А Макар на Омелькино рвение древодельское глядя, уж поуспокоился, решил, – оставил парень мысли о княжьей службе: да не пристроить ли его в какую ватагу древоделей, коли землю пахать не в радость. Да недолго Макару мечталось; ближе к осени ушёл он за какими-то заботами своими в Беловодье; вернулся на закате… Анютка одна в доме; где Омелька? А проходили мимо заплутавшие, от полка отбившиеся, ратники; пути спрашивали, то ль на Ростов, то ль на Новгород, – не ведает Анютка… Повёл их Омелько, так и нет его до си… Сел Макар на крылечко новой избы: как же это? Банька недостроена, хлеб уборки ждёт, – как одному-то поспеть за всем? Анютка мала ещё, – ей приглядка надобна…
– Тятенька, а что, Омелюшка не воротится к нам?
– Нет, чадо; он далеко поехал; Омелько станет теперь нас от половцев боронить, от врага всякого…
– А мы как без него?
– Ништо, Анюта, перемогёмся; ну, коли что, помощи попросим у Петра али Ульяна…
– Ты, тятенька, не печалься, не надо никого просить; я тебе помогать стану; ты только на охоту меня возьми… Ты обещался…
Глава 3. Год 1091
…Годы-то ровно ветром легонько унесло, а оглянешься, – ни дня без трудов-забот не обошлось; а где он, снег летошний? В поредевших кудрях Макара, в ниве, потом его политой… И много ль им надо, на двоих; а Ульяну долг отдать, – осталось на себя, аль нет, – вынь да положь. По первости, он для родни уступку делал, – нынче урок не полон, к будущему припишет… А землица-то худая: за годы своё отдала, в роздых пора ей. Просил брата: уступи надел на срок, есть у тебя… Нет, говорит, неладный ты хозяин, коли так – делай новый пожёг, лес большой… А где? Кругом болотина, сырь, осиннички жидкие да ельнички… А коль в хозяйства железы какие надобны, с чем к кузнецу идти? В лесу гривен, злата-серебра нет; неси жито аль рухлядь мягкую, за коей побегать ещё надобно; бабам беловодским, чтоб лён-конопель обтрепали, – Анютка мала ещё, – да чтоб девчонку тому наставить – тоже припасом отдашь.
Сколь раз говорил Пётра: отдай нам девчонку, чего ей в лесу диковать; хозяйку в дом сыщи, свои детки пойдут… Макар отшучивался, гладил тёмную косу Анюты: есть у нас хозяюшка, на что другая?
Анюта выросла статная, крепкая в отца, нравом упрямая, строгая. Как с усмешкой говорил ей Макар: тебе б Илью Муромца под пару… Только наедине с собой подпускал к сердцу тоску: хоть и на отшибе от Беловодья они, а когда-никогда сыщется ей суженый, уведёт от Заячьего ручья… На прибаутки Макаровы краснела: никто мне, тятенька, не нужен, с тобой останусь…
–Так-то не годится, девонька; замуж выходить надобно, деток рожать. До старости по лесам не бегать тебе…
– А как же мы на медведя нынче сбирались?
