ней ещё..
Может, той новой силы неведомой в Анне и испугался Ульян, когда пришёл стребовать долг…
Как и год назад, с порога оглядел из горницу тяжким взором:
– Аль гостей не ждали? – прохрипел с ухмылкой, – приветили б родимича, хозяева… Чарка мёду, поди, сыщется? Попусту ли я сюда на темень глядя добирался? А пришёл я про должок напомнить, коль запамятовали…
– Срок не вышел, Ульян, ещё; да помилосердствуй, видишь сам, какой неурод нынче; не осилить весь долг нам; отсрочить бы…
– Отсрочки не будет; о том летось было говорено; помнишь ли, – грамотку чертили, – коль всё сполна отдано не будет, вам ко мне в полные холопы идти, в челяди у меня на посылках будете…
Макар опустил голову: Анне он не говорил о холопстве; но Анна взглянула не на него, – на Ульяна…
Этого-то взгляда и испугался Ульян; скукожился, отвёл глаза: и захрипел опять:
– Месяц сочту от нонче, – пришлю холопов свести вас отсель… Можешь, Макар, свою девку запродать, за неё хорошо дадут; вишь, она здоровая какая!
– Побойся Бога! Она сестреница тебе!
– Неведомо то! С сестрой не схожа… Мне, вишь, свою ораву кормить надо; от Хорьки-то сирот осталось трое…
…Ульян продирался сквозь кусты на проезжий путь, мокрые ветки хлестали по лицу его, по глазам лошади, он не отводил ветья – «…Ишь, при последнем убожестве живут, а в избе чисто, тепло, приютно; хлебом пахнет; мне, при богачестве моём дома покою нет; бабий визг, ор дитячий; баб полна горница, – щей подать на стол некому… А может, подпалить их опять, к лешему…» – и вдруг вспоминался взгляд Анны, он понимал, что не в силах повредить Макару ничем…
…А урожай и в самом деле вышел худой… Солнце лето всё жгло немилосердно; за рекой выгорали леса и травники; обмелела Молосна и озерки; чадь от пожаров и сохнущих окраин болот ела людям глаза и сушила горло. Красная дичь ушла от бескормицы на прохладную полуночную сторону… А с полудня говор пошёл: мрут люди там от голоду да поветрий. Но Беловодье Бог до времени миловал…
…Как ни светила ей обещанная впереди встреча, как не согревала тайная надежда, но каждый день отныне камушком на сердце ложился; а дни летели скорёхонько в трудах бесконечных и тяжких, и всякий вечер, спускаясь к ручью по воду, на песке Анна прикладывала очередной камушек в рядок к другим: вот десяток, вот другой… после него нынче восьмой положила, да по крутой тропке поднимаясь, – то ли задумалась, – да оступилась, воду набранную пролила, и все камушки-дни ушли в ручей… Что теперь думать – к добру ли то, к худу?..
Начерпав воды вновь, домой воротилась в смятении; на лавку поставила ушаты, глянула на угрюмое лицо Макара…Села под окошко, тяжело сложив руки… Уж и смеркаться стало; во дворе взлаял Серко… Да кто там к ночи? Неужто поспешил Ульян послать за ними? Анна вопрошающе глянула на Макара и опять отвернулась безразлично к окну, – кто б ни был, что с того?
А Серко всё лаял, да без злобы, радостно… Или Пётра заблукал в потеми?
…Скрипнула дверь, в избу вместе с нежданным гостем влетел Серко, взвизгивая нетерпеливо, – отчего хозяева не радуются как он? А гостя не разглядеть в сутеми у дверей… Анна поднялась зажечь светец… И едва не выронила его…
– Здоровы будьте, хозяева… Я вошел, ворота не заперты… – Марк заговорил по-немецки, не сводя с Анны глаз. – Что случилось? Я не узнал двор; ваша горница стала меньше; неужели я так долго отсутствовал?..
Горько вздохнув, Макар отвечал ему; слушая, Марк сел на лавку с Анной, сжав её руки, и, чем дольше говорил старик, тем крепче хмурился Марк.
