Дети бросают отдельные энергичные фразы (находку сложно расслышать), пенсионерки говорят неспешно, сворачиваю налево (медленный шаг – и я уловлю часть разговора).

Опять что-то про ЖКХ…⠀

Мимо меня проходят женщина и мальчик (несут на мусорку какие-то доски). Из их разговора улавливаю только детское «Брысь!», обращённое к голубям. Это интересная фраза, но знать бы, что было до неё и что после! Без этого ничего не развить…⠀

Чуть дальше – абсолютно пустая улица, идущая мимо панельных пятиэтажек. По соседней идут двое мужчин, от разговора один низкоголосый гул. Догонять их не стала.⠀

Иногда, когда тихо, можно даже услышать разговоры в квартирах (стук посуды, детский плач, лай собак).⠀

Мир – голос. Я – слух.

ЛИЧНОСТЬ ЗА ЦЕППЕЛИНАМИ

У нас недавно появился в квартире плюшевый Чебурашка, игрушка со звуковым динамиком. Я долгое время не знала, что он с секретом (посмотрела да поставила на спинку дивана), а брат своим пытливым умом и беспокойными руками добрался до его души – нажал на мягкое пузо.

Оказалось, Чебурашка имел обманчивую внешность. Он не оправдывал ожиданий: из его шоколадной щуплой груди, из-за его радостного широкоокого лица слышался глубокий, жёсткий, утробный гроул. (Это такой приём экстремального вокала, суть которого заключается в звукоизвлечении за счёт резонирующей гортани. Звучит невероятно пугающе.)

– Р-р-р, – вопила игрушка, как только её сдавливала рука. И сразу становилось понятно, почему к ней «в магазине никто не подходил». Чебурашка рычал, стонал и показывал распальцовку пятью кожными иглами, торчащими из меха левой лапы.

Я был когда-то странной игрушкой безымянной…

Имя получил, а странным так и остался.

Песня из недр игрушки неузнаваема, привязанности к нему никакой ни у кого нет (он даже не из нашего с братом детства, его отдала маме знакомая), а выбросить не поднимается ни одна конечность.

Странно, ведь нам жаль только того, что как-то связано с нами. Было с нами, жило с нами, принимало нашу любовь. Я бы не смогла расстаться с Чебурашкой так же полюбовно, как Дмитрий Воденников с туркой:

…Купил недавно новую турку (точно такую же, как прежнюю, но яркую, блестящую, серебряную, из нержавейки), принёс домой, поставил на газ. Ту, старую, почерневшую боками, закопчённую золотистую инвалидку, спалённую мною за два дня до этого, взял за когда-то весёлую ручку – сунул в мусорное ведро. Но перед тем как сунуть, вдруг пожалев (ведь вот была, жила, стояла на плите, и всё – закончилась жизнь, ещё полдня и ведро вынесут, полетит в мусоропровод, звякнув глухо о грязные стенки, и больше никогда меня не увидит, а ведь служила, как могла, верой и правдой, надорвалась, по моей же вине, стала прыгать на огне, греметь), поднёс быстро к губам и поцеловал. Сухо. На прощанье.

Уже пенсия на горизонте, а туда же: всё думаю, что мой прощальный поцелуй может хоть что-то оправдать. Что это – утешение.

…За окном зимнее солнце, высокая синева небес (как в апреле) – а она лежит, тускло поблёскивая, смотрит на меня из помойки (ещё полдня осталось, ещё два часа, 10 минут, всё: вынесли), а на её тёмно-золотом прокопчённом боку горят мои равнодушные губы.

Мне не за что целовать Чебурашку, вот он пока и сидит на диване, ждёт повода для любви.

Нам важно только то, что имеет с нами связь, важны только те, с которыми нас что-то связывает. Я задумалась об этом недавно, стоя среди скученной очереди в театральный гардероб. Вокруг всюду были головы и плечи, ухо с серьгой сменялось круглым плечом в чехле свитера, мясистый нос отворачивался, а поворачивался заострённый; мне было тепло среди тел – устойчиво, мягко, комфортно, и у меня было время подумать.