– Да не нынче свадьба твоя! У тебя и жениха нет ещё… По мне б, ты ещё со мной побыла… Только, вишь, беда какая, – не выходит у нас расплатиться с Ульяном; срок подойдёт, – останемся в холопах вечных. До сего тебя замуж выдать бы…
…Анна так и не научилась улыбаться; от Макаровых речей крепче сдвигала тёмные брови… По малости лет она не чувствовала зависимости от родни; помнились ещё ласковые матрёнины руки… Ульян изредка появлялся у Заячьего ручья, тяжёлым взглядом окидывал их двор, поля… По осени собирать долги приезжал Харитон; он больше смеялся, балагурил с Анной, величал сестрицей, а меж тем поминал старые долги, взгляд становился жёстче…
А чаще забредал в Синее урочище младший сын Ульяна – Степанка… Наружностью с отцом схожий, он не улыбался, не забирал ничего; сам привозил, то холста, то снеди… Молча, ни о чём не спрашивая, заносил в избу привезённое, садился на лавку рядом с Макаром, помогал чинить бредни, брался плести лапти, вздыхая, глядел на Анну печально… У Степанки есть невеста, окольцевали парня ещё отроком, быть вскорости свадьбе…
…Не к душе Анне хлопоты домашние, да и в поле, хоть и легче дышится, тесно ей… Так бы от зари до зари по лесам бродила с луком и стрелами. Любо, как дрожит под тонкими пальцами туго натянутая тетива; чуткий слух различит, кажется, и шорох листа; звериный след на тропе ясней, чем буквицы на бересте… Стрела с выбеленным опереньем птицу на лету бьёт…
Она жалела лесную живность, лишнего не брала себе, не губила напрасно. Перед охотой просила у лесных жителей прощения, благодарила вечером за удачный день; не забывала оставить лешему на пеньке снеди домашней. Иной раз помолиться святому Лукьяну забывала, помощнику охотников, как Макар наставлял, а без даровки лесовину или водянику со двора не выйдет…
Такую-то пору, исход зимы, Анюта любила особо; даром, что ночами вьюжит чаще; днём уже не перехватывает дух от стужи, и солнышко, бывает, пригреет на лазинках (полянки) … Малая, она всё Макара пытала: покажи, тятенька, где зима с весной сходятся; глазком бы глянуть на их встречу… А он: нет, дочка, человеку того видать не можно; лишь волки их спору послухи: ты по утру увидишь – чей верх: либо заплачет зима на солнышке, либо засвищет зло путергой …
…Лыжи скользят легко по накатанной колее; плашки беличьи она проверила, подложила поеди, – грибов да шишек. Солнце к полудню, а ей ещё колодицы лисьи оглядеть, да на Рябиновом острове надрать рябинки, потыкать в жёрдки, где уж оборвано рябчиками…
Где-то рядом прозвенела овсянка; на сосне зачухал косач; низами шмыгнула куница… У станежника (муравейник) снег истоптан лисьими лапками: замышковали, скоро гон, конец охоте и на лису, и на белку; здесь последняя колодица оставлена… Пестерь с битой дичиной тяжко тянет плечо; к кушаку приторочена дружка куниц, – лесованье нынче удачно шло, ни одна стрела мимо не пролетела. Вот лиса нынче плохо идёт… И последняя колодица пуста. А лисовин-то побывал здесь, – под сторожкой шерсти клок и кровью набрызгано, ночная метель присыпала сухим снегом; сам ли зверь сорвался?.. Анна опустилась на колени, подула на сухую снежную крупу, – во вчерашний дометельный снег впечатался тяжёлый мужской след; левый поршень чуть глубже, да и звериное чутье подсказало: Хорька хромой поживился… Даром ли он вчера мимо двора их проскочить хотел; другого-то пути нет в Беловодье от Ульянова путика, а с нахоженной тропы сойти боязно ему. А пестерь за спиной грузно висел у Хорьки; пытал его Макар: как лесовалось, – ничего не ответил, глаза отводил…
…Анна делёнкой смахнула снег с чёрных брёвен; дивно, сколько уж лет они здесь лежат, не гниют… Сказывал Макар, – их предки бытовали когда-то в этих местах; а кто они были, куда подевались, – Бог весть… А будто и ведунья жила тут; оттого и зовётся это место ободом, зачарованным… Развернула узелок со снедью, съела тёплой, угретой за пазухой парёнки да ломоть жбеньки (пирог)… Из жёрдок вынула рябчика, добавила его к связке куниц… Пора домой; зазябли ножки в кожаных бахилках, под тятькин треух задувает стужей…
…Аль почудилось ей в звенящей тиши, – будто перекликается кто-то… Она уже скатилась легко с холма за неглинком, под ноги взорвался из-под снега косач, тяжко взлетел на сосновую ветку. Анюте достало времени поставить стрелу, – птица уже в воздухе, – и острый глаз примечает, где добычу искать; а голоса ясней… Мелькнули меж сосен на окоёме, в той стороне, куда свалился косач… Анна подобралась поближе, свернулась за ёлкой густой, за снежным намётом; чудно, – хорошо слыхать, а чего говорят – не разберёшь… Одеты опять же дивно, в железах все; Анна сочла по пальцам: трое, да ещё пяток… Она так увлечённо осматривала их, обернулась на хруст снега: человек навалился сзади:
– Что ты выглядываешь здесь? А ну сказывай, мужик: кто послал тебя? – этот говорил будто по-русски, а несуразно как-то; больно заломил руки, поволок к своим:
– Сир, этот виллан выслеживал нас, он лазутчик! – Анна не поняла, что он сказал; чужаки загалдели тоже гортанно, как вороны закаркали.