– Дьявол! Я рыцарь, я не могу вызвать на поединок смерда! – он выскочил, топнул ногой. – Но я достаточно богат! – хлопнул дверью, вышел во двор и скоро вернулся с увесистым узелком; кинул его на стол:
– Здесь хватит заплатить долг, а половину себе оставь! Да гляди, старик, отдавай долг при свидетелях. Помочь тебе больше некому будет! Анна, сердце моё! Я жду слова твоего: едешь ли со мной сейчас? Или есть у тебя другой на сердце?..
…Так долго молчала она, обводила взглядом скудное, но тёплое жильё, своего поседевшего приёмного отца; опустила голову… Испугался Марк; неужто «нет» скажет?
– Да, любимый, еду с тобой, куда скажешь… Прости, отец, и благослови нас! – Анна упала в ноги Макару, Марк опустился рядом… Макар взял икону Божьей матери, перекрестил их… Анна вспомнила:
– Маркуша, сокол мой, прости и ты меня, – не уберегла я памятку твою!
– Пустое, не до того сейчас; торопиться надо: в полночь пути на заставах перекроют, нам к постоялому двору поспеть бы, там нас ждут. – Он развязал котомку. – Да переоденься в мужское платье, – верхом удобнее будет…
…Последнее объятие, последнее слово, последний взгляд… Нет сил у Макара выйти за ними; хлопнула дверь, скрипнули ворота; Серко кинулся за Анной, да натолкнулся на закрытую дверь, поскуливая, метнулся к хозяину: ты-то меня не бросишь?
– А гребень-то! Бабкин гребень оставила! Знать, вернётся она ещё, Серко! Вернётся, а мы ждать станем…
…Плавный ход лошади не мешал ей дремать в крепких объятиях под меховым плащом. Теперь, казалось, и ушли в небыль все страхи и напасти; с ней осталось это тепло и горячее дыхание любимого у щеки.
Сквозь полудрёму слышала: перекликался с кем-то Марк, и опять качалась она в седле…
Почти засыпая, чувствовала, как сняли её с седла, внесли в тепло; женский голос ворчливо жаловался, Марк отвечал:
– Мой господин, здесь нельзя задерживаться больше! Я жду вас битый день; приличной даме невозможно в этом Содоме находиться!..
– Эльза, позаботься о госпоже; она должна хорошо отдохнуть; нам предстоит долгая дорога; запри двери покрепче и сама ложись спать…
…Солнце, пробившись в узкое оконце, разбудило Анну; то ли со двора, то ль из-за двери доносились непривычно резкие, злые голоса – а ей приснилась сельская улица в праздничный день… Она осмотрелась, не нашла Марка; подле её лежанки на тюфяке спала седая женщина.
«…Это, верно, она вечор кричала… Почто так-то: старуха на полу, а я на лежанке…»
… Вчера ещё, в объятиях Марка, ей казалось: путь их недолог; день-другой и воротятся они в дом отца… Лишь теперь поняла: нет пути назад; там, за окном, тёмной стеной чужой лес отделил её от отчизны; с чужих деревьев осыпаются чужие листья на чужую землю… За многими вёрстами отсюда, – и не сказать, в какой стороне, – совсем один остался отец; у неё есть Марк; у старика никого… А у неё только Марк…
Анна так задумалась у окна; скрипа двери не услыхала; Марк положил ей руки на плечи:
– Мой прекрасный паж уже проснулся? Ты, кажется, немного загрустила? Ничего, моё сердце; это польская земля, а к закату будем в Германии; там всё намного прекраснее…
– Кто эта женщина? Почему она спит на полу? Ведь здесь есть ещё лежанка?
– Это её место; она твоя камеристка, Эльза; будет прислуживать тебе в дороге.
– Прислуживать мне? Зачем? Я всё умею сама…
– Анна, ты забыла, чья ты невеста; тебе отныне не придется делать многое из того, чем ты занималась прежде.
Бесшумно, как исчезла, вернулась Эльза:
– Мой господин, кареты готовы; госпоже время переодеться…
…Платье, раскинутое перед ней на лежанке, ровно из лучей солнца соткано, да по низу ещё серебряные цветы, как в инее, – Анна не то пальцем, коснуться, – подойти близко забоялась; и как надеть этакое?