А ведь никто вокруг для меня не личность – ни красивый, опрятный, приятный, ни старый, ни молодой, у которого такие же очки и худи, как у меня, – никто.

Пока не обратятся к тебе, не обзовут, не окликнут, не коснутся тебя, не толкнут или не поднимут твою упавшую перчатку – останутся для тебя никем. Не за что целовать, не за что! Ни в губы, ни в лоб.

Стояла тут зимним утром на остановке, снова с теми же мыслями. Женщина в драповом зелёном пальто? Никто. Парень с белым ободком наушников, в огромных кедах – никто. Девочка с булыжником-рюкзаком, мальчик в чёрной куртке, мужчина с лыжами, двое без ничего – тоже никто.

Один ты стоишь, поглаживая себя внутренне за какое-то хорошее дело, вот я какой молодец, да знали бы все они, если бы только знали все они обо мне, если бы догадывались… Это ты только для себя кто-то, а для остальных – никто.

А женщина в пальто, оказывается, заслуженный врач. А парень в наушниках – олимпиадник, выигравший поездку на атомном ледоколе «50 лет Победы» к Северному полюсу (вернулся месяц назад, купил белые наушники, потому что похожи на снег). Девочка вырастет в балерину или сварщика шестого разряда. Мальчик в куртке – семиклассник Алексей Василюк из Тюкалинского района, который летом спас человека в котловане. Тот, что с лыжами, – знаменитый тренер. А двое других, те двое, последние, о, какие они на самом деле люди! Но если бы ты знал, если бы ты только знал о них, если бы догадывался…

Из-за павильона остановки выбегает девушка и пускается вдогонку маршрутке, девушка поскальзывается несколько раз, машет высоко поднятой рукой. Маршрутка притормаживает. Девушка танцует на льду, припорошённом снегом. Маршрутка уезжает, не открыв дверь (обманный манёвр, сброс скорости перед кочкой). Водитель не заметил девушку в зеркале заднего вида, она для него – пустое место.

А вдруг дальний родственник этой девушки придумал паттерн «Цеппелины»?

Сидел он давным-давно, зимним одиноким вечером, компоновал серпы, молоты, дирижабли, прикладывал пропеллеры к шестерёнкам, звезды к Кремлю, а это потом бах – и на ткань, в производство, а потом бах – и в ивановский музей, под стекло, и даже на крутящийся шар-инсталляцию с подсветкой в коридоре музея.

Погладил он себя внутренне (если был ещё жив) за такое успешное дело, вот, мол, какой я молодец, да знали бы все они, если бы только знали все они обо мне!

А мы узнали, точнее, прочли на этикетке:

«Шерстянка «Дирижабли», 1930, хлопок, прямая печать, художник Андрей Голубев».

«Ситец „Индустриальный мотив“, паттерн из серпов, молотов, пропеллеров и шестерёнок».

Паттерн – это чередующаяся последовательность, то есть это когда одинаковые красно-оранжевые серпы и молоты, башенки Кремля и дирижабли-киты рассыпаются по ткани, а мы называем это рисунком.

«Ситец „Цеппелины“, художник А. С. Медведев», белые тонкие линии запускают на чёрный фон ткани дирижабль, похожий на пулю.

Вдруг дальний родственник той девушки – личность за «Цеппелинами»? Или сама она такая хорошая (доброе лицо, нежный голос, никаких обманутых ожиданий), что достойна быть расцелованной сию минуту?

Мы ничего ни про кого не знаем…

Пожалуй, рычащее пение не дефект, а достоинство. Много ли хозяев плюшевых Чебурашек могут похвастаться такой функцией у питомца? Могу ли похвастаться я?

Слушать и слышать, смотреть и видеть могу?

Хвастаюсь! Губы прикасаются к шоколадному искусственному меху.

НЕ СЕГОДНЯ

Когда я вырасту и стану самолётом,

Я буду ноги мыть перед полётом.

А руки даже с мылом буду мыть.

Я в чистом небе чистым должен быть.

