Я услышала это поздно вечером, зная, что в этот конкретный момент мой брат с другими такими же мальчиками делит прощальный торт (Валя прислал мне селфи на фоне белого крема и желированного киви), зная, что это самое желанное утро, последнее утро службы, наступит для моего брата завтра.

(Для него – завтра, а мы с Евгением уже всё знаем. Или нам кажется, что мы что-то про Валю знаем. А знаем ли, мы не узнаем никогда.)

В инстаграмме у Валиной девушки Лизы обнулился счётчик.

Бананы пожелтели и почернели: не дождались.

Груши тоже не дождались: обмякли, кожица на боках у них лопнула и засочилась мякоть, «каменные» груши скуксились и завяли.

А нам, всем родным, повезло.

В 9.07 по Питерскому Валя прислал селфи – он в гражданском, а рядом парень в форме.

В 9.08 он прислал фото «системы Ниппель»: сочетания швабры и совка, держащего окно, чтобы не открылось (видимо, Валя стоял в коридоре части и окидывал её прощальным взглядом).

В 10.00 он должен был выехать из посёлка Лебяжье в сторону Питера.

В 12.16 – прислал фотографию билета «Санкт-Петербург – Омск» на 014 место десятого вагона (за 5894,9 рублей).

– Сухпай дали? – спросила я в соцсети.

– Нет. Но я взял, – пришёл в ответ смайлик.

В 15.20 поезд отошёл от Ладожского вокзала.

А потом как-то сразу наступило двадцатое число.

Такого масштабного праздника я в нашем доме не помню.

Я никогда не перетирала такое количество стаканов и тарелок, никогда не тащила по подъезду от соседей столько стульев и табуреток.

Мама никогда не готовила в таких масштабах картошку с курицей и такое количество голубцов (от волнения и отсутствия опыта она то пекла их в духовке, то тушила в скороварке, и всё равно «запорола»).

Папа давно не проводил столько времени в зале – зал много лет был для него проходной комнатой.

Я поехала на вокзал на такси, единственный представитель семьи со здоровыми ногами, не трясущийся над картошкой.

Поезд №14 подлетел к четвёртому пути стремительно, мы – огромная любящая приехавшего толпа – бросились за нужным вагоном, потому что не могли допустить, чтобы Валя вышел к пустому перрону.

И не было вот этого: «Из вагона шагнул совсем другой человек, высокий и статный», нет, он был такого же роста и такой же родной. Да, он был в форме, и форма была единственной новой деталью. Для пущего впечатления Валя вышел из вагона без тёплой куртки, только в той, на которой были криво наклеены шевроны, а на спине виднелась надпись «росгвардия», в тонких брюках и красном берете.

Да, форма была измята, но производила впечатление. А более всего впечатлял берет, даже не красный, а такого сложного цвета, взявшего что-то от вишни и от борща. Берет впечатлял потому, что прежде мы видели Валю во всём, кроме этого: в ушанке и балаклаве, в шлеме и кепке, но чтобы в берете, красной тарелке с черным кантом и значками, такого не было.

Валя был родной, а берет совсем непривычным, и вместе они были именно тем, кого мы ждали – родного, но изменившегося, повзрослевшего, высокого, статного.

Лиза и Валя обхватили друг друга. Я получила объятия третьей. Кто был вторым? Не запомнилось.

Домой ехали на двух машинах:

– Вы только без нас не входите!

– А вы без нас!

Мама обняла Валю с улыбкой, а папа заплакал.

Валя не плакал, и что именно он чувствовал, никто не знал. Гришковец позволил заглянуть в голову вернувшемуся со службы, да, но головы-то у всех разные, свои.

– Садись со мной, – пригласил папа Валю и буквально сразу взял слово, – имею сказать пару слов!

Я опустила глаза на тарелку с салатом, зажевала губу.

Папа начал очень тихо и быстро, на слове «любимого» посмотрел на Лизу:

Сегодня светлый и радостный день

Мы встречаем сына, брата друга

любимого.

Провожая нашего призывника

Мы испытывали чувство тревоги

и настороженности

Ведь служба вдали от дома это

сложное испытание.

Но наш сын справился. Благодаря

серьёзной физической подготовке.

Доброму, коммуникабельному

характеру, весёлому нраву

открытой душе. Год службы

позади он останется в памяти

навсегда Друзья сослуживцы

командиры, нелёгкие армейские будни не забыть

Мы поздравляем сынок тебя с

возвращением домой

Добро пожаловать Ура

Сверху была приписка, но я не помню, читал ли её папа:

И мы все здесь присутствующие

родные,

близкие, друзья, знакомые

и любимые

говорим тебе

сынок

с возвращением!