– Сколь дивное! Мне ли то?.. – восхищённые глаза её встретились с презрительным взглядом Эльзы. Русские слова камеристка произнесла четко:
– Это очень простое дорожное платье! Я помогу вам одеться; следует поспешить…
Гладкая ткань нежно обволокла тело, но слегка стеснила дыхание; Анну смутило, как обозначилось грудь, оголились ключицы и шея… Густые косы её, распустив, Эльза ловко свернула туго на макушке под золотой ободок; сверху набросила легкую прозрачную ткань, надела золотой венец… Всё это время она ворчала вполголоса по-немецки; Анна, не понимая её, боялась шевельнуться, чтобы не разозлить ещё старуху; в то, что это её прислуга, холопка, она не поверила…
…Марк, от изумления красотой невесты, не находя слов, только и вымолвил:
– О, моя королева! – взял руку и поцеловал ладонь…
Анна решила, что всё это,– дивный сон; в яви такого быть не может; и скоро она проснётся…
Во дворе, затмевая неяркое осеннее солнце, ослепительно сияли две золотые кареты. Марк распахнул дверцу, помог сесть Анне; хотел войти следом; его остановила встревоженная, и как будто оскорблённая Эльза:
– Мой господин! Вы не можете сесть с ней! Вы ещё не обвенчаны! Там моё место!
–Ты забываешься, старуха! Твоё место там, где его укажу я! – голос Марка, резкий и жёсткий, испугал Анну: неужто её ласковый Маркуша таким может быть?
Опустив голову, Эльза молча ушла в другую карету. Марк не мог не заметить, что встревожил Анну этим окриком, и уже не выпускал из рук её ладоней:
– Не стоит переживать, душа моя; ты сама скоро научишься общаться с прислугой; а старуху давно следовало поставить на место. Эльза никак не забудет свое знатное происхождение…
– Так она не из простых? Отчего же…?
– Простолюдин не может прикасаться к особе королевской крови…
Всё сжалось внутри у Анны: не для неё этот дивный сон; ошибся Тот, кому ведомо всё; не ей бы сидеть в этом приютном тёплом возке, на мягких скамьях с любимым; ведь она и слов таких не знает, чтобы назвать всё, что здесь есть…
– Потерпи, душа моя; скоро приедем. Мы уже в Германии: сейчас уже темно, а утром ты увидишь, как она прекрасна; там такие же густые леса, как на Руси, но намного лучше. Потом я покажу тебе море; я не люблю его, но ты должна увидеть это. Брат мой, Эрик, не может без моря; оно такое же холодное и коварное, как его сердце; его замок стоит на берегу моря. У нас разные матери, но один отец…
– А твой батюшка, – он благословил нас?
– Батюшка? Да-да, благословил, конечно…
– Он, поди, грозен; что-то боязно мне…
– Бояться не стоит, ведь я с тобой…– Марк стал ей рассказывать о своём замке в горах, среди густых дубняков… Говорил по-немецки, иногда вспоминал русские слова… Анна задремала под тихий его голос, под покачивание кареты, под меховым плащом…
…Очнулась от резкого толчка; карета остановилась; Марк выскочил, Анна вглядывалась во тьму напрасно…
– …Что там такое, Фриц?
– Это я, Марк! Соскучился, по тебе, брат!
– Эрик? Что ты здесь делаешь?
– Вот решил встретить тебя; в ночном лесу полно опасностей, – волки, разбойники!..
– Ты один из них? Чего ты хочешь?
– Ты знаешь, брат! Мне нужна эта женщина!
– Зачем? У тебя есть невеста!
– Мы можем с тобой поменяться!
– Ты сошёл с ума, брат! Ты с детства отнимал у меня всё самое лучшее, но сейчас не тот случай!
– Посмотрим! Тебе всё равно некуда привезти невесту, – твой старый замок сгорел! Но, говорят, в наше время – меч лучший судья!..
…Анна дрожала как в лихорадке, меховая накидка уже не согревала; она слышала резкие голоса и не понимала ни слова, затем лязг железа…
Дверца кареты распахнулась: она радостно вскрикнула; но это была Эльза…
– Что случилось? Где Марк?
