А за месяц до Нового года все готовятся, все думают – как бы так встретить Новый Век, чтобы почувствовать, что наш век-то уходит. И начинают покупать билеты в различные значимые мировые столицы. Чтобы, например, встретить Новый Век возле Биг Бена. Чтобы Биг Бен – бубум! И все – ура! Или в Париже, на Эйфелевой башне… Или спелеологи готовятся залезть в самую глубокую пещеру, чтоб на предельной глубине, или альпинисты…, чтоб на самой высокой вершине… тащить с собой бутылку шампанского, долго тащить, а потом, ровно в двенадцать часов, на вершине…, чтобы почувствовать…

Бутылку шампанского я с собой не взяла, но готовилась в Тарусу как на самую высокую вершину – за много лет ожидания я очень высоко её вознесла.

Проводить меня к тарусскому кладбищу вызвалась детская писательница, Лена Мамонтова. У ее брата в Тарусе дача, она часто бывает в городе, хорошо его знает. И я доверилась.

Договорились с Леной встретиться в пять утра, пока все семинаристы спят (бодрствуют только те, кто с Сибири, из-за разницы в часах). Встретились без пяти пять и пошли вдоль туманной утренней Оки.

Утро, туман, мы идём на кладбище. И природа – сказочная, и мой долгожданный Новый год совсем рядом, я в сказке, я в белой дымке, где-то поёт кукушка.

И всё словно нереальное: под Мусатовским косогором – камень с надписью «Здесь хотела лежать Марина Цветаева» (кенотаф с белыми буквами по серому доломиту). Оборачиваешься, оглядываешь это «здесь»: над берегом пышная зелень, на другой стороне реки поляна с белой, густой пеленой тумана. Камень лежит вместо Цветаевой. А вокруг всё свежо, душисто, живёт и цветёт во всю мощь.

Дальше по набережной – памятники Паустовскому (сбоку похож, а глаза – тёмные провалы, совсем не его), Белле Ахмадулиной (мальчишка, руки за спиной), Марине Цветаевой (сразу видно, где её чаще касаются туристы, смотрите фото в интернете). Все в ярком солнце – сфотографировать почти невозможно.

Внизу на реке – деревянные лодочки, голубые скорлупки с вёслами…

(И, что удивительно для меня, сибирского жителя, совсем нет комаров! Чудо!)

В центре Тарусы – ладные «книжные скворечники», места для модного нынче буккроссинга (в маленьком, старом городе!). Лена тогда взяла себе что-то, а я особо не всматривалась, всё думала о том, куда идём, волновалась (в голове уже звенели колокольчики, разгорались палочки бенгальских новогодних огней).

По улицам, по улицам, мимо соборной площади, мимо домика Тьо, ныне музея семьи Цветаевых, к кладбищенскому чёрному забору. Пришли и растерялись. Как найти нужное место? На заборе карта, на карте местность не местность, рисунок ребёнка. Ни указателей, ничего. Я вспомнила о том, что читала: Паустовский хотел лежать на холме, у реки, и свернула к берегу Таруски, по узкой тропинке.

А Гришковец в голове приговаривал: ⠀

И вот осталось три минуты… И вы судорожно крутите проволочку на шампанском, и вот-вот зазвонят часы, и у вас в голове: «Ого-о… так, так, так, так, так… вот уже сейчас, прямо щас, щас, надо загадать желание… чего же я хочу, чё хочу… – и вслух: – Ребята, ребята, давайте стаканы, стаканы…»

– А вдруг не найдём? – шепнула я Лене опасливо.

– А смысл ему прятаться от нас? – спокойно заметила Лена. – Тем более от тебя. ⠀

Нашли внезапно Алексея и Татьяну Паустовских (над ними простые чёрные прямоугольники), постояли рядом.

Еще немного дальше – Ариадна Эфрон с большим странным камнем надгробия (в прямоугольнике выдавлен прямоугольник). Постояли у неё.

И побрели дальше, в чащу, всё выглядывая и выглядывая в зелёном сумраке крупный тёмный крест.

Я впервые была на таком старом, сокрытом деревьями кладбище. Сосны, осины, ели и дубы сплошной стеной – огромная масса из веток, хвои и листьев (зелени и чёрной коры) сверху, по сторонам, под ногами.