– Фриц, удачная охота! Где ты поймал этого зверя?
– Смерд, поклонись господам! – Фриц толкнул в спину её, треух свалился, тёмная коса рассыпалась по плечам; Анна оглядывалась растерянно…
– О, это славянская амазонка! – Два всадника спешились; один из них, простым лицом похожий на деревенского парня, протянул ей убитого косача, спросил что-то ласково; Анна не поняла, но его голос успокоил:
– Это твоя добыча? Как тебя зовут? Фриц, переведи же ей! Спроси, где живёт она! – Пока толмач объяснял, что хотят от неё, Анна разглядывала чужаков и их коней:
– Её зовут Анной, и живёт она с отцом у Заячьего ручья в Синем урочище; стоит ли спрашивать, где это; ещё она говорит, что коням, должно быть, тяжело таскать такую тяжесть…
Другой всадник снял шлем и расхохотался звонко. Золотой поток кудрей ослепил Анну:
– Мой бог! У этой дикарки вполне христианское имя! И она ещё сочувствует нашим лошадям! – синие глаза смотрели ясно, как небо, и так же холодно…
– Марк, Эрик! – Анна вздрогнула от резкого женского голоса. – Нам пора ехать! Спросите у неё дорогу. Можете взять с собой девку, если хотите развлечься; потом выбросите где-нибудь! Стемнеет скоро…
…Иноземцы сбились с пути, отыскивая Ярославский большак; видно, перемело ночью вешки; чего им в том Ярославле, Бог весть…
– …Не волнуйся, Гертруда, мы успеем… Кстати, сестрица, это была твоя идея, искать невесту Марку на Руси. Да, германские девицы выродились, нашему роду нужна свежая кровь; но тебя никто не тянул в эту глухомань насильно… К тому же, если б не твои «разумные» советы, мы не застряли бы здесь в снегу… И обрати внимание: нашему брату, похоже, Ярославль уже ни к чему… Эй, Марк! Она хороша, но беспородна! Отец не благословит тебя!
…Марк, с той минуты, как увидел девушку, уже не отходил от неё, и не сводил с Анны глаз. Отряхнул от снега и надел на неё треух; говорил что-то ласково и непонятно. Помог приторочить к поясу убитую птицу, которую Анна до сих пор держала в руках. Пальцем ткнул, спросил: как называется? Она поняла:
– А тетерев это, косач…
– Тетерев, косаш… – он повторил, расхохотались оба, как дети. Ей понравился его смех, но холодное сияние золотых волос и синих глаз не давало покою…
Марк заметил её озябшие руки; Анна мотнула головой в сторону ёлки, где схватил её Фриц. Марк резко крикнул что-то толмачу. И полминуты не прошло; тот воротился с делёнками (рукавицы) и лыжами…
– Сир, нам пора… – напомнил тихо – Все готовы…
– Я знаю! Попроси её показать дорогу…
Анна вывела иноземцев к большаку; Марк шёл рядом, лошадь вёл в поводу… Неотступно за ним следовал Фриц. Гертруда оглядывалась злобно на них…
– Фриц, скажи ей: я вернусь… – Марк последний раз сжал ей руки, вскочил на коня, повторил слова Фрица: вернётся, Анна!
Эрик подъехал к ней, нагнулся и поцеловал, ледяным огнём обжёг губы; по-своему сказал: я тоже вернусь…
Она ещё стояла растерянная у большака… Эрик нагнал попутчиков.
– Зачем ты это сделал? – Марку не понравился поступок брата.
– Не бери в голову; я должен был попрощаться с будущей невесткой…
…Не мог Макар не приметить: изменилась Анюта с того лесованья; и не вдруг поймешь, – в чём… Она и воротилась уже не прежняя; Макару спросить бы: что припозднилась? Да глянул на дочь и промолчал… Анна ласковее стала, да и задумчивее. В лес будто и не рвётся, а посреди хлопот домашних вдруг остановится, ровно что вспомнила; улыбается тихо сама себе… В окошко поглядывает, – то ли ждёт кого… Ночью худо спит, ворочается. И Макару не до сна, – не плачет ли Анюта? Нет, лишь вздыхает всё…
А он сам другим утром ушёл, будто колодицы осмотреть; Анне велел дома сидеть. Понял Макар: сама ничего не скажет; а прежде не было меж ними никаких тайн; да и чего скрывать им друг от друга.