Это отрывок из текста Нины Саранчи. Он написан для детей, но именно эти четыре строки не кажутся мне детскими. Только представьте: человек моет ноги, человек моет руки, тщательно, с мылом, в горячей домашней воде – он моется весь, насухо вытирается жёлтым, вылинявшим полотенцем, а потом садится в самолёт и становится самолётом. Что бы это ни значило.

В 2014-м самолёт со мной на борту не смог взлететь. Он бежал по взлётной полосе, когда темнота внутри него зазвучала криками и хлопками, а воздух наполнился горько-сладким чёрным дымом. Я отчётливо помню: голову спрятала на руках, лоб вдавило в запястья, самолёт тормозил, и тело тянуло вперёд по инерции.

Я отчётливо это помню вот уже пять лет, но в этом году решила побороться со страхом. (Когда становишься сильнее какого-то страха, ты испытываешь особое удовольствие. Каждое такое удовлетворение даёт тебе как будто почувствовать, что ты меняешься, что твоя личность и жизнь куда-то движутся.)

Но как бороться? Никакие увещевания не помогали, видео-уроки, беседы, статьи про безопасность – всё тонуло в страхе, потому что он был больше всего. И я поняла, что не нужно убеждать себя в безопасности – нужно смириться, что всё это небезопасно.

Если принять мысль, что ты готов стать с самолётом единым целым, с самолётом и всеми людьми, которые сядут в него вместе с тобой, и, что важно, особенно концентрированно целым со своим любимым человеком (ведь он сядет к тебе ближе всех) – тогда страх начинает выдыхаться.

Можно осмелиться и представить конкретно, как это – умереть, ведь без полного понимания примирение невозможно.

Представляешь, как будет больно. Вспоминаешь весь свой болевой опыт, как тебе уже было больно в жизни. Иногда думаешь, что вроде уже всё попробовал, уже ничем не удивить, а потом вдруг приходит боль, которой не ожидал, раньше никогда не чувствовал. Мало того, что она неожиданная, а потому пугающая, она ещё неожиданно сильная, и, как назло, долгая. Лежишь, получаешь новый опыт, и мечтаешь, чтобы поскорее боль закончилась, долго обычно лежишь, время, указанное на коробке с таблетками, почему-то никогда не совпадает с реальным временем их действия. В самолёте всё будет быстрее, вероятнее всего – быстрее.

Если повезёт, то будет что-то короткое, хрустящее, будут новые ощущения, что-то напоминающие, но новые.

Вот иногда, когда плаваешь, вода попадает глубоко в нос, и что-то внутри хрустит, щекочет, жжёт иногда – вот что-то от этого будет.

Или когда болит голова с новым вирусом внутри, или начинает ныть зуб, который никогда не болел, или что-то новое случается с глазами, ушами – появляются новые ощущения в черепе, осознаёшь, что он круглый и объёмный, в нём много частей и сторон, и все они могут болеть по-разному, чувствовать разное – вот от этого тоже что-то будет там в самолёте.

А новые эмоции будут такими сильными, каких не было ни на уроке перед классом, ни когда тебе признавались в чувствах, ни когда бросали или прощали…

Что-то неожиданное ждёт нас. Нужно смириться.

Перешагивание через ужас похоже на одурманивание. За чертой самого сильного страха – за свою жизнь – находится бесчувственное опьянение, короткое неглубокое дыхание, холодные руки, нервные однообразные фразы и много нервного смеха.

Но ты чист и смотришь на жизнь отстранённо, как герой Виктора Гюго, приговорённый к смерти:

Когда-то – мне кажется, с тех пор прошли не недели, а годы, – я был человеком, как все люди. …Я мог думать о чём хотел, я был свободен… Теперь я пленник. Моё тело заковано в кандалы и брошено в темницу, мой разум в плену у одной мысли.

И у меня осталась одна мысль, один интерес, уже как будто спортивный, – долетим ли. Это была лотерея, в которой от покупки билета до розыгрыша всего три часа.

Я схватилась за чужую (не чужую) руку на своей коленке. А хорошо ведь, если вместе? Какова вероятность, что вместе? Вместе ведь хорошо. Если вместе и быстро, то хорошо.