Паустовский мечтал лежать над рекой, но реки Тарусы давно не найти – вид реки под берёзовым одеялом, звук реки под еловой шапкой. Не слышно и не видно, где искать? «Критики упрекали писателя в уходе от действительности» – прочла когда-то на сайте. Так и есть, ушёл, подальше от Москвы, подальше от всех, в самую чащу.

Но вот впереди, вдалеке, большой холм, отдельно от всех. Прямо туда приводит тропинка, спуск и подъём по камням. Рассматриваю табличку и убеждаюсь – он.

…и в это время часы – бабам! шампанское – бабах! все – ура!..

На площадях – салюты… И вот так по миру, по часовым поясам, Новый Век…

Украшена могила просто: стоят в кувшинах живые цветы, по краю – низкая железная оградка. Обхожу вокруг. Не знаю, о чём думать. Хотелось оказаться с этим наедине. ⠀

Перед поездкой в Тарусу я долго думала, что привезти ему. Что я хочу принести на это место и оставить? В итоге стою с пустыми руками. Все, что принесла, – только мысли.

А до меня были более смекалистые: стоит у оградки милая корзинка с еловыми шишками, оплетённая оранжевой лентой.

Я улыбаюсь, я ведь читала «Корзину с еловыми шишками».

Я теряю улыбку – я ничего не принесла.

Лена спросила:

– Не хочешь прикоснуться, поздороваться?

А я ответила, что для этого не обязательно касаться. ⠀

Чувствую – ладони и виски гудят, как ток в щитке. Но более ничего. Интересное чувство – осознание – что вот здесь, в этом самом месте перед тобой, под тобой, лежит в разных смыслах близкий тебе человек.

Я ожидала, что чувство проявится у меня ярче. Меня охватило волнение, я поняла, что есть какая-то принудительная необходимость непременно что-то ощутить сегодня, сейчас, именно в эту минуту. Не зря же я ехала, не зря ждала? Нет, я не ждала ничего конкретного, просто слишком долго ждала.

Салюты на площадях, тыщщи людей: «Ураааааа!» А вы у себя дома, облитый шампанским… А все: «Ураааааа!» А Новый год дальше пошёл, в другой часовой пояс… И никто ничего не почувствовал, просто все обнимаются, смеются, а не почувствовали.

Да, дядь Женя, именно так. Ничего.

И шампанское было не шампанское, и праздник не праздник…

Мы с Леной постояли и пошли назад в гостиницу. И кукушка молчала, и туман давно уплыл.

Я пообещала себе вернуться с цветами и одна. Думала, что тогда и будет нужное состояние, настроение, ощущения. Но мои тарусские дни пробежали, а хороший букет Константину Георгиевичу я так и не принесла – однажды только оборвала местные палисадники, выдернула несколько фиолетовых люпинов, собрала в тёплый пучок и оставила у креста, когда снова ходили небольшой компанией на кладбище.

Оказалось, что от главных ворот к Паустовскому вымощена плиткой дорожка, но я была рада, что на первую встречу с ним пришла через лес.

Одной туда выбраться так и не вышло.

…а на следующее утро… Даже не утро. Проснётесь часиков… без пятнадцати два. Первого января Нового Века. Проснётесь такой… медленный. Телефон ещё ни разу не позвонил. И вы встаёте, идёте умываетесь, или не умываетесь… если не хочется. Открываете холодильник, а там… салатик… Да много чего осталось. И салатик, оттого что постоял в холодильнике, стал ещё вкуснее, и торт тоже стал вкуснее. А шампанское, полбутылки, хоть и выдохлось, но холодненькое. И вы всё это достаёте, не торопясь, расставляете, наливаете холодненькое… И можно сначала салатик, потом тортик или сначала тортик, а потом салатик… как хочется. Только как хочется… А по телевизору идут какие-то неторопливые прошловековые передачи, а на часах полтретьего Нового Века. И вдруг вы почувствуете…

Новый Век. Хорошо…

Это новогоднее утро наступает для меня теперь, когда несколько лет спустя я пересматриваю фотографии из Тарусы. Собор святых апостолов Петра и Павла, отполированная прикосновениями правая ладонь Цветаевой, ровные ряды брёвен всех цветов по всей округе…

…и вслух: – Ребята, ребята…

Ребята, как хорошо.