…День стоял тихий, ясный; весна скорая проглядывала в каждой веточке, слышалась в каждом птичьем крике… Макар прошёл по вчерашним следам Анны, не усматривая ничего тревожного; снял с жёрдок пару косачей… Стоптанный снег под ёлкой приметил со взгорка. Здесь она стояла, рядом лыжи воткнула; подошёл чужой человек сзади; обувка нездешняя. Иноземец? Она вперёд пошла, он за ней… Здесь много людей топтались, вершники, кони опять же не по нашему подкованы… Стояли долго; пошли к ярославскому большаку… Те вперёд ушли, один с Анютой стоял ещё…
Возвращаясь домой, Макар терялся в раздумьях: чего теперь ему ждать? Одно ясно, – потеряет он скоро дочь приёмную; не удержать ему Анюту у Заячьего ручья… А коль удержит, – ладно ль для неё будет то?
…В избе, дичину выкладывая, на Анну глянул внимательно, – не спросит ли чего? Промолчала, глаза отвела… Слов не дождавшись, сам начал:
– Вишь, князь Ярославский дочь свою за иноземца сватает; не сыскалось, видно, на Руси суженого по породе ей… – Анна промолчала. – Аль тебя тоже за немца какого отдать? – шутя словно сказал и, видно, в точку попал; порозовела, глаза отвела…
– Аль я ворог тебе, что таишься от меня? Аль у тебя роднее кто есть?
– Прости меня, тятенька… – Анютины глаза набухли слезами. – Нету для меня ближе никого; только и не знаю, что сказать тебе; обещался он воротиться, да как отыщет меня в лесу-то…
Истаял снег, и пробилась сквозь жёсталь молодая зелень с первоцветьем; совсем закручинилась Анюта. Макар пустым словом да советами её не тревожил; чем тут поможет он? Одно ясно: надобно сыскать Анюте суженого своего, близкого; на что нам иноземец невесть какой? Присушил девку, да был таков…
У Анюты же своя тоска-кручина; ищет ли её иноземец? Станет ли искать? Может статься, посмеялся над ней; высватал себе княжну ярославскую, да и забыл Анну… Ей бы тоже прогнать его из памяти, а не так это просто. И не пригож будто парень, а голос его ласковый из души не идёт; зачем же тогда во сне тревожат золотые волосы, и чудится, льдом обжигают чьи-то губы…
А вчера по утру уходил Макар по дальнему путику; уж как звал с собой, улещал, на глухариную охоту… Припоминал, как на зорьке вечерней почуфыкивают, бьют крыльями петушки; а едва посветлеет, слетают к ним глухарки; а те уж так выплясывают-выхваляются перед ними, ровно парни беловодские перед девками…
И всё ей про то ведомо; летось ходила с отцом на зорьку глухариную в туже пору: и так ей по нраву пришлось, что зареклась другим годом непременно пойти в Глухариный бор… Так оно летось было, а нынче отговорилась заботами многими домашними, – когда их не доставало? – уложила в пестерь снеди, проводила до ворот Макара. Он боле не уговаривал, лишь вздохнул да посмотрел внимательно:
– Одной-то не боязно будет? –
– Чего? На заворы запрусь; в лесу-то кого бояться?
– И то… Видно, замуж тебе пора…
…Сказано легко, да где ж ей суженого взять? Парни сельские стороной её обходят, как боятся; а есть в Беловодье девицы покрепче и порослей Анны. Бабы вслед недобром глядят; в спину не раз слыхала шепоток злой: «У, лешанина !…» Пуще, с того дня, как померла ульянова Матрёна, в Беловодье хоть вовсе не кажись, – слова приветного ни от кого не дождёшься.
А Ульян-то – года после Матрёны не вышло, – не постеснялся суда людского, жёнку молодую из Ростова привёз; та ликом пригожа, да норовом крепка; со всеми соседями уж перебранилась; одно слово, – колотырка … Такое и прозвище у неё по селу нынче…
Анюте вдруг остро, инда сердечко заныло, захотелось, чтоб была у неё матушка, чтоб кому пожалиться, в плечо родное уткнуться, кручину выплакать. Сирота она горькая, один и есть у неё Макарушка; он ей и за мать, и за отца, и за брата. Она и поплакала малость, песенку припомнила, что певала ей Матрёнушка: про сиротинку-девушку, коя без привету выросла…
Заботы домашние любую печаль-тоску отгонят… Макар поутру ушёл вчера, нынче к закату явится; Анна поставила щи в печь томиться; натаскала от ручья дресвы, до бела выскоблила стол и, без того белые, лавицы.