– Всё в порядке, госпожа; не надо волноваться!
– Но там что-то происходит! Я пойду туда! – Анна толкнула дверцу, но Эльза больно стиснула ей руку:
– Сидите, госпожа! Это не наше дело!
Лязг мечей стих; Анне послышался чей-то стон; потянулась к завесе на окошке, Эльза опять удержала её… Ночная птица из тьмы с диким криком ударилась о стенку кареты, и упала под колёса… Кто-то крикнул: гони! – И кареты понеслись…
– Где же Марк?
– Он едет следом; сидите спокойно!
…Она проснулась в тишине и полумраке; меж плотных занавесей пробился утренний свет… Показалось: к ней сейчас склонялось солнце, но не согрело, а лишь обожгло сердце и губы… И опять Анна не понимала, – в яви она или во сне…
Сном припомнилось вчерашнее… Эльза уже не отодвигала её от окна, но усталость придавила и любопытство, и страх; Анна безразлично следила, как тряслась карета по бревенчатому мосту; где-то внизу блестела чёрным маслом вода… Тёмная громада стен закрыла светлеющее небо; тяжкие ворота из необъятных бревен заскрипели надрывно, пропуская приезжих…
Сколько там ворот было? Одни падали мостом перед ними, другие поднимались, третьи распахивались…
Вспомнились рассказы Макара об иноземных княжьих замках; задрала до боли голову, пытаясь разглядеть кровлю чёрного каменного терема… «Какой же великан такие хоромы ставит?» Эльза накинула фату ей на лицо, люди с факелами окружили их…
В бесконечных узких переходах, на тёмных крутых лестницах она оглядывалась, пытаясь высмотреть Марка, но слепили факелы; её подталкивали вперёд… В этой сумрачной комнате она осталась одна; белоснежные гладкие простыни; платье, в коем спит она, – в таком по Беловодью не стыдно в праздник пройтись. Кабы Марк с ней был, – всё б легче… Где ж он?
Осторожно из-за завесы оглядела комнату: никого… Посреди маленький столик с закрытой миской, рядом кувшин, всё сверкает серебром; возле стола кресло с резной высокой спинкой; вырезан такой же орёл, что на карете Марка, только голова вправо поворочена… Прочее укрывает сумрак; открыть бы ставни, впустить утренний свет… Лёгкий вздох донёсся из тёмного угла, там кто-то заворочался…
– Марк?! – Она даже не испугалась… С дубовой, узкой, непокрытой скамьи вскочила юная заспанная девушка, поправляя светлую растрёпанную косу; ёжась, потирала тонкие плечи под лёгким платьем… Анна только сейчас заметила, – в комнате не намного теплее, чем на улице; тёплая рубаха грела лишь под периной…
– Прости, госпожа! – девчонка рухнула на колени – Не наказывай меня, я ненадолго задремала; очень устала вчера… – тараторила по-немецки, Анна почти ничего не разобрала.
– Да ты кто? Почему спишь на голой скамье? Моя лежанка широкая и мягкая, и вдвоём теплее…
– Как можно, госпожа? – девушка вдруг зашептала по-русски, приложила палец к губам – Я Амалия, камеристка ваша; никто не должен знать, что я понимаю ваш язык.
– Амалия, скажи, – я приехала вчера утром; ведь так? Сейчас тоже утро; неужто я спала так долго?
– Я не знаю, госпожа! Меня привели сюда вчера в полдень с другими девушками из деревни. Мы убирали здесь, а полога кровати нам запретили касаться; но я потом заглянула: вы крепко спали… Должно быть, Гертруда велела напоить вас сонным зельем…
– Гертруда? Кто это?
– Сестра хозяина; злая, как собака; я больше всех её боюсь…
– А хозяин? Где он?
– Кто его знает? Возможно на охоте… – Амалия насторожилась, прикрыла рот ладошкой, – сюда идут… – перешла на немецкий, – Госпожа, я принесу воды умыться и переодену вас…
Ковровая завеса, заменяющая двери, сдвинулась; человек с болезненно опухшим лицом и редкими бесцветными волосами, внёс на серебряном подносе серебряную миску же, и серебряный кувшин с кружкой, – всё такое же, что стояло на столе; по мягким коврам ступал бесшумно, как же Амалия услыхала шаги его?