Я стала мысленно говорить человеку, чью руку держала, самые важные слова, одну бессмысленную фразу, три, по сути, ничего не отражающих слова, пять пустых букв, по кругу, и пускала на это все силы.

Когда взлетели, я заплакала, как тогда, пять лет назад. (Поняла – барабан лотереи запущен, и я потеряла из виду корешок своего билета.) У меня, я знаю наверняка, при плаче некрасивое, страшное лицо: я очень похожа на маму, а когда плачет мама, мне страшно на неё смотреть.

Мне очень страшно от этой мысли, но я не могу не думать её каждый раз: «Сегодня или ещё не сегодня?» Я могу ошибаться, но мне кажется, что я иногда получаю ответы на этот вопрос.

Вот был случай. Я сбежала с работы пораньше, пошла пешком в сторону дома, увидела в одном дворе затенённую лавочку, села, положила рюкзак. (Сидишь так и тебе странно, чего, вроде как, сидишь, дел ведь много, идти ещё далеко. Люди выходят из подъезда и косятся, им тоже странно, чего ты сидишь, вроде не местная. Но такой приятный тенёк у лавочки, такая пахучая сирень за спиной…) Я редко сижу просто так на лавочке у подъезда. Странное само по себе занятие, понимаю, но мне вот нравится: сидишь, никуда не торопишься, наблюдаешь жизнь. Только вот времени на такое обычно нет. В других городах только иногда и бывает – там таскаешься по городу, таскаешься, да и упадёшь где-нибудь передохнуть.

А тут села. Через двор шла бабуля, бодренькая такая, и вдруг ко мне подсела:

– Чего не заходишь? Ключей нет?

– Да мне сюда и не нужно, – я улыбнулась, – я на конечной живу, ещё идти и идти.

– Э! Чего тут идти-то? Мне шестьдесят шесть лет, а я махом хожу туда. Много хожу. Было бы куда идти.

Меня такой подстёб зацепил, я попыталась оправдать усталость:

– Я издалека иду, аж от Аграрного университета.

А бабуля опять зафикала:

– Да тут идти-то! Мне бы твои годы!

И в доказательство слов подскочила:

– Вот и пойду, не буду сидеть.

И ушла.

А мне подумалось тогда: значит, не сегодня. Что это, если не знак? У меня есть мои годы! Я буду идти.

Удивительны эти встречи со знаками, с людьми, которые помогают идти, которые готовы тебе помочь. Они появляются буквально из ниоткуда.

Летом в Москве я купила себе сувенир – фарфорового пионерчика, трубящего в горн. Белое тельце, крашенный красным галстук, глазурь – статуйка! Захотелось сфотографировать его для инстаграмма на фоне арки входа ВДНХ. Чтобы вышло хитро, будто арка и колонны – это рамка вокруг пионера, мне пришлось сбросить на плитку вещи и присесть на корточки. Только я наладила ракурс, в кадр откуда-то сзади протянулась рука (лак на ногтях, серый рукав).

– Давайте я его подержу, – предложил женский голос из-за спины.

Я мотнула: – Нет-нет, спасибо, – и рука вышла из кадра.

Сделав, наконец, кадр, я обернулась. На площади мельтешила толпа.

И снова думается: не сегодня. По крайней мере, хочется, чтобы не сегодня. Ведь смириться можно только в тот день, когда никто не подсел к тебе, не позвал тебя идти, когда никто ничем не помог.

***

Молодая женщина и дошкольник, только что вышедший из Дома творчества:

– Мама, а кто такие санитары?

– Это те, что нас зафиксировали.

– Что значит зафиксировали?

– Но примчались санитары, зафиксировали нас.

Как хорошо, что нас ничего не держит.

Плохо, что нас никто не сдерживает.

ОСТАВИТЬ СЛЕД

В Омске нынче странный январь – то холодает, то теплеет, то стынет до минус тридцати, а то в значении градусов остаётся только одна тёплая цифра.