Свежей ключевой водицы наносила, в мису налила, умылась холодянкой до озноба. «…Чисто кошурка…» – над собой потешилась, «…Али гостей намываю?..» …В медной мисе рассмотрела отражение своё в воде; изъяну не нашла… Переплела косу крепко под венец, да к окошку прясть села… А сама всё в окошко поглядывает; будто ждёт кого… А чего ей не поглядывать? Нить ровно сама идёт в тонких ловких пальцах… А кого ей ждать-то? Макар лишь к закату воротится…
Оконце-то по теплу распахнуто, все запахи лесные, – первоцветье да свежая мурава, – в горницу идут да голову кружат… От пенья птичьего впору самой запеть или заплакать… Так бы птахой вспорхнула над лесом, над Беловодьем; поглядела б, что там за Молосной, есть ли где край лесу… Покружилась бы, да и вернулась к Заячьему ручью, – куда Макару без неё?
Только чего это сороки переполох затеяли? Видно, кто чужой идёт, – Макар балаболок не встревожил бы. И хробост по тропе, не инако хозяин валит, аль человек, лесом не ходкий…
Анна потянулась к луку на тычке у дверей, а ворота уже сотрясались от нетерпеливых толчков.
– Анна, Анна, я вернуться! Открывай мне, Анна! Я искать тебя!
…Марк сидел за столом, хлебал щи, не сводя с Анны глаз; она, чуть опомнясь, но ещё розовая от смущения, оглядывала горницу; всё ли чисто и ладно? Как оно по ихнему, по иноземному смотрится?
– Анна, я искать тебя! Шёл–нашёл… Я недужил долго там, в Герослав-городе! Мало научить твою речь! – русских слов не доставало; Марк торопливо говорил что-то по своему; тискал руку Анюты… Она краснела от пылкости непонятных слов, отодвигалась от иноземца… «…Скорей бы тятенька воротился…»
Марк малость остыл, огляделся:
– Одна ты… батюшка?..
– На ловитву ушел, вчерась ещё; косачей бить…
– Косаш! Тетерев! – Они расхохотались оба, вспомнив зимнюю встречу…
«…Он ничего, славный; глаза не сини, да ласковы, и ресницы длинные; и волосы не золотые, – белые, ровно лён; мяконьки, видать…» А с тем припомнилось и другое… Анна отвернулась от Марка, спросила, скрывая смущение:
– Где ж попутники твои, с кем в Ярославль шёл?
– Они вперёд ехали, в Ноугрод; Фриц со мной, я отпускать его; сюда сам тебя искать… Все ждать в Ноугрод… – теперь смутился Марк; он не забыл того, что сделал Эрик; в их стране так поступали с холопками да с продажными девками… Ему было стыдно за брата…
– Мой сестра Гертруда и брат Эрик… Простить его, он не дурной, но такой бывает… – Марк опять заговорил по-немецки скоро и пылко; сейчас он не заботился, поймёт ли Анна его… А ей и чудно было увидеть вдруг не ласкового юнца, а взрослого мужчину строгого; чудно, да не страшно. «Какой же он там, в своём тереме?»
Утишая гнев его на брата, спросила о том, что тревожило:
– Пошто в Ярославль-то ходили? Слыхано, суженую сыскали тебе там, княжьего роду… – Марк понял не всё, ответил с улыбкой искренней и ясной:
– Так, есть там девица… Не красовита, не по сердцу… Я ей также нехорош…
– Ну, пусть так… – виду не подала, что рада этим словам, – Чего ж теперь делать станешь? В Ярославль уж не воротишься, стало быть?
– Воротишься нет! – вновь полилась страстная немецкая речь; Анна опять краснела и отворачивалась, а Марку теперь очень хотелось, чтобы она поняла его:
– Анна, научай мой язык, понимай меня! Говори мне свои слова!..
…Они метались по двору, – в горнице им уж тесно стало, – детских забав не ведавшие, веселились, ровно чада малые; тыча друг другу дворовые разные пожитки, смеялись над собой до слёз… Анюту же боле того забавляло, что Маркуша иных слов не то по-русски, да и по-немецки сказать не знает… У неё же ровно ледок в груди таял, с коим жила она до си, а не замечала его; и ни с кем, – ни с Макаром, ни с Матрёной не было ей так тепло, как с Маркушей; и так бы век жить им втроём у Заячьего ручья, и никуда не уезжать…
Опомнилась, когда уж тени деревьев вытянулись к серёдке двора; скоро уж тятеньке вернуться… Вот и Серко голос подаёт; ворота скрипнули, он влетел во двор, но без грозного рычания; звонко облаял чужака, и сел у ног вошедшего следом хозяина.