Кроме кувшина и миски, человек поставил на стол чашечку, едва с ладошку, и кружечку с напёрсток. На поднос он собрал то, что было на столе.
…Амалии показалось, что он медлит; похлопала его по плечу и показала на дверь.
– Это Карл… – объяснила Анне, когда проследила, чтобы тот ушёл, и не задерживался за дверью… – Он глухонемой… Или притворяется… Это для меня пища; я буду пробовать вашу еду, чтобы вас не отравили.
– Меня? Но зачем? Кому нужна моя смерть?
– Не знаю; но так принято здесь…
Анна не поняла; что принято, – травить или пробовать; возможно, то и другое…
– Госпожа! Я открою ставни для света, и вы позавтракаете…
…Анна ахнула от восхищения: лучи солнца пробились откуда-то сбоку, осветив дивный узор в оконце:
– Это слюда… – объяснила Амалия, и распахнула окно.
Нагнувшись с широкого подоконника, Анна глянула вниз: как высоко! Во дворе копошились люди, устанавливали частокол из толстых бревен; даже с такой высоты видно было, какие они оборванные, грязные и угрюмые; другие люди били их и хлестали плётками.
– Что там? Зачем их бьют?
– Это франки; их взяли в плен в битве. Они меняют гнилые бревна, – здесь будет ристалище, – площадь для турниров.
Солнечный день уже не радовал Анну, слюдяные узоры уже не казались такими дивными; неужто людей бьют только за то, что они франки!
Амалия поняла её; указала дальше:
– Посмотрите туда, госпожа; там моя деревня…– Анна обвела взглядом широкий двор, несколько рядов частокола, другие башни… В лесистой долине за бурной речушкой проглядывали островерхие крыши домиков.
Амалии не хотелось долго думать о грустном; к тому же это только франки; не стоило им воевать против Германии.
– Госпожа, садитесь же завтракать! – Амалия открыла миску, запах жареной птицы разошёлся по комнате; отрезала себе щепотку; капнула вино в наперсток.
– Целая куропатка, да такая большая! Мне столько не съесть! А ты как же? – Анна увидела голодный блеск глаз камеристки…
… За сытным обедом, от тёплого вина, Амалия болтала без умолку:
–…Эта Гертруда, – она вдова; говорят, она отравила своего мужа; он проиграл свой замок; теперь она живёт у брата, больше к ней никто не сватается. Она с франками воевала, и в турнирах участвует…
Анна рассказала о себе; девушки всплакнули малость…
– Так вы, госпожа, из простых; такая же, как я… Вам повезло просто… А мне говорил кто-то, я не поверила,– уж больно хороши вы…
– Ты, Амалия, тоже красивая; может, и тебя какой богач полюбит; был бы добрый человек…
– Мне братья так же говорили, сюда отправляя; да что здесь за люди; рыцари злые, грубые; из похода придут, – неделю пьянствуют… А мне в деревне человек один нравится; да не молодой уже…
Заболтавшись, обе забыли, где они; в комнату вошла высокая худая женщина в чёрном. Амалия, побелев упала на колени;
– Юные красавицы весело проводят время! – Анна сразу вспомнила этот резкий голос.
– Амалия, – Гертруда перешла на немецкий. – Ты, кажется, хорошо пообедала; ужин тебе не понадобится… Пошла вон, и жди меня у лестницы…
– Я рада, что, наконец, могу видеть невесту брата… – Гертруда чуть склонила голову, радости в её голосе не ощущалось
– Но где Марк? Когда он придёт?
– Не перебивайте меня, милочка; своего жениха вы увидите на свадьбе… Так вот: мой брат сделал вам честь, назвав невестой и привезя сюда… Честь надо заслужить; от вас зависит, как скоро вы свидитесь со своим женихом… С этого дня говорить по-русски вы будете только со мной, – один месяц… За это время вы изучите немецкий язык, овладеете приличными манерами и, наконец, научитесь обращаться с прислугой.