Больше Анна Ивановна на уроки молодой не ходила. А раздражалась только неожиданными находками в их общем классе. То сбоку стола, где она привыкла складывать проверенные тетради, угнездится выставка пластилиновых поделок к сказкам. То на стене, между висящими годами стендами “К уроку” и “Уголок класса”, прилепится ярчайший ватман “Страна Знания”, где на крутые “Пик Истории” и “Хребет Математических Наук” взбираются алые флажки с вырезанными из маленьких фотографий лицами учеников Ольгиного класса… Докладную директору школы Анна Ивановна подала тогда, когда на окне расположилась клетка с хомячком и аквариум с ручной черепахой.
А этот день… Это был обычный день подведения итогов проверочной годовой работы. Но, оставшись одна в классе, Анна Ивановна проверять тетради, как обычно, не стала. С утра у нее болела голова и давило над глазами, позавтракать сегодня она, как в былые, мужние, времена, отчего-то не успела, днем едва перехватила бутерброд в буфете, и уже горько было во рту, и давил неотвязный ком в желудке, и тетради вдруг показались тоже неотвязным серым грузом, который тащит она впустую через всю жизнь, а менять его уже не на что и незачем…
Анна Ивановна решительно встряхнулась, отложила тетради и стала собираться, – нужно еще было навестить свекровь, жившую с дочерью, старуха после Алексея совсем сдала… За окном душного класса шел на убыль великолепный весенний день, с пением птиц, с чистой зеленью молодой, свежей листвы, и впервые бог знает с каких пор Анна Ивановна засмотрелась на стоявшее над домами облако – все розово-торжественное, вкусное и пышное, как из румяных сливок, – и вспомнила детскую игру, в которую они давно-давно играли с дочерью, кажется, игра называлась “Что на что похоже?” Анна Ивановна привычно одернула саму себя, понуждая к делу, взяла портфель с тетрадями и вышла из школы.
В метро она ездила теперь редко, чаще по выходным, направляясь на дачу, и сейчас рассчитывала спокойно просмотреть газету. Но было тесно и душно, люди стискивали друг друга, на каждой остановке просили “потесниться еще”, а с теми, кто не желал тесниться, завязывали озлобленные перепалки, и Анне Ивановне становилось все хуже. Голова болела по-прежнему и как-то слегка кружилась, к горлу подкатывала тошнота вместе с привычным комом, ноги отекли и мешали стоять, но самое странное и неудобное было в том, что Анну Ивановну опять одолели мысли, именно неудобные, как одежда неподходящего размера. А как ясно и четко было все в аккуратном мире Анны Ивановны!
Дочь закончила институт, к пенсии обзавелись подержанной машиной, была своя дача, муж никакими пороками не страдал, впитывал каждое ее слово, и в любой ситуации Анна Ивановна точно знала “как надо”. Надо было верить руководству – и она верила. Надо было заучивать схемы и цитаты – и она добросовестно “обеспечивала их прочное усвоение”. И вдруг, как куклы на уроках молодой, потеряли свои привычные одежды и канонический Фадеев, и Твардовский, и даже – страшно сказать! – сам Горький. О муже теперь вспоминать не хотелось. Дочь, еще не выйдя замуж, ушла жить к бабушке и четко оговорила, что “учить ее больше не надо”.
Зарплаты и пенсии, которых раньше вполне хватало, вдруг оказалось недостаточно даже для самого скромного безмужнего существования, как будто Государство, добросовестных граждан которого Анна Ивановна растила всю жизнь, тоже обмануло ее, оставив без поддержки и защиты. Вчера “давали” одних писателей, а сегодня спрашивают других, и как угадаешь, если и сами РУНО ничего не знают толком. И есть ли в памяти хоть один ученик, который обратился бы к ней за советом по собственной инициативе, не говоря уже о самом близком человеке – дочери? И почему она и ее ученики все время, как ярые враги, обретались по разные стороны баррикад, она – стремясь любой ценой вдолбить рекомендованные сверху знания, они – стремясь избежать неизбежного? И как обходится без такой войны молодая?