Анна растерялась, не зная, как объясниться с отцом, а он и так всё понял; ответил на поклон Марка:
– Здоров будь, зятёк… Прибыл, значит… – грубовато сунул дочери пестерь с добычей. – Обиходь дичину-то, да поснедать собери; мы тут перетолкуем пока…
– Тятенька, он по нашему худо…
– Ништо, я по ихнему разумею; поди уже!..
…Утром Анна поднялась чуть раньше солнышка; задвинула хлебы в печь; Макар уже не спал… Разговаривали в полуголос, хотя Марк ночевал на сеннике, и слышать их не мог…
– Об чем толковали-то вечор? – она решилась-таки спросить, не дождавшись Макаровых объяснений. – Аль не скажешь?
– Обскажу, не спеши… Ты подорожников собери ему, отъедет нынче…
– Да почто ж нынче–то?! Погостил бы ещё денёк!
– А не след ему загащиваться здесь! Меж собой вы как ни то столковались, он, вишь, тебя сразу увезти метил; а только у него ещё тятька есть, – неведомо, благословит ли… Вишь, Маркуша твой за княжьей дочерью на Русь отпущен, не за тобой… Пойду, побужу его…
– Пусть бы поспал еще! Не привыкший он, поди…
– Ништо, он парень небалованный; на ратях бывал… А поснедает, – провожу его…
– Почто ж рано так?!
– Его в Новугороде ждут; ладно, не кручинься, раньше отъедет – раньше воротится… Коли с отцом сладит, – за месяц-другой обернётся…
…Ёжась от утренней свежести, Анна вышла за ворота проводить Марка, – дальше отец не велел идти; сам доведёт до Новгородского большака и вернётся.
Анна растерянно теребила тёмную косу с алой лентой; глаза набухли слезами: как жила она до сих пор, его не зная? Как же долго ещё ждать его придётся! Судьба ли свидеться? Долог и опасен его путь!
Марк говорил что-то тихо и ласково ей; Макар осматривал упряжь, и будто не обращал на них внимания; лишь иногда растолковывал речь Марка.
Марк снял с шеи золотую тонкую цепь с ладанкой, протянул Анне:
–…То от матери его образок, со святым Марком; велит, чтоб берегла как сердце…
– Я поняла, тятенька…
С безымянного пальца Марк снял перстень, взял девушку за руку; Анюта залюбовалась дивным алым цветком на белом поле: но тут вмешался Макар, строго и резко заговорил по-немецки. Перстень отобрал у Анны и вернул смущённому парню:
– То его тятьки колечко! Что образок от матки дарит, – то ладно! Её уж нету, а у отца еще благословения спросить, допрежь, чем его подарки раздаривать! Ты отдари его чем, чего застыла!
– Да чем же я … – она быстро вытянула алую ленту из косы, Марк продел её в петлицу кафтана…
– Прощайтесь уж, чего там… Солнце заиграло, пора… – Макар отвернулся от них, словно увидал что за стеной ельника. Анюта уткнулась в грудь Марка, он крепко обнял её, и поцеловал мокрую от слёз щёку.
–…Ну, будет! Пора! Анна, в дом пойди! Аль заботы нет?
Макар вернулся к закату; Анна сидела на завалинке, ровно с утра и не поднималась; хотя и в доме, и во дворе всё было слажено. Он сел рядом; Анюта уже без слёз приткнулась к его плечу:
–…Ладно всё, чего там; проводил… Через три дня в Новуграде будет… К тебе скоро обернётся; он парень прыткой, не балованный… Я, как вечор сюда шёл, – приметил: вдоль тропы все кусты, ветьё пообломано, трава ископычена… Он путь едва ведал, угадом шел… Сирота он, как и ты ж; без мамки рос… А у них и заведено так; три лета мальцу стукнет – его на вовсе от матери забирают; на конь садят, оружие дают; в пять лет он уж воин… А дворы они ставят на горах; горы те куда повыше Глазника будут; терема тоже не сказать какой высоты, – три, аль четыре церкви поставить одна на одну; деревянные; бывают и каменны, – замками называют. И рвом окапывают, чтоб никакой ворог не проник. И то: издаля посмотришь – жуть берёт!