***

поезд №70 Москва-Чита, июнь 2019.⠀

Едут две женщины «глубоко за», предбабульного возраста. Чувство юмора отменное, троллят друг друга почём зря.⠀

На одной из станций:⠀

– Я пойду нервно покурю.

– Лучше с удовольствием покури.

Когда проносили корзинку из ресторана:⠀

– Я не хотела покупать тебе пирожок… ⠀

– Но я зашевелилась… ⠀⠀

– Да, но ты оказалась жива.

– Меня так просто не успокоишь.⠀

⠀

Правильно, только на юморе мы все и доедем.⠀

ПОЧЁМ МЕШОК ПЕРЕГНОЯ

Давно не совершала такого путешествия, как поездка на дачу.

Раньше – дачный автобус, натужно ползущий под палящим солнцем, вокруг сплошь «божьи одуванчики» в косынках и соломенных шляпах, вязаных кофточках поверх светлых платьев в больших цветах…

А теперь едем на маршрутке, с ветерком. Июль как июль, а пенсионерки все обновлённые, тюнингованные внуковскими модными одёжами, бровки накрашены, губки намазаны. По общему негласному договору бабули едут «проведывать» огороды во всём имеющемся золоте – в распахнутых воротах качаются цепочки, высохшие мочки оттягивают серьги-шарики. Никаких спортивных костюмов и тёмных вещичек «на выброс» – все в каких-то неоднозначных пиджаках, ляпистых брючках…

У меня теперь ни дачи, ни стариков, но соседка – Моисеевна – позвала помочь с посадками, и я опять с вами, дорогие мои.

Всю дорогу демонстрирую воспитание. Пока места есть – сижу, перед зашедшей партией дачников встаю, уступаю место, выйдет кто – снова сажусь.

Вокруг атмосфера умиротворения и взаимопомощи. Желающим войти из маршрутки протягиваются руки, у вошедших выхватываются корзинки-вёдра-ящики и ползут по маршрутке под кресла.

«Будь проклята эта дача…» – звучит как приветствие.

На половине пути заходит женщина, пожилая, отчего-то сердитая, и сразу ко мне – садится в кресло рядом. Я стою, пялюсь в потолок, иногда поднимаю голову к открытому люку и делаю глоток воздуха.

– Как жить в этой проклятой стране? Расстреляла бы всех воров и бандитов! – кричит севшая женщина со злобным лицом, и тут же с добрым спрашивает: – А вы не знаете, почём мешок перегноя?

Тычет пальцем в окно, вопрошает глазами. Я мотаю головой и пожимаю плечами.

Доходим с Моисеевной до дачи, в бетонном кубике-домике переодеваемся. Выходим к посадкам весёлыми и воинственными – вооружёнными граблями.

«Был у меня сосед помощник. Но я его похоронила», – бросает Моисеевна и шагает в траву.

Начать мне предложили с клубничной полянки, а где заканчивать, не сказали. Моисеевна вообще исчезла с огорода и не появлялась там, пока я не закончила. Но появлялся сосед за забором.

– Никак внуки пришли на помощь?

– Я не внучка, соседка.

– Это у нас что, и соседи, бывает, помогают?

– Она обещала отписать мне квартиру.

Сосед хмыкнул и скрылся за ветками, шутку, видимо, «не вкурил».

Я продолжила с тяпкой под грушами. В процессе поняла, что пора переходить от домашних тренировок обратно в тренажёрный зал, ибо дома, по ходу, я себя сильно жалею. «Danger» вскоре зажглось красным на спине, потом и на правом плече, «hazard!», «Ахтунг!»…

– Надо бы ландыши почикать. Вон там, под яблоней, – появилась Моисеевна.

Я потратила бонусную жизнь и перешла под яблони.

Что я здесь делаю, думалось, зачем я всё это делаю. Меня не ждёт после работы шашлык на веранде, не ждут баня и пиво, Моисеевна не поделится с моей семьёй урожаем, да и урожая особо никакого не будет: дача заросшая, приближается к разряду «заброшенных», по всем параметрам всё происходящее – зря… Но отчего-то приятен запах сухой земли, приятно прижать к груди ком собранной граблями травы (кисло-горько пахнущей, прошлогодней), нравится чувствовать свои уставшие мышцы. Нравится понимать, что ты делаешь пусть бесполезное, но что-то очень хорошее. А вечером можно будет крепко заснуть – и совесть позволит, и усталость.