И все захлопали. И до конца вечера не произошло ничего страшного: никто не рассорился, не заспорил до драки, не поранился, не обиделся.

Выпив водки, Валя раскраснелся (только по краям лба шли две белые полосы вверх), стал рассказывать смешное со службы, а папа мягко ругал его за маты.

– По-другому не расскажешь тут, – поясняли ему Валя и отец Лизы, дядя Коля. Но папа всё равно после каждого крепкого слова мотал головой, цыкал и играючи стучал Вале по макушке.

Было душно, сыто, спокойно – всё уже случилось.

Утром я вышла на улицу с абсолютно непоколебимым ощущением первого января. Я прошлась вдоль дома, прогулялась до магазина. С неба падали обрывки белой нежной бумаги, пахло свежестью, снегом, землёй, влажной корой и как будто хвоей. Солнце висело на тополях. По светлым стволам и сугробам прыгали зайчики – пятна белого и жёлтого света. Где-то кричали невидимые дети.

И мне тоже хотелось кричать – звонко, легко, прерываясь смехом, подкидывать комья свежего снега. У меня всё ещё была семья. После праздничного вечера ещё ничего не оборвалось, всё было. У меня всё было, было всё и все были мои.

Когда на обратном пути я свернула в свой двор, мне навстречу вышел молодой парень в форме (она была какой-то такой, зелёного цвета, ни названия, ни звания для неё я не знаю), и кто-то позади меня, к кому этот парень шёл, вдруг его увидел:

– Идёт солдат по городу! – пропел звонкий мужской голос и зашёлся смехом. Я прошла во двор, а где-то позади меня случилась встреча двух молодых людей, с объятиями и похлопываниями (я слышала эти короткие, крепкие хлопки). А у меня в голове заело:

Идет солдат по городу, по незнакомой улице…

Я поднялась в подъезд, держа песню во рту. Тихо мыча её, разулась, переоделась.

И от улыбок девичьих вся улица светла…

Зайдя на кухню и поставив чайник, я прибавила к мычанию притопывание правой ноги.

Идет солдат по городу, по незнакомой улице,

И от улыбок де-е-евичьих вся у-ли-ца светла.

Не обижайтесь, девушки, но для солдата главное,

Чтобы его да-а-алёкая, лю-би-мая ждала…

Под шипение на плите чайника я промычала припев песни с самого начала, громче.

И разрыдалась.

ПЕСНЯ ДЛЯ НИКОГО

Наш поезд №521 «Екатеринбург – Новороссийск» проезжал множество станций с интересными и замысловатыми названиями. Мимо окна пролетали Амзя, Куеда, Пычас, Сарапул, Агрыз, Камбарка… Эти прекрасные слова совершенно ничего не сообщали мне о городах и посёлках, которые венчали.

А вот станция «Молвино» в Ульяновской области вдруг окликнула, стало интересно, кто и с кем там говорит, о чем, почему это стало настолько знаменательно, что вышло в название?

Только мы миновали небольшое здание этого станционного вокзала и набрали скорость, вагон наполнили странные звуки. Громкие, острые. Это было что-то среднее между свистом тормозящих железных колёс и отдалённым гудком тепловоза. Могло показаться, что где-то там, впереди, нам навстречу внезапно вылетел ещё один поезд и тревожно-панически сигналит, оповещая о неминуемом столкновении.

Звук пугал.

После станции «Гремячий ключ» свист и гул распелись: звуки напоминали то человеческие крики и возгласы, то протяжное пение хора, то вой ветра в огромной трубе. Мне стало казаться, что я слышу мелодию, ломаную и рвущуюся, но всё же мелодию. (Что-то из Within Temptation, вроде глухой записи на старой кассете.)

Об источнике и причине звука было сложно догадаться – это было похоже на многое и, вместе с тем, ни на что.

Говорят, что-то подобное возникает, когда вагон летит по закруглению рельс, но в тот момент наш путь был идеально ровным. А вне вагона, вокруг, не было ничего примечательного, лишь тонкие дубы и высокое разнотравье.

«Почему поют железнодорожные рельсы? Не перестук колёс, а именно рельсы издают звуки церковного хора?» – задала мой вопрос Лариса Москвитина сайту «Спрашивалка». Но нам с ней там никто не поверил.

«Сказано – даже камни закричат, если это связано с Богом»,

«Я езжу в поездах трезвая! И хоров из-под колёс не слышу!»,

«А Вы – романтик! Наверное, высшее музыкальное образование?»,

«Это хорошо, что Вы слышите песню. Вы счастливый человек»,

«Вы ещё скажите, что железная дорога – это дорога в рай».