Гуляла по центру, смотрю – влажная плитка на улице Ленина к вечеру заиндевела. Горизонтальные прямоугольники облицовки из горько-шоколадных стали словно плитками шоколада молочного, и к ним потянулись руки: то тут, то сверху стали появляться отпечатки ладоней.

Я шла в сторону «Яблоньки», насчитала на плитке четыре ладошки, через три часа шла обратно и сбилась со счёта – столько было ладоней, надписей, рисунков. Слова были простые, в основном из трёх букв, ладони были почти все большими и взрослыми. Кому принадлежали рисунки – не знаю.

И ведь потянулся же кто-то первый, успел первым оставить отпечаток на свежем инее, протопить его до самого гранитного дна. А другие потянулись следом оставить след.

Поразительно это желание наследить, топнуть подошвой во что бы то ни стало.

Топ! Это я!

Есть у меня в интернете подписчица, которая выискивает ошибки в каждом моём посте.

«Ну, здравствуй, циферка 31!» – радуюсь на стене, а мне прилетает: «31 – число)».

Делюсь: «Встретила брата с армии» и тут же получаю: «Всё хорошо, только встретила брата ИЗ армии». Нет бы поздравить с событиями – надо топнуть (хорошо хоть не стремится отдавить ногу подошвой).

Я злилась, пыталась понять причины её небезразличия, придумывала остроумные ответы, но потом бросила – я ведь такая же. Сдержаться – выше меня.

Когда я узнала, что у моей подруги погиб кот, сложила стихотворение. Я почувствовала тогда от новости что-то сложно объяснимое простым языком, и вместо того, чтобы искать эти нужные простые слова, я направила все силы на стих. И когда закончила текст, мне показалось, что иного пути показать подруге, что я все эти часы думала о её горе, – просто нет. Отправлять стих было неуместно, глупо, совершенно (как минимум) напрасно (разве уж ей до стихов), но моя рука потянулась, и я не смогла сдержаться.

Мама, мама, я хочу летать.

У меня есть птичья живая стать,

Я по небу хочу описать дугу,

Я смогу.

У меня от птицы – горящий взгляд,

Больше мне с собой ничего не взять,

Я смогу лететь в голубом венке

Налегке.

Мама, мама, я лечу, лечу.

Я похож на падающую алычу,

Я похож на жаркий опавший лист,

Я лучист.

Где препятствие – там вираж пути,

Я оттуда снова начну расти,

Как из семени, небытие топча,

Алыча.

– Ой, Оля, не надо про «летать». Я только за весь день перестала плакать.

Я рада, что моя подруга Карина не послала меня после этого. Я рада, что нашла силы не послать девушку, тыкающую меня в ошибки.

Сделала на днях фотографии следов на подоконниках одного омского бара, на одном – отпечатки кошачьих лап, на другом – птичьих. На обоих подоконниках следы делают петлю – приходят от края к стеклу, разворачиваются и уходят в край. Ведь каждый может передумать, одуматься.

– Мне от стиха про алычу каждый раз очень больно, – увидела Карина текст в подборке. – Оно хорошее, но я жалею, что оно существует. Это как, к примеру, у женщины умирает ребёнок, а какая-нибудь компания начинает производство шоколадок с его фото на упаковке. Я хочу всё забыть, но ты этим стихом каждый раз «сдираешь корочку» на душе. Я и стих-то до конца прочла не так давно. До этого и прочесть его полностью не могла даже.

– Я осознаю это, правда. Но каждый раз надеюсь, что ты больше не читаешь дальше первой строки. Текст есть. Некоторые пишут, что он им близок – по каким-то своим моментам. Я могу только постараться развести в пространстве его и тебя.

– Нет, не осознаёшь.

Карина всё ещё находит кошачьи следы. На днях видела её комментарий:

«Как-то, спустя пару месяцев после смерти кота (он выпал из окна, с 8-го этажа, и я никогда себе этого не прощу, хотя в тот момент я вообще была на работе, а дома были мои, „домашние“), я нашла его волосок, коих всегда было много (как ни пылесось) и которые пропали только спустя месяц. Нашла, долго крутила в пальцах, смотрела на просвет, думала, плакала и почему-то убрала в паспорт (будто нет других мест получше)».