По окончании работ в зеркале меня ждал красный запылённый бык, а на столе богатый обед: Моисеевна не поленилась притащить и яйца, и варёное мясо, и баночку мёда, термос с чаем, пряники, огурцы, помидоры и пирожки с картошкой.

(Ах да, это же не она несла от подъезда мешок со всем этим, а я… Имела полное право с аппетитом облегчить себе обратную ношу.)

Дорога домой не оправдывала поговорку, была долгой и тяжёлой. В душной маршрутке клонило в сон, рассматривать пенсионеров не осталось желания. Иметь дачу, кстати, тоже.

Веру в светлое будущее мне вернули протянутые Моисеевной 500 рублей, якобы «на кино». Я долго сопротивлялась, но отказать ей в желании отблагодарить не смогла.

***

Подслушивать – это как фотографировать, только незаметнее.

Подслушала на сочинском вокзале интересный диалог мальчика с мамой, записала для будущего эссе. ⠀

Мальчик сидит на лавочке под листом пальмы, лист маячит перед лицом, мешается, а других мест нет. ⠀

– Давай поменяемся, – предлагает мальчику добрая мама. Но мальчик тоже добрый, он морщит нос и, перемалывая внутри сомнения, не двигается: ⠀

– Но тогда тебе будет неудобно. ⠀

– Ну и что, давай поменяемся.

– Нет.

– Почему, тебе ведь неудобно? ⠀

– Но тогда тебе будет неудобно… ⠀

Добрые мама и мальчик буквально в тупике. ⠀

Всех спас подошедший поезд.

ПРАВО ВЫБОРА

«Когда-то у меня была красная Nissan Micra. Милая машинка с симпатичным кожаным салоном, подарок любимого. О такой мечтали многие: внешний вид сочетается с невысокой ценой, яркий цветовой ряд. Но я поняла, что её обслуживание мне не по карману…»

«Мой муж вегетарианец – бобы и мюсли вместо котлет и пельменей. Я люблю его. А потому мне пришлось попрощаться с мясом…»

«На новой работе никто не должен знать о моём прошлом. Яркая бабочка с шеи отправлена в свободный полёт. И в первый рабочий день от неё даже красного пятна не осталось…»

«Возле подъезда я видела котёнка. Рыжий грязный комок, но живой и милый. Я не готова за ним ухаживать. Но его крик обязательно кого-то привлечёт и ему скоро помогут. Наверняка…»

Отсутствие материальной и социальной стабильности.

Внешнее давление.

Сокрытие тайной связи.

Яростное сопротивление самой мысли стать матерью.

Боязнь ответственности, медицинские показания…

Мало ли причин есть у женщин. Но это всегда – страх.

«…и с тех пор каждую ночь во сне я еду на красной Nissan Micra, и в руке у меня горячий бургер, и шею жжёт новая татуировка, и на соседнем сиденье спит большой рыжий кот…»

Про выбор моей мамы я узнала в двенадцать. Не отец, а она сама – я уверена – сказала последнее слово, оставив в семье нас с братом двоих. Она у меня врач и решает холодно. Когда я везла кота к ветеринару с неизвестной болячкой, она спокойно сказала: «Надо будет – усыпляй, не тащи домой». Взвешивать и действовать без эмоций – в этом она.

Сейчас я думаю о своём живом брате, и совсем не думаю о том, которого нет. Такие же серые глаза, может, выше меня, но ниже брата, гуманитарий или технарь? У меня на его счёт нет никаких эмоций. По поводу самого факта аборта нет никаких эмоций.

Я думаю только о маме, её чувствах, мыслях, эмоциях. Какие последствия имеет её выбор? Неужели она никогда не…?

Я прощаю моей матери страх. Она никогда не заговорит со мной об этом.

« – Отче, я ожидаю ребёнка, а у нас уж и так четверо детей; коли пятый родится – не проживём. Благословите сделать аборт.