– Где ж ты, тятенька, повидал такое? И речь иноземную толкуешь?
– А по молодости довелось, побродил по земле польской… Там тоже замки такие ставят; и всяких иноземцев полно там, – франки, ирманцы…Толковал с ними, было… Маркуша твой не из простых каких бояр: по отцу, – родня самому набольшему князю ирманскому. Как удельный князь он, выходит; так-то…
… В сумерках, Марк влетел в Немецкую слободу Новгорода; улицы уже перекрывали заставами… У гостевого терема его встретил Фриц:
– Ну, наконец-то, вы, господин!
– Вели накормить коня, мы оба голодны как волки! Что сестра и брат?
– Он с утра наливается местным вином, а госпожа ругается, как пеший солдат…
…Гертруда разъярённой тигрицей металась по тесной горнице:
– Слава Богу, ты вернулся! Я, было, подумала, ты остался там жить! Какого чёрта ты пропадал там неделю! Я не останусь здесь больше ни секунды! Мы сейчас же едем!
Из соседней комнаты, покачиваясь, вышел Эрик.
– О, мой дорогой брат! Ты потешился уже со твоей Ундиной? Она одарила тебя своими дикими ласками?
– Брат, за такие слова тебя стоило бы убить! Но ты пьян, а я чертовски устал! Я весь день трясся в седле, чтоб успеть сюда до ночи!
– Тысяча чертей! Хватит болтать! – резкий голос Гертруды становился всё более неприятным. – Нам пора собираться, пока мы не угорели здесь! Какого дьявола они жгут дрова летом! А дров у них много!
– Как и вина, сестрица! Куда ты спешишь, на дворе ночь, улицы перекрыты. Лучше выпей со мной и успокойся, если не хочешь получить пикой в свою прекрасную грудь.
Но Гертруда не желала успокаиваться:
– Марк! Где медальон твоей матери? Надеюсь, ты потерял его в лесу, а не подарил своей красотке?
– Именно это я и сделал; я собираюсь просить отца благословить нас с Анной! И говорить сегодня об этом я больше не хочу! – Марк хлопнул дверью, не слушая дикого вопля сестры:
– Дьявольщина! Тысяча дьяволов и чертей на его голову! Он обезумел! Он собирается привести чернавку в наш замок! Она околдовала его!
Гертруда накинулась на Эрика. – Когда ты, наконец, протрезвеешь? Ты должен что-то сделать, наконец!
– Когда я отрезвею, – я убью его…– взгляд Эрика был совершенно ясен. – Или он меня…
…Третий день молотит по крыше дождь-сеногной, никак не уймется; коль нынче льёт – во всё лето мокреть… Ни вздоху, ни взнику не даёт; третий день в душной избе сидят Макар и Анна; по утру выгнать Зорьку, накинув колбат, да опять в дом. Одна радость, – после дождя тёплого грибов богато пойдёт; успевай таскать в избу грибовни.
Мокрая синица села на приоткрытую створку окна, постучала в наличник, словно в дом просилась с вестями; встряхнулась и порхнула в сырой туман… Где-то за этим туманом, за дождями, – её Маркуша; может, уже спешит к ней…
Сколько дней прошло, как уехал, – месяц, аль второй пошёл? Анюта счесть пыталась дни, загибала пальцы, сбивалась, начинала вновь… Как он до дому добрался, не стряслось ли чего в пути? Благословил ли батюшка его?
Макар то и дело в окошко взглядывал: долго ль ещё дождю-непомоке лить? Лужи пузырями пошли, туман стелется, – к вёдру всё; да и небеса посветлели малость. Оно, конечно, в избе всяко заделье сыщется, а только ржица-матушка уж кланяться велит. Да и лучше в поле спину гнуть, чем слушать вздыхания дочери. Она уж и виду не кажет, а и без того всё понятно, как Анюта взглянет на киотец, где подле Божьей матери – иконка малая святого Марка; глянет, да и вздохнёт тихонько. А ему в тех вздохах укор чудится…
Вот ведь борода белая, да седина ума, видать, не прибавила. Гостевать в Беловодье довелось днями; старый Пётра и завёл речь об Анне; чего, мол, в сузёмах держишь? В селе её не видать… Долго ль ей дикушей скакать? Пора бы замуж, аль не за кого? Будто есть у него на примете парнишка-сирота, не зажиточен, да собой ладен… Макару и не стерпелось дочкиным счастьем похвалиться: иноземец, мол, сватался, ждём, как вернётся со дня на день…
– Что за иноземец, откуда взялся? – Пётра глядел недоверчиво; Макару язык бы прикусить, да уж поздно: объяснял брату коротко и осторожно…
Поверил ли, нет Пётра Макару, а весть о немецком женихе Анюты по селу разошлась… Вот и думай старик, – не набедчил ли дочери словом поспешным…
…И по всей знатьбе выходило, – не ждать нынче урожая доброго; то зноем палило, теперь мокрым-мокро; как и озимь пахать-боронить?