Иногда мы не хотим, чтобы рядом с нами следили, но не можем никого выгнать. Иногда мы не хотим следить, но подошва оставляет отпечаток. Иногда нам больно видеть след, но мы не стираем его, а прибираем в паспорт.

Мы такие слабые. Рука тянется нарисовать линию по свежему снегу, написать плохие слова из разного количества букв, протопить иней до самого дна.

***

Омская городская поликлиника №4. Дёрнув дверь, один из посетителей подходит к регистратуре: – А доврачебный кабинет закрыт?

Регистратура с утра в настроении, улыбается:

– Там просто смотрят кого-то, кого-то голенького.

Иногда, чтобы получить желаемое, нужно просто подождать.

ИДЁТ СОЛДАТ

Чем ближе 31 число декабря, тем шустрее мельтешение вокруг: проходы в магазинах полны людей с нагруженными тележками, в парикмахерских круглый день видны остригаемые головы, за окнами домов – по обе стороны – появляются гирлянды, ёлки.

Видела у знакомой в соцсети чек-лист: список дел, которые нужно провернуть до 31 декабря, чтобы встретить Новый год без забот, он состоял сплошь из слов типа помыть, вычистить, полить, вытереть, разобрать и выбросить…

Вот что я, оказывается, делаю всё это время, – готовлюсь к Новому году!

На самом деле, в конце декабря мой брат Валя возвращается с армии, приказ 18 декабря. Все эти «вычистить, вытереть, выбросить» в нашем доме ради него, и мне просто кажется, что все вокруг почему-то готовятся к встрече моего брата.

Девушка, простите, вы кто?

Женщина, зачем вам ёлка?

Нет-нет, мужчина, мы не планируем это готовить!

Я набрела на спектакль «Как я съел собаку» Гришковца как раз накануне прихода Вали с армии. Это была та случайная, но такая уместная находка, которую смотришь, слушаешь, читаешь и удивляешься её совпадению с твоей жизнью именно сейчас. В этом спектакле было неожиданно так много близких мне слов – Евгений говорит о себе, а я вижу Валю, Евгений говорит про далёкий Владивосток, а я вижу город службы брата – Питер, он про корабли, а я вспоминаю угловатые БТР-ки, в чужом городе мне виделся Омск, в чужой матери – моя мама.

Я останавливала долгую запись спектакля дважды и всё никак не могла досмотреть до конца, вернуться вместе с героем Гришковца домой со службы.

И всё время была одна и та же мысль, всё время: «Я хочу домой!». «Я хочу домой», «я хочу домой», даже без «я», просто «хочудомой», «хочудомой», «хочудомой». Я хотел есть и хотел домой, хотел пить и хотел домой, хотел спать и хотел домой, я засыпал: «хочудомой», «хочу домой», просыпался: «хочудомой»… все очень хотели домой, все ребята очень хотели домой, они хотели даже в такие дома, куда хотеть невозможно, куда нельзя хотеть.

Но наш дом становился всё чище, уютнее, мне стало казаться, что в него даже можно хотеть.

Валя не говорил нам, что скучает по дому, что хочет домой. Он не жаловался, рассказывал смешные случаи, о сложных ситуациях упоминал вскользь и никогда ничего не сообщал о страшных. Это было как в стихотворении Ивана Ахметьева «Миша в дурдоме».

Валя исхудал, часто простывал и кашлял, просил скинуть денег на поход в «Чайную», а остальное обещал – «дома».

И дома ждали.

Мама покупала и покупала посуду, не ведя никакого списка купленного, не имея никакого представления о количестве ожидаемых гостей: тарелки разной глубины и различного вида, стаканы прозрачные, стаканы с рисунками, кружки чайные… Она купила столько чайных кружек, словно ждала не только сына, но всю его роту.

Мамино волнение то росло, то устало прижималось к земле, оборачивалось раздражительностью, бессонницей, шопоголизмом. Словно бы каждой покупкой она говорила себе: «Я жду, я готова. Готова. Готова!»