– Вижу, живётся вам непросто, благословляю вас убить своего ребёнка. Только убивайте старшую дочь, ей ведь уже пятнадцать лет: чай, пожила уже на свете, кое-что повидала, а тот кроха и лучика солнечного ещё не видел, несправедливым будет лишать его этой возможности».

Ребёнок не дар божий, а биологическая закономерность. И не суметь обеспечить ребёнка – заморить голодом, оставить без образования и так далее – не лучше аборта.

Может ли общество, поместившее современную женщину в трудные условия жизни, запретить ей делать выбор? Сейчас не выйдешь в поле, да не поставишь сруб, да огород на всех не засадишь…

Мать осознаёт, что увидит её ребёнок кроме лучика солнца.

Она вправе решать.

«Прости меня. Так интересно, кем бы ты вырос?»

***

Настя, 12 лет:

– Я люблю зиму! Зимой я становлюсь ребёнком.

– В смысле, а до этого ты кто?

– А до зимы я дебил.

НЕ ЕШЬ МЕНЯ

Грустно тебе? А хочешь, кое-что расскажу?

Мой знакомый однажды начал интересный флешмоб: каждый день следовало под хештегом рассказывать, что у тебя произошло хорошего. Я поёрничала, спросила, что же мне делать, если у меня все дни целиком отличные, трансляции проводить?

Зря я так, конечно.

Через день после того разговора мне директор на работе предложение сделал. Предложил уволиться «по собственному». Я сразу написала тому знакомому, со флешмобом: – Зацени прикол: только я тебе похвасталась счастьем, меня увольняют.

А он мне в ответ:

– Зацени прикол: я сделал себе амулет, который делает явным то, что от меня скрыто, так узнал, что у меня простатит.

Посмеялись с ним тогда, повздыхали, да делать нечего.

Чтобы уйти от уныния, я пробую обесценить свои мелкие беды, вспоминаю что-то более крупное, больнее, острее, хуже. Чтобы кошки на душе улеглись, думаю о чём-то глобальном, например, о стихиях.

Молодость моего папы прошла в городке Южно-Сахалинске, на самом крупном острове России. У него сохранилось множество воспоминаний, связанных с Сахалином, и самые яркие из них (мокрые, влажные) – о воде.

Через остров переглядывались два крупных моря – Охотское и Японское, они тянулись друг к другу через горы многочисленными реками, перебрызгивались источниками.

Весь отдых проходил у воды: в любое время года удили гольца, мальму, кумжу, летом наблюдали, как оживают реки, наполненные блестящими рыбинами, которые шли на нерест.

В моём детстве папины рассказы о Сахалине звучали сказкой:

«Все водные источники для нас будто сливались в один одушевлённый образ, некую героиню, со своим характером, желаниями, настроением. Для каждого она выглядела особенно: для тех, кто ходил далеко в море – старухой, седой, мудрой, спокойной, волны представлялись морщинами, а туман над ними – белой поволокой старческой слепоты; для огородников вода была спорой помощницей, терпеливой, работящей, полной сил женщиной; а для меня – всегда девчонкой, звонко поющей по округе».

Я отчётливо представляла тогда далёкую чужую весну, время, когда на Сахалине разливались реки, и вода-озорница быстро бежала по улицам, играла с мальчишескими корабликами, бумагой и палками. Любопытная, она заползала в подъезды и будто слушала: чем живут люди в городе.

В один год, рассказывал отец, серо-зелёная речная вода поднялась аж до последней ступеньки подъездной лестницы, до самой площадки первого этажа его дома, и стояла так целую неделю, не решаясь ни зайти в гости, ни уйти восвояси.

По улице тогда люди плавали в лодках: за хлебом ли, к родным, на работу. Благо лодки имели почти все, наводнение редкостью не было. Жизнь не останавливалась, но все ругали беспечную непослушную воду, как провинившегося ребёнка.

Когда река той весной вернулась в берега, все принялись «убирать за ребёнком игрушки»: чистили сизый ил, собирали разбросанные пожитки.

Студентов отцовского колледжа направили разбирать продуктовые склады. Там, в огромных бетонных комнатах, вода особенно порезвилась: на полах толстым слоем лежал мягкий речной ил, консервы были раскатаны по углам, этикетки с них сняты. Коробки с макаронными изделиями имели ужасный вид: казалось, что они побывали в огромной влажной пасти, перетёршей картон до состояния тряпки. Все ящики, упаковки – всё было сырым и мокрым.