Да Бог спас: послал на жниво денёчков ясных; уродилась рожь, не высока, да умолотиста; а всё ж, того не сжато, на что рассчитывалась…
А к зажинкам принесла нелёгкая Ульяна к их ниве; на гнедом меринке объехал весь надел, по-хозяйски осмотрелся, как огрехи выискивал; в Беловодье лишь младенцам не ведомо, что недобрый ульянов карий глаз, видючий.
– Страдникам – Бог на поль! – по жнивью подъехал ближе к Макару; не спешиваясь, едва поклонился:
– А мы отжались; вечор и озимь боронить взялись…
– Оно, братко, гуртом способнее выходит, да и чужие руки спорее жнут, пока свои в кровь сотрёшь… – Ульяна ровно и не задели слова Макара; он так же зорко, по ястребиному, оглядывал жнивье, Анну, ставящую сноп к суслону:
– Ты…эта… сколь же намолотить думаешь? До новья достанет ли жита?
– А почто и спрашивать такое, Ульян? Ещё и половины не дожато; кто ж заране скажет; сколь Бог даст, то наше будет… Ты, братка, нам опосле меринка дал бы, жито на гумно свезть… Да озимь вспахать…
–…Как не дать… Дам… Не чужие ж… по родственному-то… А чего мне Пётра надысь балакал: ты свою девку за князя немецкого посватал, верно ль? Где ж это в сузёмах наших иноземцы завелись? Моя баба как услыхала, так досель зудит: лешанина, мол, ко князю поедет, в палаты белокаменные да к иноземному, а нашей дочке за смерда ли идти?
– Ваша-то в зыбке ещё мотается; на её век женихов достанет всяких…
– Так, может, шепнёшь по братски: в каком ельничке-березничке зятька сыскал иноземного? Не салазган ли бродячий? Средь немцев и такие, поди, живут…
– Случились тут проездом… Из Ярославля… Прости, брат; не досуг, вишь, толковать, – клин дожать надобно, пока не смеркотило…
– Гожатко, брат; от Пётры я не добился толку, и ты от меня таишься; хоть на свадьбу позови, что ль… – Ульян отвернулся, ровно обиделся крепко, ткнул гнедка сапогом: – а меринка я тебе дам, чего уж…
Макару и самому не в разум, – какая тут беда, коль прознает Ульян про Анну, а только и не гадай: любая их радость – ему, что ком в горло… И чем поперечили так родичу – Бог весть! Или тем лишь, что живут на белом свете?
Анна не могла не приметить: после встречи с Ульяном крепко Макар призадумался; с расспросами не лезла, – сам выскажется… А он молчал, рассеяно хлебал репню за поздним ужином. Толковал, – пора озимь пахать; даст ли Пётра нынче своих жито молоть…
Под навеской из свежего лапника уторкались на ночь; Анна подкинула веток осиновых в нодью, завернулась в рядно, прислушалась к неровному дыханию Макара; не стала и теперь тревожить вопросами: пусть уж отдохнёт да уснёт сейчас…
Она и поднялась первой, чуть побледнело небо; малость отдохнула, а как и не ложилась… К озерку слетала, бредец, с вечера ставленый, вынула; пока Макар серпы поправлял, юшки наварила из снетков… Пока хлебали, решилась спросить:
– Чего, тятенька, вчера Ульян наезжал? Чего хотел?
–…Так это… меринка у него просил… – и опять подумаешь, что худо, коли узнает Анна про пытанья Ульяновы; а только беспокойства ей меньше. Толком не ответив, свернул на обыденное:
– Лошадка надобна; озимь приспело пахать… И дожать надо б потуриться нынче-завтра; чуешь ли, – гроза близёхонько, ударит днями…