Сколько бы я ни убеждала маму купить продукты накануне, а не заранее, холодильник постепенно заполнился сыром, колбасой, замороженными куриными тушками, фруктами.

– Сейчас на них акция, надо брать. Осталась пара недель. Осталась неделя. В эту пятницу ведь уже!

Было накуплено несколько связок бананов и несколько килограммов груш.

– Бананы ещё зелёные, а груши выбрала самые плотные, камень! Долежат!

И они лежали. Всё лежало, растолканное по шкафам и полкам.

Мы принесли от соседей большой стол-книжку советских времён, полированный, тёмный, со шкафчиками по бокам (у нас такой был свой когда-то, но потом поводы для прихода гостей стали поводами найти место встречи вне дома). Мне позволили добавить лампочек в люстре большой комнаты, чтобы стало на день светлее.

Мама ещё летом купила новую большую скатерть, потом ещё одну, потом ещё – она не знала заранее, какого размера будет соседский стол, даже не знала ещё тогда, у кого мы будем стол брать, и покупала на всякий в прямом смысле случай.

Но ни одна из купленных скатертей не подошла. Пришлось измерить стол и купить клеёнку по метражу, чтобы точно.

Я отмыла кафель в ванной и туалете, оттёрла старой зубной щёткой белые пластиковые плинтуса, папа закрыл пространство под ванной красивыми панелями… Мы ещё хотели поменять выключатели на новые (старые перестали срабатывать с первого раза), но у папы к середине декабря разболелась нога и старые выключатели остались с нами.

Папа не мог больше готовиться к приходу сына физически, но продолжил морально.

Оказывается, он написал настоящую застольную речь, в блокноте (столбиком), красной гелевой ручкой. Я узнала об этом, когда он показал мне её текст, написанный его фирменными печатными буквами, и попросил её подредактировать.

Папа хотел сказать в нужный момент что-то непременно сильное, потому что эмоции его были сильными, и выразить их в момент речи можно было как нельзя кстати. (В другой момент – сможешь ли, и будет ли этот момент, а тут взял рюмку, встал, и пути назад нет, ни у слушателей, ни у тебя.)

– Это чтобы не сбиться, чтобы не путались мысли. А ты у нас писатель. А если по бумажке прочту, это как, ничего будет?

Я прочла, речь сводилась к тому, что брата забрали, мы ждали его и он вернулся. Как ждали, о чём думали, благодаря чему, каким качествам и способностям, как нам кажется, он вернулся – ничего этого в речи не было. Но ведь на самом деле было.

Речь была осторожной и официальной, в местах, где должны были проступить эмоции, она уходила в юмор и пафос.

Год назад мы проводили

нашего

призывника

Служба в армии для молодого человека это серьёзный отрезок

его жизни требующий от него некоторых физических

способностей и морально-психологич. качеств

И надо эти способности

в себе найти и достать

их из глубин тела и коры головного мозга

С чем наш мол. человек

с успехом справился благо-

даря некоторым своим

способностям. И нашей

скромной посильной поддержке

и помощи и

устойчивой

сотовой связи и

почты России

Преодолев этот временной отрезок он вернулся к

нам мужчиной

Я попросила папу написать всё немного честнее, написать больше не про нас, которые ждали, а про Валю, который молодец и которого мы любим, попросила папу сильнее похвалить сына, быть конкретнее, проще. Вторую, чистовую версию речи я не слышала до застолья.

– Неужели неделя осталась? – повторяла мама тихо, и её лицо краснело, а губы сжимались. Я пыталась поднять беседу повыше, улыбалась:

– Да уж, быстро время пролетело, да?

– Не скажи. Я всё думала, думала тогда, когда только забрали. Первую неделю вообще не спала.

Однажды, за пару недель до дембеля, Валя позвонил папе, и (со слов папы) сказал ему, что стал теперь другим человеком, что разногласия все позади, всё изменится, что он придёт и все сядут вместе за стол…

Я не слышала того, что сказал папа после этих пересказанных слов.