Сахарные мешки по-прежнему лежали на бетоне ровными стопками. Только сахара в них уже не было, они стали плоскими и тонкими как блины.

Всё растворила вода-сладкоежка, всё с собой забрала, лакомка.

Думая о том, насколько сладкая вода вернулась в реку, я понимала, почему отец называл воду девчонкой.

Но не понимала тогда, что сказка страшная.

«В первые годы, когда начала предсказывать, передо мной зажигали свечу. Но, так как я слепая и не вижу, то могло случиться какое-то несчастье, голос мне велел заменить свечу кусочком сахара, потому что он чистый», – сказала болгарская ясновидящая.

Ванга заменила свечу на кусочек сахара, но несчастья всё же случаются.

31 декабря 2010 года, за несколько часов до праздничной полуночи, мне позвонила Олеся. Я услышала её в трубке и сначала подумала, что она смеётся, ведь смех и плач одинаково возвышают голос.

Первые фразы пропали из памяти, а вот это запомнилось:

– Оленька, милая, всё сгорит! – назвала она меня так, как никогда не звала.

С мобильного телефона её семья не могла вызвать пожарных и мне поручили набрать с домашнего аппарата две цифры.

Всего две, но я никак не могла попасть по телефонным кнопкам, а прежде – не могла вспомнить нужную комбинацию, пару для нуля.

(Сейчас решила себя проверить, набрала 04 в поисковике, но запрос ничего не выдал. Оказывается, позвонить на двузначные номера 01, 02, 03, 04, сейчас не получится не только с мобильного, но и с обычного городского номера. После ввода новой системы набора коротких номеров экстренные службы были переведены на единые трёхзначные номера. Откуда бы нам это знать?)

И пока я медлила, стихия из две тысячи десятого доедала свой праздничный ужин.

Двухэтажный дом, словно двухкоржевый торт, спёкся, вспенился и пошёл белым паром в небо. Я всё это видела, и это не было похоже на сказку.

Я забрала в свою квартиру Олесю, её племянницу и жену её брата.

Приехали, переоделись, загрузили в стиральную машину вещи. Сели за стол.

Двенадцать ударов нового года прозвучали в полной тишине.

Ночь прошла в полной бодрости.

– Там в комнате, на столе, лежали наши курсовые по полеводству…

– Столько салатов нетронутых рассыпали и залили…

– Где-то в доме был Кейс, выскочил ли?

Вот бы в дом тогда заползла вода, зелёно-серая, из сахалинской Сусуи, поднялась на порог, облизала мебель, покачала на волнах разодетую шарами ёлку, пришла бы на ужин и всех спасла. Мы бы дали ей сахар, не жалко.

Жаль было того, что отдали.

Утром 1 января мы вернулись к сгоревшему дому на такси, по повышенному праздничному тарифу, в пахнущей кислой гарью тишине. Таксист вышел открыть нам багажник, но раскрыл глаза:

– Это… ваш?

Ужин стихии удался: она похрустела кафелем в кухне, погрызла деревянные балки, раскрошила стёкла, разорвала в клочья обои, подтопила словно огромную плитку шоколада одёжный шкаф. Тёртая свёкла приправилась снегом, пеплом и штукатуркой. Лампочки закоптились. На гору чёрных безымянных обломков водрузилась большая матово блестящая тёрка. И поверх всего наросли мелкие мутные сосульки, словно накануне всё вокруг было забрызгано слюной, а стекая, брызги схватились.

По утоптанному снегу вокруг дома ещё долго катались оранжевые мёрзлые шарики – начинённые салатом апельсины, на их боках виднелись надкусы и проколы зубов – по ночам их в пастях из дома выносили уличные собаки и кошки.

«Зацени прикол: я сделал себе амулет, который делает явным то, что от меня скрыто» – написал мне знакомый. Но у Олеси такого амулета не было. Она долго не знала, что Кейса, её сиамского ласкового кота, стихия поймала за креслом, но есть не стала.

Жил-был кот, да убежал в снега.

Тише, это будет наш с тобою секрет.

Убери свечу.

На, держи сахарок.

Кажется, я была ребёнком аж до этой зимы.