– Никто толком не может объяснить это, – сказал машинист Сергей Чербунин на другом сайте, «Железнодорожный транспорт», – положили новые длинные бесстыковые рельсы и теперь стал слышаться такой вот звук.

Мне заоконный хор не представлялся церковным. Невольно вспомнился Хогвартс-экспресс и окружившие его в одной из книг дементоры. При таких звуках действительно могло показаться, что за стеклом окон сгрудились костлявые безликие фигуры и эти протяжные стоны вырываются из их трубоподобных ртов.

Никто из пассажиров внешне не реагировал на происходящее. Люди читали, засыпа́ли приправу в чойсы, играли с детьми. Никто не выскочил в проход с криками: «Вы слышите это?»

Звуки ушли так же внезапно, как и появились. Пришедшая им на смену тишина показалась особенно пустой, такой, каким кажется воздух в зрительном зале по завершении выступления камерного оркестра.

И ничего не случилось.

Не было встречного поезда, конечно же, не было дементоров, я доехала до места, вышла из вагона цела-невредима и больше никогда не слышала об этом поезде из новостей – значит, и он доехал до места.

И не было, значит, никакого предзнаменования, ни хорошего, ни плохого знака, не было ни посыла, ни сообщения, была песня для никого.

Вот и всё, а ты успел под песню рельсов приготовиться ко всему (зажмуриться, сжать в ладонях дрожащий не меньше твоего подстаканник).

«Это хорошо, что Вы слышите песню. Вы счастливый человек».

Я счастливый человек, и я просто иногда слышу песни.

В московском метро летом 2019-го я слышала другую никому не адресованную песню. На одной из веток в мой вагон зашла кривая старуха, её правое плечо торопилось вперёд тела, и она заплыла, разрезая им воздух словно послушную воду. Она села напротив меня и уставилась в вагонный пол. Когда мы тронулись, она начала петь.

Грохот вагона перекрывал песню, её не было слышно, но я отчётливо видела, что старуха поёт: так ритмично опускалась её нижняя челюсть, так пульсирующее за подбородком следовала вниз голова. С открытым ртом старуха превращалась в Веру Вучетич, позирующую для Родины-матери: округлые испепеляющие врага глаза, овальный рот, соединившиеся брови.

Это был настоящий фильм ужасов: грохот металла, мелькание света, тёплый ветер из ниоткуда и поющая невидимый гимн сухая старуха, поющая полу, поющая для себя.

Мы так прячем своё несмелое мурлыкание за шорохом душа или гулом стремящейся в набранную ванну струи, когда хотим спеть для себя, так, чтобы песня больше никого не касалась.

Вагон выскочил из туннеля на свет. – Павелецкая, – объявила старуха во внезапно пропавшем грохоте. Её голос был мягким, манера речи участливой, она улыбалась. Её песню никто не слышал, старуха осталась довольна.

Но есть и те, кто садится в вагон, чтобы его услышали.

В поезде, идущем из Ростова, нам попался интересный попутчик. Низкорослый, округлый мужчина зашёл в вагон с таким же округлым чемоданом. Он осмотрел пассажиров, описав большой круг лицом (так делают люди с дефектом зрения, чтобы помочь глазам), окинув окружающих всей своей внимательной суммой оставшихся чувств. А на него не посмотрел никто.

В этот же вечер из головной части вагона полилась музыка. В круглом чемоданчике круглого мужчины оказалась колонка, он подключил к ней микрофон на проводе и прямо с места запел.

И вот тогда увидели, рассмотрели, потянулись за телефонами, а телефонами потом к нему, простецки поющему о самом простом. Радостное удивление передавалось тогда по живой цепочке и спасало вечер (в поездах ведь теперь нет стука колёс, вечера тихие до скуки, с огромной кровоточащей тишиной в сердцах, которую нечем заполнить). Песня для всех – спасла.

Песня и текст – это брат и сестра. Текст старший, а она младшая (или наоборот, смотря кто вперёд родился).

Оба начинаются от глубокого вдоха (начинаются от наполнения воздухом), развиваются до самой сильной эмоции, почти полного выдоха, и заканчиваются спокойным дыханием. На кульминации никто не заканчивает, это просто место для нового короткого вдоха. Вообще, важно всегда рассчитывать: сколько воздуха нужно, чтобы спеть это, сказать, написать.

Хорошо бы понимать, для кого твой текст: вышедшие эмоции «для никого», памятная заметка для себя или что-то, что можно показать другим.

Эти песни могут переливаться из одной в другую.

Если ты слышишь её, она – для тебя.