Как можно сесть за общий стол семье, которой нет? Внутри меня что-то ёкнуло и зачастило – от соединения сильного «хочу», невероятно сильного «хочу» и леденящего «невозможно». Как собрать пазлы? Как сделать слова брата явью хотя бы на один день?

И я попала в дурдом Ахметьева вместе с Мишей.

Надо сказать, что обиды моих родителей не бесчувственны, не бесчеловечны. Иногда, во времена сильных, больших потрясений, они делают шаг в сторону, чтобы мы могли объединиться и пережить момент. Обычно для подобного были грустные поводы. Родители начинали разговаривать, по делу, совсем разучившись это делать, восстановив только тихие просьбы: «сходи», «купи», «найди», «позвони, закажи». Когда после повода проходило несколько дней и «раны затягивались», родители снова забывали все общие слова.

Хороший повод объединиться (настолько хороший), повод заговорить – не стать семьёй, нет, просто обменяться бытовыми фразами на спокойной ноте, – выпал впервые. За долгое время впервые. И мне очень хотелось этого новогоднего чуда – семьи.

Я побеседовала с мамой, побеседовала с папой. Компромисс был найден: с папы – бутылка хорошей водки, бутыль минералки и какая-нибудь нарезка. Все удивительно мирно сошлись на этом, и началось ожидание.

Начался бег по магазинам со списком, в котором был стандартный набор (мандарины, «всё на шубу», хлеб на бутерброды) и то, что было заказано из Питера (мне в сообщении Валя помечтал о «крабовом» салате, маме он намекнул на голубцы, папе сказал о фруктах).

– Он просто хочет домой, – стало нам всем очевидно, хочет домой и представляет дом во всём возможном обилии, во всех приятных ассоциациях.

Накануне прихода поезда мы поставили и нарядили ёлку. Новый год, Новый год настанет двадцатого декабря, в 17.20 (нет, от вокзала до нашей улицы Бархатовой примерно час, так что где-то в 19.00)!

Мама весь прошлый год жила у Вали в комнате (она храпит, и я, используя возможность выспаться, попросила её временно переехать). Накануне его приезда (за неделю до) она постирала постель, сложила её стопкой и спала просто на покрывале, так, словно готовилась подскочить и выбежать в прихожую в любой момент. Мне кажется, если бы у неё было куда уехать, она оставила бы вычищенную квартиру в полной готовности к встрече и уехала куда-то до нужного дня.

Она тоже была в стихотворении, но виду не подавала.

Спектакль Гришковца про собаку не отпускал меня: я несколько раз была вынуждена прервать запись, но мне не терпелось узнать, чем же закончилась служба Евгения, хотелось пережить с ним возвращение, подготовить себя к тому, что случится в моем доме скоро. Ведь спектакль говорит такими близкими, понятными словами, что я верила – рассказ Гришковца и правда меня подготовит, эмоции будут похожими.

Я смогла дослушать спектакль вечером 17 декабря, времени на моральную подготовку у меня было мало. Я включила запись и вдруг обнаружила, что она сделана не до конца, у неё нет финала. Это было странно… Символично, знаково, интересно… Но тогда я этого не понимала и обшарила весь интернет в поисках полной версии.

Нашла видео-спектакль 2016-го года. Оказалось, что версий истории про собаку множество (разных лет), и в каждой из них в целом одна и та же история рассказывается совсем разными словами. В одной из версий спектакля так:

Я отчётливо помню своё последнее утро службы на флоте, я его так ждал, я его ждал так, как ничего никогда в жизни не ждал, и не дай бог, я не хочу, не хочу я, не дай бог, мне опять чего-нибудь так ждать, как я ждал того утра, я же его ждал, ни одной другой мысли не было, я зачёркивал дни в календариках (у меня же были календарики, я зачёркивал). Это было какое-то даже интимное наслаждение – дождаться вечера и перед сном или перед вахтой ночной взять календарик, уединиться (что было трудно, на корабле уединиться) и в одиночку, только в одиночку, зачеркнуть день прослуженной безвозвратно жизни.