А что ещё тебе рассказать, что положить на чашу весов, противоположную той, на которой виснут наши нынешние худые проблемы? Вот и взлетело весовое плечо горизонтального рычага с ними на всю возможную высоту.

Соберись же.

ДИАЛОГ С ПРОСТРАНСТВОМ

Собирательство появилось раньше тебя и меня.

Что найду, то моё. Что найдёшь, то наше. Так и живём.

«Слушай, где в твоём районе такая – Бородина 15?» – звонит внезапно подруга. А я ещё тёплый слепой котёнок, только проснулась. Ничего не помню и знать ничего не хочу.

Где улица? Гугл её знает.

Или вот случай.

Лето, вечер, старинный спальный район. Я и Диана идём по зеленеющей улице, делаем фотографии.

«Какого цвета машина, как вам кажется?» – спросил нас голос из палисадника. Притормаживаем: в палисаднике стоит «Москвич», перед ним задумчиво раскачиваются двое, пенсионеры – он и она, руки в боки.

Набросок пастелью: двухэтажка 1914 года, красного кирпича, палисадник обнесён забором с пиками – внутри него копна высоченных «золотых шаров», солнце, пенсионеры, «Москвич».

Как сказал Владимир Набоков, в каждом человеке в той или иной степени противодействуют две силы: потребность в уединении и жажда общения с людьми, – вот и тянет задать вопрос прохожему, но только из-за забора, чтобы ни вам, ни нам.

– Зелёного, – говорю я.

– Если бы я намешивала этот цвет на палитре, то в зелёный добавила бы немного синего, – говорит Диана.

– Вот видишь, – улыбается пенсионер пенсионерке, – я говорил, что она синяя!

(Не Диана, машина.)

Я осторожно настаиваю:

– Таки зелёного. Мы с высшим художественным, нам можно верить.

Но пенсионеры ни-ни. Сбор информации не решил спора, и пришлось им продолжить и спор, и сбор.

Удивительно это, но так привычно – подтягивать окружающее пространство к решению своих вопросов. У стариков это вообще запросто: назрел вопрос – так спроси, вдруг кто знает, внученька, доченька или сынок.

– Девочки, вы не знаете, когда откроется этот магазин?

Божий одуванчик указывает на обшарпанный фасад – кирпичи да фанера, пыль да тишь.

Какова вероятность того, что случайный прохожий знает ответ на твой случайный вопрос? Он не с этого района, он не знает, что здесь было и что будет, а тем более – когда. Но у стариков непрерывающийся диалог с пространством.

Не синяя и не зелёная? Проходи!

На мосту стоит дуэт скрипачей, отец и сын, не иначе. Энергично играют: по мосту приятно пройти бодрым шагом, поймать взглядом блики на реке. А в коробке перед музыкантами – табличка, номер онлайн-кошелька Сбербанка.

Теперь нищий не нищий, а у всех Сбербанк.

Высшая ступень собирательства с приветствием по имени и диаграммой бюджета.

Я же собираю коллекцию интересных кадров, но никак не могу собрать. Перед лучшими кадрами стыдно обнажить объектив, и стыдно, и страшно, и не знаешь, что говорить.

Недавно видела: стоял мужчина в очках, продавал картошку в красном ведре. И стёкла очков в роговой толстой оправе были точь-в-точь формы и размера клубней в ведре. Мужчина за прилавком, ведро перед ним (у лица) – и очки, словно клубни, лежали поверх всей коричневой картофельной горы, – вот здорово!

Да разве это снимешь?

Да разве устроишь такой стресс пенсионеру, разве всё это объяснишь?

Если он решится на кадр, потом начнёт путать цвета машин, будет тосковать по какому-то недостроенному магазину, потеряет улицу Бородина, не успеет завести Сбербанк онлайн.

Проходи!

Собирательство появилось раньше нас всех. Что нашла, то – ваше.

***

Пятилетний Миша ходит на какую-то хитромудрую «развивашку», а потом делится знаниями:

– Я вам расскажу биологическую математику, и, если вы не поймёте, расскажу пять раз. Не поймёте после пяти – расскажу десять раз. Не поймёте через десять – расскажу пятнадцать раз. Каждый раз на пять раз больше. Только сто раз объяснять не буду.

Ох, Миша, а в стихах про неё можешь?

БЕДНЫЕ МЫ, БЕДНЫЕ

Несколько лет назад я работала художником-ведущим. За ресторанным столом собирались десять-двенадцать человек, перед ними выставлялись холсты, бокалы с вином, выкладывались кисти, краски, закуски. И пока сыр с мёдом и красное с белым «шли на ура», я стояла перед людьми за мольбертом и вела вечеринку – пошагово поясняла, как рисовать картину.

«К моменту, когда закончится вино, на холстах гостей должен быть шедевр».

Бедные мы, бедные, Густав Климт под мерло, за какие-то два часа!

Работала я так недолго. Потому что не могла быть достаточно улыбчивой, достаточно громкой, искромётно шутить, не косить глаза на закуски и быть в тонусе до конца.

Начальница мотивировала: «Если вы не будете улыбаться, я вас больше не приглашу». Я от такого улыбалась всё меньше. Она наставляла: «Вы когда-нибудь были в дорогом ресторане? Нужно быть как те официанты, вспомните, как они обслуживают».

Но я по-прежнему не знала, что делать.

В последний рабочий выход я все-таки подъела после гостей кусочки сыра и фрукты (украдкой почему-то всегда вкуснее). Осталось хотя бы приятное послевкусие от работы.

А вот одна моя знакомая продолжает работать учителем рисования в школе, и не на мелких и податливых птенчиках, а на самом характерном слое (шестой-седьмой класс). Здесь нет родителей между учащимися и учителем, дети за всё отвечают сами.

В начале года эта моя знакомая попросила ребят принести в школу гуашь и краски. Перед уроком к ней подошёл парнишка и твёрдо сказал: «У меня сегодня только карандаш и лист бумаги. И так будет всегда».

И никаких объяснений, записок от мамы, стыдливого переминания с ноги на ногу, опускания глаз. Пусть попробуют одноклассники обозвать его нищебродом – получат в глаз. Хорошо, если не карандашом.

Шедевра не будет.

Недавно я побывала в дорогом ресторане. Мне дали меню и предложили выбрать что пожелаю. А я не смогла пожелать. Рука не поднималась, язык не поворачивался заказать пироженку по цене торта. Даже чужие деньги я пересчитываю хорошо.

Мне привычней иной рацион.

На днях по работе занесло в мой бывший универ, а там – в местную столовку. Табличка над дверью называет её «Комбинат питания», со студенческих лет люблю это место. «Крабовый» салат, котлета, компот. Всё в белых одноразовых мисочках, из такого тонкого пластика, что он сгибается от веса бумажным листом.

Такое умиление на меня напало, когда кассирша трижды за время пробивания чека назвала меня «солнышком». Неулыбчивую, взрослую (от слова совсем) меня – солнышком! И я засияла.

Такая забота иногда возникает со стороны, внезапная нежность.

В ресторане тарусского пансионата «Серебряный век» в августе 2017-го дежурила очень болтливая официантка. Мы, постояльцы, её негласно все очень полюбили, а она полюбила нас, писателей, всегда интересовалась, как проходят наши семинары и как мы находим их маленький город. Иногда, забирая со стола наши пустые тарелки, она вступала с нами в интересные диалоги, типа:

– Как вам обед?

– Спасибо, хорошо.

– А что же вы булочку-то не доели?

– Да как-то уже некуда булочку-то…

– Ну, что ж вы так…

И я вспомнила об этой официантке вчера, когда пила кофе в небольшой забегаловке на остановке. Там продавщица с той же самой интонацией общалась с покупателем:

– Что будем кушать?

– Кофе и одну слойку, пожалуйста.

– Всего одну слоечку?

– Да, пожалуйста.

– Ну как это так, а не мало одной-то? Что же вы это…

Это шутка, желание продать чуть больше, но интонация обманывает нас.

Бедные мы, как мало нам надо…

Иногда думаю, почему меня так трогают нежные случайные слова?

В семье у нас подобное как-то не принято. Мама только недавно в телефонных разговорах со мной и братом стала добавлять в конце «целую тебя» или «люблю, целую». У неё вдруг появилась какая-то вселенская потребность в нежности, я думаю… Не в той, любовной, партнёрской, а какой-то свыше и вне.